с формалистами: в разных жанрах происходит актуализация разных слоев слова, например, в прозе фонетический уровень, словесная инструментовка проявляются лишь спорадически, как это и было показано позднее М.М.Б. в работе «Слово в романе». У Г. Г. Шпета эмоциональная экспрессия (со-значение), формы экспрессии представляют собой довесок, нарост, раскрывающий структуру субъективности на всех уровнях от фонетики до риторики. При этом у него значение слова как и в феноменологии онтологизируется, субстанциализируется в логических формах. Напротив, у М.М.Б. эмоционально-волевой тон (социальная оценка) определяет значение и тем самым проявления субъективности вплоть до стилистики «чужого» слова. Именно поэтому роман вопреки утверждениям Г. Г. Шпета — не риторика, а искусство. Отсюда внимание М.М.Б. не к онтологическим, а осуществленным формам эмоционально-волевого тона, которые и являются предметом исследования. Но начинается глава «Проблема материала» критикой слова-символа у символистов. Тем самым М.М.Б. противостоит онтологизации слова и у таких представителей философии всеединства, как П. А. Флоренский («О строении слова»), А.Ф.Лосев («Философия имени»), С. Н. Булгаков (в поздних работах 1930-х гг.), так как такая онто-логизация не дает выхода к живому слову художественного творчества, к жизни. Однако основная тяжесть полемики с Г. Г. Шпетом приходится на работы М.М.Б. второй половины 1920-х гг., т. е. в процессе создания им собственного варианта философской герменевтики.
г) Проблема высказывания. Критика положений Г. Г. Шпета смыкается с критикой лингвистического подхода к литературе, вернее, тех его проявлений, которые сложились в систему представлений к 1924 г., и одновременно с определением места лингвистики как науки и предмета ее изучения. Здесь М.М.Б. утверждает, с одной стороны, что лингвистические закономерности как таковые не могут быть инструментом анализа художественного произведения как эстетического объекта (впоследствии этот тезис более полно будет развернут им в статьях «Ученый сальеризм», «Слово в жизни и слово в поэзии» и, главным образом, в ФМЛ), тем более, что к большим словесным формам лингвистика и не может подступиться, а с другой (и это уже начало нового — герменевтического периода), что лингвистика должна в предмете своего изучения сделать переход от слова к высказыванию (здесь — зарождение того, что впоследствии он назовет металингвистикой). Постановка высказывания в центр лингвистического изучения — один из важнейших выводов ВМЭ. В ФП М.М.Б. отмечает, что только естественный язык содержит возможности для адекватного описания «события бытия», не касаясь при этом ни лингвистических закономерностей, ни эстетических функций языка. Однако уже в АГ им поставлена проблема эстетического преодоления языка в художественном творчестве (понятие «преодоления» восходит к Б. Христиансену и последующим примерам его употребления). И только в ВМЭ ставится проблема высказывания в лингвистике.
V. Отражение в последующих трудах.
Вся традиционная общеэстетическая проблематика, рассмотренная в ВМЭ, за редкими исключениями в последующих работах М.М.Б. не затрагивается. В то же время другие теоретические вопросы, поставленные в ВМЭ, становятся основным объектом анализа в его статьях и книгах второй половины 1920-х гг., где их исследование ведется в рамках философской герменевтики. Так, подход к высказыванию как главному предмету лингвистики, намеченный в ВМЭ, М.М.Б. развивает в статье «Слово в жизни и слово в поэзии» и в ФМЛ, пока не находит его разрешение в МФП. Более детальное рассмотрение принципов анализа художественного творчества М.М.Б. продолжит в статье «Слово в жизни и слово в поэзии» и в ФМЛ, где западноевропейское искусствознание рассмотрено в качестве альтернативы русскому формализму.
VI. Восприятие ВМЭ.
Даже после полной публикации, т. е. после 1975 г., ВМЭ осталась практически в стороне от изучения эволюции М.М.Б. Отчасти это, возможно, связано с поздним переводом на английский язык (1990), ибо в англоязычных странах наибольший интерес к М.М.Б. приходится на 1980-е гг. Но и среди отечественных исследователей, и среди зарубежных славистов ВМЭ уделялось меньше внимания, чем другим бахтинским работам. Неадекватному и иногда даже превратному восприятию ВМЭ способствовали три фактора: во-первых, преимущественное внимание в теоретической мысли 1920-х гг. к формальной школе, уже — к Опоязу, еще уже — к «ревтройке» (В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов); во-вторых, пренебрежение тем фактом, что внутреннее развитие формального метода к середине 1920-х гг. завершилось и что дальнейшая его история (с 1924 г.) определялась культурно-политическими обстоятельствами, начиная со статей о Ленине (Леф. 1924. № 1); в-третьих, вольное или невольное умаление того обстоятельства, что с середины 1920-х гг. ведущим теоретическим направлением становится герменевтика, представленная, с одной стороны, школой «внутренней формы слова» Г. Г. Шпета, а с другой, — работами самого М.М.Б.
С. С. Аверинцев, оценивший одним из первых философское значение трудов М.М.Б., в своей рецензии на ВЛЭ основное внимание уделил ВМЭ и, оставив в стороне исторические частности, охарактеризовал позицию, занятую М.М.Б. в этой статье, как позицию над схваткой, посчитав более существенной его полемику с традицией аристотелевой поэтики (Аверинцев С. С. Личность и талант ученого//Лит. обозр. 1976. № 10. С. 58–61).
Уже во второй половине 1970-х была предпринята попытка ввести ВМЭ в контекст теоретических споров 1920-х гг. в комментариях к изданиям трудов Ю. Н. Тынянова и В. В. Виноградова (Тынянов 1977; Виноградов 1980). Причем комментаторами этих изданий попутно был сделан ряд существенных наблюдений об особенностях истолкования в статье М.М.Б. тех проблем, которые находились в центре внимания формальной школы. Однако и в этих изданиях, и в последующих своих работах составители комментариев анализируют теорию М.М.Б. исключительно в пределах формалистической парадигмы, представляющейся им единственно научной, и видят только в формальном методе инициирующий источник концептуального развития М.М.Б. (Чудаков 1990. С. 14). Следствием же преимущественного внимания этих исследователей к крайним опоязовцам явилось большее, нежели это было в действительности, обособление В. М. Жирмунского от формальной школы, косвенным образом бросающее тень на смысл полемики М.М.Б. с В. М. Жирмунским в ВМЭ: «формальный метод, как он понимался Жирмунским, был реализован уже в 1916–1917 гг.» (Тоддес 1988. С. 264).
О. А. Ханзен-Лёве (1978), полагавший, что в основе ВМЭ лежит эклектичная философская эстетика, пришел к выводу, что в статье М.М.Б. полемика с формальным методом ведется не затрагивая существа вопроса, и причислил ее вместе с другими немарксистскими трудами, содержащими критику формального метода (Б. М. Энгельгардта, А. А. Смирнова и др.) к «формально-философской школе», воспользовавшись определением, которое было применено Н. И. Ефимовым для характеристики направления Г. Г. Шпета и его последователей (Ефимов 1929. С. 56–57). По мнению О. А. Ханзен-Лёве, общий характер антиформалистской аргументации в ВМЭ позволяет судить о М.М.Б. как об одном из догматичных представителей этой школы (Ханзен-Лёве О. А. Русский формализм: Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М., 2001. С. 174–175,433).
Р. Грюбель, переводчик ВМЭ на немецкий язык (1979), дает наиболее обстоятельный по настоящее время обзор действительной проблематики этой статьи. В частности, он показывает различия в понимании эстетического объекта у М.М.Б. и Б. Христиансена, другое истолкование понятия архитектоники у В. В. Виноградова и т. п. (Griibel R. Asthetischer Wert zwischen Kontinuitat und Diskontinuitat: Bachtins Beitrag zu einer dialogischen Asthetik // Zeitschrift fur Slawistik. 1988. Bd. 33. N 4. S. 540–558; Он же. The Problem of Value and Evaluation in Bachtin’s Writings // Russian Literature. 1989. Vol. XXVI–II. P. 131–166).
Ц. Тодоров, издатель французской антологии текстов русских формалистов, лишь мимоходом касается ВМЭ в своей книге о М.М.Б. (Todorov Tz. Mikhail Bakhtin: The Dialogical Principle. Minneapolis, 1984. P. 19, 36–37,67,100).
В книге К. Кларк и М. Холквиста подчеркивается неокантианская проблематика ВМЭ, а сама статья анализируется в одном ряду с ФМЛь разделе, посвященном полемике М.М.Б. с формальной школой (Clark К., Holquist М. Mikhail Bakhtin. Cambridge (Mass.); London, 1984. P. 186–196). М.Холквисту принадлежат комментарии к английскому переводу ВМЭ (Holquist М. Notes // Bakhtin М. М. Art and answerability: Early philosophical essays / Ed. M. Holquist and V. Liapunov; translation by V. Liapunov and K. Brostrom. Austin: University of Texas Press, 1990. P. 318–325).
Г. С. Морсон и К. Эмерсон рассматривают ВМЭ как работу переходного этапа — со следами неокантианства и проблесками новых идей — в творческой деятельности М.М.Б. 1920-х гг. (Morson G. S., Emerson С. Mikhail Bakhtin: Creation of a prosaics. Stanford (Calif), 1990. P. 77–83).
B. B. Бибихин упрекает М.М.Б. в том, что он в отличие от М. Хайдеггера и даже формалистов не проявляет в ВМЭ и других трудах интереса к онтологии языка (Бибихин В. В. Слово и событие // Ист. — филос. исслед.: Ежегодник 91. Минск, 1991. С. 150–155), упуская при этом из виду те возражения, которые были высказаны М.М.Б. в ФМЛ и в МФП против онтологизации словесных значений в гуссерлианской феноменологии и философской герменевтике Г. Г. Шпета (ФМЛ 170; МФП 40, 126). Кроме того, В. В. Бибихин исходит из представления о смысловой однородности работ М.М.Б. 1920-х гг., не считаясь с тем, что к концу этого периода центр тяжести философии М.М.Б. смещается в сторону философской герменевтики, вырабатывавшейся им в напряженной полемике с положениями Г. Г. Шпета. Тонус этой полемики определяет новая, герменевтическая проблематика, с наибольшей ясностью очерченная в утверждении, завершающем книгу Г. Г. Шпета «Внутренняя форма слова»: «Смысл сказанного здесь и связанных с этим проблем до конца раскрывается лишь вместе с признанием положения, что само искусство есть вид знания, положения, принципиальное оправдание которого исходит из изначальной возможности понимать искусство в целом, как своего рода прикладную философию» (Шпет 1927. С. 217).
Ф. Гваттари, французский психиатр и соавтор философа Ж. Делеза, использует эстетические категории ВМЭ и «гениальный», по его словам, анализ порождения слова, данный М.М.Б. в этой статье, для собственной теории производства субъективности (Г<в>аттари Ф. Язык, сознание и общество (О производстве субъективности) // Логос: Ленингр. междунар. чтения по философии культуры. Л., 1991. Кн. 1: Разум. Духовность. Традиции. С. 152–160).
М. Вейнстейн при сравнении теоретических построений Ю. Н. Тынянова и М.М.Б. отдает явное предпочтение первому из них и видит в ВМЭ отражение кантианского субъективизма, преодоленного у Ю. Н. Тынянова (Weinstein М. Le debat Tynjanov / Baxtin ou la question du materiau // Revue des etudes slaves. 1992. T.64.N2. P. 312–322).
M. Фрайзе анализирует ВМЭ с точки зрения развития в этой статье положений гуссерлианской феноменологии, а полемику М.М.Б. с формалистами рассматривает в рамках концепции истории русского формального метода, предложенной О. А. Ханзен-Лёве (Freise М. Michail Bachtins philosophische Asthetik der Literatur. Frankfurt
