(см.: Виноградов 1941. С. 141). Это выражение отсутствует в ближайших литературных источниках стихотворения Боратынского. В поздней редакции это место изменено: Наставлен истиной угрюмой <...>
23.3, ст. 9—12. Все обмануло, думал я, // Чем сердце пламенное жило, // Что восхищало, что томило, // И вянет молодость моя! По сравнению с первоначальной редакцией в неприкосновенности в комментируемом фрагменте остался только последний из процитированных стихов. При подготовке Изд. 1827 Боратынский ликвидировал и этот — единственный оставшийся — след «L$i Chute des feuilles»: <...> Что восхищало, что томило, // Что было цветом бытия! (№ 23.1, ст. 8). В ст. 9 : 11 характерен отказ от графически неточной рифмы златыя : роковые (см. комментарий к № 34, ст. 28).
И. А. Пильщиков
24
Весна (Элегия) («Мечты волшебныя, вы скрылись от очей!..»)
По наблюдению В. Э. Вацуро (см.: Вацуро. Лирика пушкинской поры. С. 205— 206), элегическая ситуация, описанная в стихотворении Боратынского, восходит к сонету Ф. Петрарки «Zephiro torna, е ’1 bel tempo rimena…»:
Zephiro torna, e ’1 bel tempo rimena,
E i fiori et 1’erbe, sua dolce famiglia,
Et garrir Progne et pianger Philomena,
Et primavera candida et vermiglia.
Ridono i prati, e ’1 ciel si rasserena <...>
Ma per me, lasso, tomano i piu gravi Sospiri <...>
368
(Перевод: Зефир возвращается и ведет с собой прекрасную пору, 11 И цветы с травами, свою нежную семью, // И щебечущую Прокну, и стенающую Филомелу, // И белую и алую весну. // Смеются луга и проясняется небо… Но для меня, увы, возвращаются тяжелейшие // Вздохи…) Другим образцом стала для Боратынского элегия К. Н. Батюшкова «Последняя весна» (1816; отмечено: Хетсо 1973. С. 338):
В полях блистает Май веселый!
Ручей свободно зажурчал,
И яркий голос Филомелы Угрюмый бор очаровал:
Все новой жизни пьет дыханье!
Певец любви, лишь ты уныл!
(Ст. 1—6; Батюшков. Изд. 1977. С. 128)
Элегия Боратынского написана «жильберовой строфой» с рифмовкой аВаВ (см. комментарии к №№ 18 и 29).
Композицию стихотворения проанализировала Л. Л. Шестакова. Поэт отступает от распространенной сюжетно композиционной схемы «пейзажная экспозиция — описание внутреннего состояния героя» (ср. «Последнюю весну» Батюшкова). У Боратынского тема весны задана заглавием, однако начальная строфа посвящена печальным раздумьям лирического повествователя, а пейзажная зарисовка дается во втором четверостишии. Этот принцип проведен через всё стихотворение: «смена контрастных линий (природа — герой) происходит несколько раз». Третья стрффа связана со второй отношениями прямого противопоставления (Май воскреснул — Я вяну). Так же соотносятся друг с другом шестая и пятая строфа (Всё дышет радостью — Лишь я, как будто чужд Природе и Весне). Четвертый катрен, который, так же как и первый, содержит апострофу (О, где вы, призраки невозвратимых лет и т. д. — ср.: Мечты волшебныя, вы скрылись от очей!), служит введением к пятому и шестому четверостишию, подобно тому как первое четверостишие служит введением ко второму и третьему (Шестакова 2000. С. 60—61; лингвостилистический анализ элегии см.: Там же. С. 61—63).
24, ст. 1. Вы скрылись от очей!.. См. комментарий к № 9, ст. 28.
24 , ст. 3—4. <...> юности моей // Поблёкли утренния розы! Ср. символику и фразеологию франц. Иа rose (см.: Виноградов 1941. С. 133); ср. у А. С. Пушкина: Иль юности златой // Вотще даны мне розы <...> («Городок», 1815, ст. 291— 292); Я ей принес увядши розы // Отрадных юношеских дней [«Стансы. (Из Вольтера)», 1817, ст. 33—34] и др. (Пушкин. Ак. Т. 1. С. 103, 249).
24, ст. 5—6. Благоуханной Май воскреснул на лугах, 11 И пробудилась Филомела. Ср. «Последнюю весну» Батюшкова, ст. 1, 3. Воскреснул — в лите
24. Боратынский. Том 1
369
ратурном и поэтическом языке первой половины XIX в. перфектные и причастные формы глаголов с инфинитивом на -ну- образовывались без опущения этого суффикса значительно чаще, чем в нынешнее время. Эти формы свободно употреблялись наравне с формами без суффикса -ну- (см.: Буслаев 1858. Ч. I. С. 86; Истомин 1895. С. 53—54; Булаховский 1954. С. 118—119).
Филомела (греч. (DiXofJirjXa) — здесь ‘соловей’, в соответствии с позднейшей интерпретацией древнегреческого мифа о Филомеле и Прокне, изложенного в «Метаморфозах» Овидия (кн. VI, ст. 424—670). Батюшков пересказывает этот миф в примечании к басне «Филомела и Прогна. (Из Лафонтена)»: «Филомела и Прогна, дочери Пандиона. Терей, супруг последней, влюбился в Филомелу, заключил ее в замок, во Фракии находящийся, обесчестил и отрезал язык. Боги, сжалившись над участию несчастных сестер, превратили Филомелу в соловья, а Прогну в ласточку» (Вестник Европы. 1811. Ч. LX. № 23. С. 186). Существовала и другая версия античного мифа, согласно которой, наоборот, Прокна превратилась в соловья, а Филомела — в ласточку (Аполлодор, «Библиотека», кн. III, гл. XIV, § 8). В XVIII—XIX вв. преобладала первая трактовка — ср., например, у
B. А. Жуковского в стихотворении «Пред судилище Миноса…» (1815, ст. 34—35): <...> По-еллински Филомела, / /И по-русски соловей (Жуковский. Изд. 1999— 2000. Т. I. С. 395); и мн. др.
24, ст. 7. Флора (лат. Flora ‘цветущая’ от //os, род. пад. floris ‘цветок’) — в римской мифологии богиня цветов и цветения.
24, ст. 12. Я вяну — вянет всё со мною! Вяну — см. комментарий к № И, ст. 4. Вянет всё со мною — вариация формулы из стихотворения Батюшкова «Веселый час» (1810, ст. 74): Умру, и все умрет со мной!.. (Батюшков. Изд. 1977.
C. 229; см. комментарий к № 13, ст. 194—195).
24, ст. 16. Сладострастье. См. комментарии к № 18.1, ст. 14 и № 54, ст. 14.
24, ст. 17—21. В дыхании весны всё жизнь младую пьет <...> Лишь я, как будто чужд Природе и Весне! Ср. «Последнюю весну» Батюшкова, ст. 5—6.
24, ст. 19—20. Всё <.. .> ждет // Обетованного свиданья! — то есть ‘обещанного’.
И. А. Пильщиков
25
25.1. Финляндия («В свои разселины вы приняли певца…»)
25.2. Финляндия («Громады вечных скал, гранитныя пустыни…»)
Написано в первые месяцы 1820 г. во Фридрихсгаме (Финляндия). Н. М. Коншин рассказывал: «Я помню один зимний вечер <в начале 1820 г. — И. П.>, на дворе
370
была буря; внимающее молчание окружало нашего Скальда <Боратынского. — И. П.>, когда он, восторженный, читал нам на торжественный распев, по манере изученной у Гнедича, взятой от греков, принятой и Пушкиным и всеми знаменитостями того времени, — когда он пропел нам свой гимн к Финляндии» (Коншин. Изд. 1958. С. 392). 19 апреля 1820 г. Боратынский, возможно, присутствовал на заседаний43ольного общества любителей российской словесности в С.-Петербурге, где представил элегию «Финляндия» и мадригал «Финским красавицамъ» (в настоящем издании — № 26; см.: Журналы ВОЛРС. С. 376—377; Летопись. С. 97—98). Элегия принадлежала к числу самых популярных произведений Боратынского (ею открываются Изд. 1827 и Изд. 1835), создав ему репутацию «певца Финляндии» (см.: Полевой 1827. С. 224; Сомов 1828. С. 17).
На элегии Боратынского сказалось влияние двух «скандинавско-оссианических» произведений — элегии К. Н. Батюшкова «На развалинах замка в Швеции» (1814) и «Песни Барда над гробом Славян-победителей» В. А. Жуковского (1806), а также описаний северной природы в батюшковском «Отрывке из писем русского офицера о Финляндии» (1809,1816), упомянутом в предисловии к «финляндской повести» Боратынского «Эда». О литературном контексте «Финляндии» см.: Изд. 1957. С. 21—22; Альми 1961. С. 31—32; Хетсо 1973. С. 340 и далее; Шарыпкин 1972. С. 149—150; Тойбин 1988. С. 49—50; Pilshchikov 1996. Р. 78. Сопоставление ранней и поздней редакции см.: Изд. 1914—1915. Т. II. С. 285—288. Материалы для комментария к элегии см.: Пильщиков 2002.
25.1, ст. 1—2. Мотив прибытия в чужую страну, присутствующий в обеих редакциях элегии (ср. № 25.2, ст. 1—2), имеет автобиографический характер: в январе 1820 г. (ненадолго до написания стихотворения) Боратынский был переведен унтер- офицером в Нейшлотский пехотный полк, квартировавшийся во Фридрихсгаме (Летопись, с. 94—95).
25.1, ст. 2. Граниты Финские, граниты вековые; ср. гранитныя пустыни (№ 25.2, ст. 1). Гранитные скалы (горы, утесы) — лейтмотив в «Отрывке из писем русского офицера о Финляндии» Батюшкова (5 употреблений в редакции «Опытов в Стихах и Прозе»): «Здесь глубокие длинные озера омывают волнами утесы гранитные <...> там — целые развалины древних гранитных гор»; «<...> гранитные, неподвижные скалы, которые несколько веков презирают порыв бурь и ярость волн»; «<Источник> стрелою протекает по каменному дну между скал гранитных»; «Солнечные лучи медленно умирают на гранитных скалах <...>» (Батюшков. Изд. 1977. С. 95—96, 101). В эпилоге поэмы Боратынского «Эды» (1824) использовано словосочетание Финские граниты (ст. 35), а сама Финляндия названа гранитным краем (ст. 1; см. в настоящем издании раздел «Поэмы»). Ср. этот же мотив в самой поэме (примеры см.: Shaw 1975. Р. 200).
25.1 , ст. 3—4. Земли ледяного венца // Богатыри сторожевые. В рецензии на Изд. 1827 Ф. В. Булгарин писал: «Ледяной венец земли: это выражение пере-
24*
371
носить мысль вашу к полюсам и определяет одним почерком физическую природу страны <Финляндии. — И. П.>» (Северная Пчела. 1827. 3 дек. № 145). Образа стражей (богатыри сторожевые) в ранней редакции стихотворения не было; он перенесен в элегию из поэмы «Эда» (в редакции 1824—1825 гг. — ст. 52—53): Огромным сторожем стоит <...> гранит пирамидальный (см.в настоящем издании раздел «Поэмы»). Ср. у Батюшкова в «Отрывке из писем русского офицера о Финляндии»: «<...> высокие, пирамидальные утесы, по берегам стоящие, на- чертываются длинными полосами в зеркале вод» (Батюшков. Изд. 1977. С. 96; последняя параллель отмечена: Воеие 1994. Р. 38).
25.1, ст. 6. Громады. См. ниже комментарий к № 25.2, ст. 1.
25.1, ст. 12—14. Тут с каменной горы, к нему дремучий бор // Сошел тяжелыми стопами, // Сошел — и смотрится в зерцале гладких вод! О выражении зерцало вод см. ниже, комментарий к № 25.2, ст. 14; ср.: ПФП. С. 46 примеч. 16. В «Финляндии» употребление этой метафоры не нарушает единства смыслового ряда: лес (бор) глядится (№ 25.2, ст. 14) или смотрится (№ 25.2, ст. 14) в зеркало водной поверхности. Ср. у Г. Р. Державина в оде «Изображение Фели- цы» (1789, ст. 129—134): Изобрази <...> Как рощи, холмы, башни, кроны, // От горнего златясь огня, // Из мрака восстают, блистают 11 И смотрятся в зерцало вод (Державин. Изд. 1933. С. 77). В поздней редакции «Финляндии» просопопея усилена развернутой глагольной метафорой: бор «сошел тяжелыми стопами» к берегу залива (ср.: Хетсо 1973. С. 348).
25.1, ст. 15—19. Уж поздно, день погасъ; но ясен неба свод, // На скалы Финския без мрака ночь нисходит // И только что себе в убор // Алмазных звезд ненужный хор // На небосклон она выводит! Картина финской ночи значительно изменена по сравнению с первоначальной редакцией (ср. № 25.2, ст. 15—24). В рецензии Булгарина на Изд. 1827 пояснен смысл
