ремонта, на второй этаж, датируется началом зимы 1839 г.
Хозяйственная деятельность пришлась ему по вкусу. По его письмам этого периода видно, что даже отчеты в Опекунский совет он составлял с удовольствием. Вместе с тем очевидно и то, что его не оставляет мысль о необходимости выхода за пределы тесного домашнего круга. Осенью 1838 г. он собирался отправиться в заграничное путешествие (Германия — Италия), но из-за ремонта дома на Спиридоновке вояж был отложен. В 1839 г. решено было ехать всей семьей в Крым. «Хочется солнца и досуга, ничем не прерываемого уединения и тишины, если возможно, беспредельной», — писал Боратынский Плетневу в феврале 1839 г. (Летопись. С. 331).
Уединения и тишины Боратынскому хватало и во время жизни в подмосковной — Крым, так же как Италия, которую Боратынский ставил целью путешествия в 1838 г., является в данном случае идеальным краем поэтической свободы. Не случайно сразу после слов об уединении и тишине Боратынский пишет Плетневу о творчестве: «Думаю опять приняться за перо» (Там же). Но из-за очередных родов Настасьи Львовны и путешествие в Крым было отложено.
В начале 1840 г. Боратынские решили ехать за границу всей семьей. Не удалось и это. В конце концов жажда странствий была удовлетворена поездкой в Петербург в первой половине 1840 г.
Эта поездка многое переменила в планах Боратынских. Сам он отвлекся от однообразного повседневного быта, оживил старые дружеские связи и завел новые. Настасья Львовна была очень довольна впечатлением, произведенным ее мужем в петербургском обществе. Теперь именно с Петербургом Боратынские связывают свои лучшие мечты: они собираются переехать туда на постоянное жительство. Но лето 1840 г. выдалось неурожайным, в поместьях Боратынских и Энгельгардтов начался голод, и Боратынский как заехал с семейством в августе 1840 г. в Мару, так и остался там до весны 1841 г. Из-за недостатка в деньгах переезд в Петербург был отложен, а Боратынский по возвращении из Мары занялся сводом леса в окрестностях Муранова, строительством лесопильной мельницы, продажей досок и бревен и, наконец, строительством нового мурановского дома.
61
В Москву он приезжал теперь лишь изредка и только по хозяйственным делам. Встреч с бывшими московскими знакомыми, и прежде всего из круга Киреевских— Елагиных, он избегал, видя в них личных недоброжелателей, строящих ему тайные козни:
<...> Велик Господь! Он милосерд, но прав:
Нет на земле ничтожного мгновенья;
Прощает он безумию забав,
Но никогда пирам злоумышленья.
Кого измял души моей порыв,
Тот вызвать мог меня на бой кровавой;
Но, подо мной сокрытый ров изрыв,
Свои рога венчал он падшей славой! <...>
(«Опять весна, опять смеется луг…» // № 224)
Какие «пиры злоумышленья»? какой «сокрытый ров»? чьи «рога»? Смысл последнего четверостишия комментировал Плетнев — уже после смерти Боратынского, очевидно, со слов Настасьи Львовны: «Свои рога есть живописное изображение глупца в виде рогатой скотины <...> сокрытый ров означает намек на разные пакости, которые в Москве делали ему юные литераторы, злобствуя, что он не делит их дурачеств» (Цит. по: Летопись. С. 42). — Перед нами картина литературной травли.
Между тем ни о какой травле говорить не приходится — ничто не свидетельствует о враждебном отношении к Боратынскому московских писателей. Они не забывают о нем, несмотря на его уединение, и продолжают числить действующим автором. Так, в начале мая 1840 г. Погодин зовет его на именинный обед Гоголя, по обыкновению устраиваемый в саду погодинского дома на Девичьем поле, а помещая в «Москвитянине» справку о настоящем местопребывании российских писателей, Погодин не забывает в ней упомянуть и о Боратынском (Москвитянин. 1841. 4.1. № 1. С. 325). Никаких публичных выпадов против Боратынского в «Москвитянине» не было. Напротив, здесь был помещен доброжелательный отзыв о «Сумерках» (Москвитянин. 1843. Ч. 1. № 1. С. 280). Неизвестны нам и какие-либо неприязненные отзывы о Боратынском в сохранившихся эпистолярных и дневниковых материалах писателей круга «Москвитянина». Тем более не приходится говорить о вражде со стороны И. В. Киреевского и А. П. Елагиной.
Дело было прежде всего в болезненном самоощущении — в воспоминаниях об обидах и в страхе новых душевных ран. В результате незначащие мелочи превращались в знаки вражды. Характерный эпизод: Боратынский встречается во время своей поездки в Петербург с Вяземским и пишет об этой встрече жене в Москву. «Разговорились, не знаю как, о здоровьи. — Вы несколько похожи на мнимого больного, — сказал мне Вяземский. Я засмеялся и спросил, почему он это знает? — Говорили это во время холеры. — Видишь, — делает вывод Боратынский, — что наш друг
62
Киреевский еще тогда, в полном жару нашей связи, он или мать его были к обоим нам неприязненны» (Летопись. С. 360).
Когда в конце апреля — начале мая 1842 г. к Боратынским в Мураново приезжала ненадолго Софья Львовна Путята, она, видимо, была несколько испугана душевным состоянием Боратынских. «Не расстраивайтесь, — утешала Путят Настасья Львовна через две недели после отъезда сестры. — Мы во всем доходим до крайностей: то, что в хорошую минуту вызовет прилив чрезмерной веселости, в минуту уныния будет преувеличено противоположным образом <...>, если бы вы услышали, насколько различно мы говорим об одном и том же в зависимости от состояния духа, вы посчитали бы нас в некотором роде сумасшедшими» (Хетсо 1973. С. 197—198; фрагмент цитируется в переводе с французского). В сущности, Настасья Львовна на свой лад объясняла доминантный принцип поэзии ее мужа — относительность истин.
к к к
Поэтическим итогом уединенной жизни Боратынского в Москве и в Муранове стала книга «Сумерки».
В «Сумерках» представлена «другая» поэзия, «созревшая» во время кризиса: элегическая исповедальность сублимирована здесь на уровень глобальных обобщений. В предыдущих собраниях стихотворений 1827 и 1835 гг. доминировала «индивидуальная» поэзия: система обрамлений и чередование текстов, выражающих разные душевные состояния, превращали оба сборника в книги о судьбе самого Боратынского: Боратынского — поэта, Боратынского — мыслящего человека. Главное в «Сумерках» — судьба поэта и мыслящего человека вообще.
Последняя книга Боратынского выражает те же взаимоотрицающие духовные искания и душевные состояния, которые составляли основу его предшествовавшего творчества: желание полноты бытия и понимание бесплодности ее поисков; сознание невластности над болезненным духом и творческое упоение художника, властвующего над материалом; усыпление разуверенной души и бодрость поэтического вдохновения. И так далее.
Но если в Изд. 1827 и Изд. 1835 Боратынский акцентировал индивидуальный смысл этих душевных состояний и духовных исканий, то в «Сумерках» эти состояния и искания «укрупнены» (Бочаров 1985. С. 99) и предстают как общие свойства бытия и мышления. «Сумерки» — книга философических ответов, данных с позиции сверхзнания — знания, выходящего «за грань чувственного», «страстного земного»:
<...> Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком К ним чувственным, за грань их не ступая! Есть хмель ему на празднике мирском!
63
Но пред тобой, как пред нагим мечом,
Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.
(«Все мысль да мысль!..» // №211)
<...> Но не найдет отзыва тот глагол,
Что страстное земное перешел <...>
(Осень // № 213.1)
В философических стихах 1820-х — начала 1830-х гг. ответы на запредельные вопросы регулярно чередовались с глубоким недоумением насчет возможности их разрешения. Так, в послании к Дельвигу «Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти…» (№ 36), в стихотворениях «Дало две доли Провидение…» (№ 55), «Последняя смерть» (№ 128), «Смерть» (№ 142) вопросы о сущности жизни, о смысле смерти, о последней судьбе всего живущего решаются однозначно и твердо, а в «Финляндии» (№ 25), «Риме» (№ 48), «Черепе» (№ 90), в стихотворении «К чему невольнику мечтания свободы?..» (№ 179) вопросы так и остаются вопросами: каков был смысл бурной жизни древних народов? какие истины известны гробам? если все предопределено вышней волей, зачем страсти? — ответов нет. В стихотворениях же эпохи «Сумерек» вопросительные интонации почти отсутствуют, а сомнений нет вовсе. Если вопросы и ставятся — то лишь затем, чтобы сформулировать безапелляционный вывод (см. «Ахилл», «Осень», «Рифма»).
«Сумерки» — это книга ответов, данных с позиции знания, не доступного в пределах чувственного и земного. Такая позиция обозначена Боратынским еще на исходе его «индивидуальной поэзии»:
<...> Крылатою мыслью он мир облетел,
В одном беспредельном нашел ей предел <...>
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.
Изведан, испытан им весь человек! <...>
Подобный же выход за грань чувственного — в область пророческого всезнания определяет и точку зрения Боратынского в «Сумерках». Здесь есть свои эквиваленты поиска предела в беспредельном:
<...> Коснися облака нетрепетной рукою —
Исчезнет; а за ним опять перед тобою Обители духов откроются врата.
(«Толпе тревожный день приветен, но страшна…» // № 208.1), —
свои соответствия «морской волне» (см. «Последний поэт» — № 191: «Человеку непокорно / / Море синее одно, //И свободно, и просторно, / / И приветливо оно») и «звездной книге»:
64
<...> Пускай, приняв неправильный полет И вспять стези не обретая,
Звезда небес в бездонность утечет;
Пусть заменит ее другая <...>
(Осень//№213.1),—
свои параллели к «изведанности» человека:
<...> Испытана тобою глубина
Людских безумств и лицемерий <...>
(Осень )
Одно решительно отличает всезнание Боратынского от всезнания Гете — его деструктивность. У Боратынского в границах «страстного земного» — нет поэзии («Последний поэт», «Рифма»), нет прорицаний («Приметы»), нет пророческих откровений («Бокал»), нет «радостей души», «отзыва», «грядущей жатвы» (X, XIV, XVI строфы «Осени»). Все это возможно только «за гранью чувственного».
<...> О сын Фантазии! ты благодатных Фей
Счастливый баловень, и там, в заочном мире Веселый семьянин, привычный гость на пире Неосязаемых властей:
Мужайся, не слабей душою Перед заботою земною:
Ей исполинской вид дает твоя мечта;
Коснися облака нетрепетной рукою —
Исчезнет; а за ним опять перед тобою Обители духов откроются врата.
(«Толпе тревожный день приветен, но страшна…»)
<...> Опрокинь же свой треножник!
Попеченья Гений твой Да отложит в здешнем мире:
Там, быть может, в горнем клире,
(«Что за звуки? мимоходом…» // № 210)
Но и там, за гранью — «в заочном мире», не обнаруживается ни смысла, ни отзыва, ни награды горней гармонией; там — только бессмысленная вечность глухой безответной вселенной:
<...> Изнывающий тоской,
Я мечусь в полях небесных Надо мной и подо мной
5. Боратынский Том 1
65
Беспредельных — скорби тесных!
В тучу прячусь я, и в ней Мчуся чужд земного края,
Страшный глас людских скорбей Гласом бури заглушая.
Мир я вижу как во мгле;
Арф небесных отголосок Слабо слышу <...>
О бессмысленная вечность!
(Недоносок // № 197.1)
Пускай, приняв неправильный полет И вспять стези не обретая,
Звезда небес в бездонность утечет;
Пусть заменит ее другая:
Не явствует земле ущерб одной,
Не поражает ухо мира Падения ее далекой вой,
Равно как в высотах Эфира Ее сестры новорожденный свет И небесам восторженный привет!
Творческий гений в стихотворении «На смерть Гете» открыт миру — он сам разделил себя с миром:
<...> С природой
