та, ни другая истина не может быть ни отвергнута в пользу другой, ни принята как единственно возможная — так же, как и любая истина в жизненной философии Боратынского.

Вообще «философия» Боратынского ускользает от однозначных определений, ибо ее опорные категории могут быть адекватно поняты только при условии их преднамеренно противоречивой интерпретации. В произведениях, написанных одно вослед другому (и это касается не только 1820 года, но и всех других творческих лет Боратынского), обнаруживается диаметрально противоположное осмысление одних и тех же ситуаций и переживаний. «Певец утех» одновременно является «певцом утрат» («Послание к Б. .. Дельвигу», № 18.2); тщетность каких бы то ни было желаний и готовность к разочарованию в «Элегии» («На краткий миг пленяет в жизни радость…», № 20.2) и в «Унынии» («Рассеивает грусть…», № 29.2) резко контрастируют с пробуждением любовных чувств и готовностью очаровываться в мадригале «Финским красавицам» (№ 26) и в «Элегии» («Заснули рощи над потоком…», № 23.2); в одном послании к Коншину («Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам…», № 28.2) Боратынский пишет апологию страдания и отвергает привычные понятия о счастье:

32

<...> Бездейственность души счастливцев тяготит,

Им силы жизни неизвестны.

Не нам завидовать ленивым чувствам их:

Что в дружбе ветреной, в любви однообразной И в ощущениях слепых Души рассеянной и праздной? <...>

(К Коншину // № 28.2)

В другом послании к Коншину («Живи смелей, товарищ мой…», № 27.2), напротив, именно такой образец счастья назван идеалом:

<...> Познай же цену срочных дней:

Лови пролетные мгновенья,

Исчезнет жизни сновиденье:

Кто был счастливей, был умней! <...>

Признание относительности любых истин отдельно аргументировано Боратынским в его рассуждении «О заблуждениях и истине» (Соревнователь Просвещения и Благотворения. 1820. Ч. XIII. № IV), подводившем итоги юношеских философствований на эту тему.

Вновь, как и в отроческих письмах, Боратынский ставит понятие истины в зависимость от личных впечатлений человека. Но теперь в разборе соотношения истины и заблуждений появляется новый критерий — возрастной.

Истинность или ложность суждений зависят от впечатлений и опыта человека в разные годы жизни, и эти впечатления равноправны: нельзя считать, что мнения и впечатления человека в зрелом или старческом возрасте более истинны, нежели таковые же в детстве или в молодости. То, что с точки зрения человека одного возраста и одного опыта является истинным, может считаться заблуждением с точки зрения человека другого возраста и с другим опытом: «<...> положим, что вы имели одни только горестные опыты, что в детстве вы зависели от своенравного наставника; что в юности вам изменила любовница, изменил друг, изменила надежда; что в старости вы остались одиноким и печальным. — Как вы опишете жизнь? Детство для вас будет временем рабства и бессилия; юность — временем мятежных снов и безумных желаний; старость — торжественным сроком, когда является истина и с насмешкой погашает свечу в китайском фонаре воображения. — Относительно к себе, вы совершенно правы; напротив, в детстве я ничего не знал, кроме радостей: добрая мать мне была снисходительною наставницею. Теперь имею веселых, любезных друзей, всею душою мне преданных; быть может, буду еще иметь подругу милую и верную; надеюсь, что старость моя согреется воспоминаниями о прежней разнообразной, полной жизни; что и в преклонных летах сохраню еще любовь к прекрасному, хотя не так живо его буду чувствовать; что сквозь очки еще с наслаждением буду смотреть на румяную молодость, а подчас и сам буду забавлять ее рассказами про старое время. — Положим, что такова будет жизнь моя; не правда ли, что,

3 Боратынский. Том 1

33

подобно вам, руководствуясь рассудком и опытом, я сделаю заключение совершенно противное вашему? и не будем ли мы здраво судить каждый в свою очередь?» В итоге истина оказывается «вещью до крайности относительной»: «Каждый возраст, каждая минута нашей жизни не имеет ли собственные, ей одной свойственные истины?,) (Цит. по: Изд. 1983. С. 157—159).

•к к *

К концу февраля 1821 г. Боратынский вернулся из отпуска. Видимо, он уже знал, что Александр I отказал ему в производстве, и был сильно поражен таким поворотом событий. Вместе с тем отказ императора имел особенное значение для репутации Боратынского в литературных кругах Петербурга: теперь уже никто не сомневался, что его пребывание в Финляндии — род ссылки, и специфическим ответом литературной республики царю стало новое ободрение Боратынского — его избрание в действительные члены Вольного общества любителей российской словесности (28 марта 1821 г.).

Впрочем, в этот раз он пробыл в Финляндии недолго: Нейшлотский полк был вызван в Петербург для караульной службы, и благодаря этому Боратынский прожил в столице более года — с мая 1821 по июль 1822 г. Это время — период самого интенсивного в его жизни литературного общения: в Вольном обществе любителей российской словесности он побывал 18 раз, и здесь было прочитано И его новых произведений. Кроме ближайших друзей — Дельвига (с ним Боратынский живет на одной квартире) и Коншина — он часто видится с Плетневым, Гнедичем, Ф. Глинкой, Гречем, Булгариным, А. Бестужевым, Рылеевым.

Значительная часть петербургского времени Боратынского оказалась поглощена сильным любовным увлечением. Видимо, еще во второй половине февраля Боратынский познакомился с одной особой.

«Это была та самая, со множеством странностей и проказ, но очаровательная Софья Дмитриевна Пономарева <...> всякий, кто только знал ее, был к ней неравнодушен более или менее. В ней, с добротою сердца и веселым характером, соединялась бездна самого милого, природного кокетства, перемешанного с каким-то ей только свойственным детским проказничеством. Она не любила женского общества, даже не умела в нем держать себя, и предпочитала мужское, особенно общество молодых блестящих людей и литераторов» (В. И. Панаев // Цит. по: Летопись. С. 20; историю салона Пономаревой см.: Вацуро. СДП).

Очевидно, Пономарева при первом же появлении Боратынского в ее доме сразу продемонстрировала особенное внимание к нему, и вскоре Боратынский отвечал ей тремя посланиями, послужившими началом его самого обширного любовного цикла, — «Вы слишком многими любимы…», «Приманкой ласковых речей…» и «Когда б вы менее прекрасной…» (см. №№ 42.2, 43, 56) — в этих стихах он отказывался от перспективы любовных отношений с Пономаревой:

34

<...> С толпой соперников моих Я состязаться не дерзаю И превосходной силе их Без битвы поле уступаю.

<...> Предаться нежному участью Мне тайный голос не велит…

И удивление, по счастью,

От стрел любви меня хранит.

В мае 1821 г. в Петербург из служебной поездки вернулся П. Л. Яковлев и способствовал тому, чтобы его приятели — Дельвиг, Боратынский и Кюхельбекер — стали частыми посетителями дома Пономаревых. По справедливому предположению В. Э. Вацуро, инициатором сближения с «союзом поэтов» была сама Пономарева, сразу отличившая новых знакомцев от завсегдатаев ее вечеров — литераторов круга «Благонамеренного»: А. Е. Измайлова, братьев Княжевичей, Остолопова, Сомова и др. Помимо естественного для нее стремления найти новых поклонников, она, безусловно, могла желать сближения с людьми, для которых «творчество было их органической жизнью, а не занятием в свободные от службы часы, и поле интеллектуального напряжения, созданное ими, было неизмеримо выше прежнего. <...> В августе 1821 года листы альбома <Пономаревой> начинают заполняться записями не вполне обычного содержания. Они сохраняют следы бесед — непринужденных, иногда шуточных, чаще серьезных; вспышек неподдельного остроумия или мгновенных характерологических наблюдений.<...> Дух анализа, философского размышления, скептического неприятия вторгался в привычную игру. <...> Эпоха неуклюжих полушуточных, по- луканцелярских протоколов, надуманных прозвищ, архаических мадригалов оканчивалась для дома Пономаревых» (Вацуро. СДП. С. 180,179,182).

Осенью 1821 г. Боратынский вписывает в альбом Пономаревой стихотворение «Слепой поклонник красоты…» (см. № 57.2), явно примыкающее к элегиям «Нет, не бывать тому, что было прежде!..» и «Разуверение»(см. №№ 53, 54), — так же, как в тех элегиях, здесь говорится о разочаровании в надеждах на любовное счастье и о невозможности этого счастья в будущем. Легко предположить, как было разжено признаниями Боратынского в разочарованности желание Пономаревой приобрести нового поклонника.

И он и она понимали, что строят свое отношение друг к другу в рамках любовной игры, принятой в ее доме. Своими первыми стихотворениями, обращенными к ней, Боратынский, безусловно, провоцировал ее на дальнейшее развитие любовного сюжета, предпочитая, чтобы инициатором сближения была она, и только увидев с ее стороны явную предрасположенность к сближению, сам стал способствовать развитию сюжета. Разность их положений заключалась в том, что для Пономаревой этот сюжет так и остался сюжетом любовно-поэтического спектакля, а Боратынский, несмотря на то что сам же и при знакомстве, и на ранних стадиях

3*

35

развития их отношений сознавал, что Пономаревой нужен спектакль, тем не менее в какой-то момент действительно увлекся и всерьез поверил в ответную любовь.

Первый успех Пономаревой отражен в новой альбомной записи «О своенравная София!..» (см. № 58.2). Здесь Боратынский почти отбрасывает прежнюю осторожность, признаваясь в том, что теряет рассудок («Я в нем теперь едва ли волен»). А скоро он прямо пишет о своем любовном желании («Зачем живые выраженья…» и «Неизвинительной ошибкой…» — см. №№ 59.2 и 60). Видимо, в ту же пору, осенью — в начале зимы 1821 г. между ними началась любовная переписка (ни одного письма не сохранилось; о самой переписке известно по строкам Боратынского в послании к Дельвигу («Я безрассуден — и не диво!..» — см. № 61):

<...> Я перечшываю строки,

Где, увлечения полна,

В любви счастливые уроки Мне самому дает она <...>

А дальше события развивались по сценарию, уже испытанному Пономаревой на других поклонниках (см. историю ее романа с Сомовым: Вацуро. СДП. С. 73— 136). Боратынский начинает верить в то, что любим:

Любви приметы Я не забыл <...>

О! я знаком С сим языком Любови тайной.

Ты вся в огне,

Бедняжка Скромность!

Сих взоров томность Понятна мне <...>

(Догадка // № 62.2)

Начинаются мечтания о любовном счастье:

На кровы ближнего селенья Находит вечер; день погас.

Покинем рощу, где для нас Часы летели как мгновенья! <...>

(Возвращение: «На кровы ближнего селенья…» // №63)

И наконец наступает кульминация:

Сей поцелуй, дарованный тобой,

Преследует мое воображенье <...>

(Поцелуй // № 64.2)

Эти три стихотворения — «Догадка», «Возвращение» и «Поцелуй» — были прочитаны А. Е. Измайловым 9 марта 1822 г. в Обществе словесности, наук и художеств

36

и через неделю, 16 марта, напечатаны в «Благонамеренном» — очевидно, Пономарева сама отдала их Измайлову для чтения и публикации без ведома Боратынского. После таких признаний продолжать любовную игру Пономаревой уже было не нужно — она получила публичные уверения в любви, доказав себе и всем в очередной раз, что, какова бы ни была сила разочарования у ее избранника, ее чары сильнее.

Развязкой романа стало послание «Дориде» (№65.2) — уникальный случай в поэзии Боратынского, когда он обращается с обвинительными упреками к бывшей возлюбленной:

Зачем нескромностью двусмысленных речей,

Руки всечасным пожиманьем,

Притворным пламенем коварных сих очей,

Для всех