«Здесь повсюду земля кажет вид опустошения и бесплодия, повсюду мрачна и угрюма» (Батюшков. Изд. 1977. С. 95). У Боратынского в ранней редакции элегии «Финляндия»: <...> Пустынный неба свод, угрюмый вид Природы (№ 25.2, ст. 10). Ср. у Пушкина в эпизоде Финна и Наины из I песни «Руслана и Людмилы» (ст. 312), опубликованном в «Невском Зрителе» в марте 1820 г.: Угрюмый край (о Финляндии; цит. по: Пушкин. Ак. Т. 4. С. 14). Строки Батюшкова и Боратынского позже стали одним из литературных источников описания дикой финской природы в «Медном Всаднике» (см.: Шапир 2002. С. 92—93).
35.2, ст. 6. <...> Где сосен вечный шум <...> Акустический образ, который вскоре попал в элегию «Финляндия» (вариант «Сына Отечества» 1821 г.): <...> И сосен шум глухой и волн неясный лепет <...> (ст. 18). В первоначальном варианте («Соревнователь Просвещения и Благотворения», 1820) 18-й стих читался иначе: <...> И рощи шум глухой и волн неясной лепет <...> Подготавливая Изд. 1827, поэт подверг это место радикальной переделке (см. комментарий к № 25.1, ст. 15—19), и генетическая связь между двумя северными элегиями оказалась затушеванной. Ср. также строки из «Финляндской повести» Боратынского «Эда» (см. в настоящем издании раздел «Поэмы»): На горы каменныя там // Поверглись каменныя горы <...> На них шумит сосновый лесъ; // С них бурно льются водопады (в редакции 1824—1825 гг. — ст. 43—48; ср. комментарий к № 25.2, ст. 1). По всей видимости, общим источником для всех этих описаний стал всё тот же «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии»: «<...> глубокие длинные озера омывают волнами утесы гранитные, на которых ветер с шумом качает сосновые рощи» (Батюшков. Изд. 1977. С. 95).
35.2, ст. 18—20. <...> Хвала, о Музы, вам — // Вы, благосклонныя, любили // Внимать моим струнам! Ср. образ «благосклонных Муз» в заключительной строке из послания Пушкина «Овидию» (окончено 26 декабря 1821 г.): <...> И музы мирные мне были благосклонны (Пушкин. Ак. Т. 2, кн. 1. С. 221).
И. А. Пильщиков
36
«Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найдти…»
Заглавие в «Соревнователе Просвещения и Благотворения»: «К Делию. Ода. (С Латинскаго)». Заглавие в Изд. 1827: «Дельвигу».
Третье послание Боратынского к Антону Антоновичу Дельвигу (см. также комментарии к №№ 10,18, 61, 68). Об отношениях Боратынского и Дельвига см. ком
405
ментарии к № 10. Делий — греческое имя ДѴ)Хю<; (‘делосский’) или искаженное латинское имя Dellius (Квинт Деллий — адресат III оды из II книги Горация). Очевидно, это условное имя было дано Дельвигу по одному лишь созвучию с его фамилией; ср. «Послание к Б... Дельвигу» («Где ты, безпечный другъ? где ты, о Дельвиг мой...»), которое в Изд. 1827 получило заглавие «Делию» (см. № 18). По нааблюдению Н. Н. Мазур, ближайшим литературным источником комментируемого стихотворения стало «Послание к Коринне о счастии» С. Д. Нечаева (Вестник Европы. 1819. Ч. СѴ. № И. С. 171—172). Указание на латинский источник послания «Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найдти...» — мистификация, довольно обычная в поэзии 1810-х — 1820-х годов. Такого рода подзаголовки носили, скорее, жанровый характер и мало кого могли ввести в заблуждение. 36, ст. 4. <...> С земными детьми Прометея. Прометей (Прор,г|0£и<;) — в греческой мифологии сын титана Напета (Япета), двоюродный брат верховного олимпийского бога Зевса (см. также комментарий к № 59.1, ст. 26—31). По одной из версий мифа о Прометее, он вылепил людей из земли или глины, смешав ее с водой (Овидий, «Метаморфозы», кн. I, ст. 82—83; Аполлодор, «Библиотека», кн. I, гл. VII, § 1; Павсаний, «Описание Греции», кн. X, гл. IV, § 4). 36, ст. 5—6. Похищенной искрой созданье свое // Дерзнул ожцвить безразсудный. Переосмысление античного мифа, согласно которому Прометей украл у богов огонь и дал его людям (Гесиод, «Теогония», ст. 562—569; Эсхил, «Прометей прикованный», 109—113; Аполлодор, «Библиотека», кн. I, гл. VII, § 1; Павсаний, «Описание Греции», кн. II, гл. XIX, § 5). За это он был жестоко наказан Зевсом (см. комментарий к № 59.1, ст. 32). 36, ст. 7 —8. Безсмертных он презрел и страшная казнь // Постигнула чад святотатства. Разгневанный Зевс не только наказал Прометея, но и воспользовался его проступком, чтобы наказать людей (см.: Гесиод, «Теогония», ст. 570 и далее). Постигнула — см. комментарий к № 24, ст. 5—6. 36, ст. И. Недуг бытия. См. комментарий к № 27.2, ст. 10. 36, ст. 17—20. Но в искре небесной прияли мы жизнь, // Нам памятно небо родное, / / В желании счастья мы вечно к нему / / Стремимся неясным желаньем!... Согласно Овидию, Прометей соединил в людях земное и небесное начало — и поэтому создал их смотрящими в небо («Метаморфозы», кн. I, ст. 78—86). 36, ст. 25—26. <...> алчный Тантал // Сгарает сред влаги прохладной <...> Определение алчный употреблено здесь в значении ‘сильно желающий, жаждущий чего-л.’ (ср.: СлРЯ XVIII в. Вып. 1. С. 53). Тантал (ТаѵгаХо<;) — фригийский царь, наказанный за свои многочисленные преступления вечными муками, из которых Боратынский называет одну: стоя по горло в воде, жаждущий Тантал лишен возможности напиться, так как вода всегда отступает от его губ. Эту же муку 406 (и только ее) упоминает Тибулл, описывая Тартар в III элегии I книги (ст. 77—78). Ср. это место в переводе К. Н. Батюшкова, ставшем, по-видимому, непосредственным источником комментируемых строк Боратынского: <...> Там в жажде пламенной Тантал бесчеловечной // Над хладною рекой сгарает и дрожит… [«Элегия из Тибулла. Вольный перевод», опубликован в 1815 г.; ст. 108—109 (Батюшков. Изд. 1977. С. 209)].
Прометея и Тантала несколько раз упоминает вместе Гораций (Carmina, кн. II, ода 13, ст. 37—38; кн. И, ода 35—38; эпод XVII, ст. 65—67). У других античных авторов параллели между этими персонажами не проводятся.
И. А. Пильщиков
37
37.1. Елизийския поля («Бежит неверное здоровье…»)
37.2. Елисейския поля («Бежит неверное здоровье…»)
Заглавие в Изд. 1827: «Элизийския поля».
Время создания элегии (около 1821 г.) указано Боратынским в письме к И. И. Козлову (апрель 1825): «Элисейские поля
Елизийския (Элизийския, Елисейския, Элисейския) поля (лат. Elysii campi, калька греч. ’НХиаиос 7ге8иа ‘Элизийские поля’), иначе Элизей, Элизий, Элизиум — часть подземного царства, где пребывают тени блаженных (греческая и римская мифология).
О литературном контексте элегии Боратынского см.: Пильщиков 19946; Pilshchikov 1994а. О характеристике, которую поэт дал собственному стихотворению (французская шалость), см. ниже, комментарий к № 37.1, ст. 18.
37.1, ст. 1. Бежит неверное здоровье <...> Начальная строка «Елизийских полей» повторяет первую строку знаменитой элегии Э. Парни «Le Revenant» («Выходец с того света»; «Poesies erotiques», 1777—1781; кн. I, элегия 9): Ма sanie fuit: cette infidele // Ne promet pas de revenir <...>= Мое здоровье бежит; эта неверная II Не обещает вернуться (Рашу. Ed. 1862. Р. 23; отмечено: ФЭ. С. 612). Стихотворение Парни было переведено на русский язык К. Н. Батюшковым («Привидение», 1810), однако зачин батюшковского подражания передает французский оригинал слишком вольно: Посмотрите! в двадцать лет // Бледность щеки
407
покрывает <...> (Батюшков. Изд. 1977. С. 217; подробнее см.: Пильщиков 19946. С. 86; Pilshchikov 1994. Р. 63). О других реминисценциях из «Le Revenant» и в комментируемом стихотворении см. ниже, комментарий к № 37.1, ст. 31—33.
37.1, ст. 5. Киприда. См. комментарий к № 22.2, ст. 7—8.
37.1, ст. 6. Пробьют урочные часы. А. С. Пушкин вспомнил эту строку, описывая смерть Ленского («Евгений Онегин», 6, XXX, 12—14; см.: Пильщиков 19946. С. 104 примеч. 37; Pilshchikov 1994. Р. 84 п. 15). О мотиве боя часов см. комментарий к № 73.1, ст. 17—18.
37.1, ст. 7—8. <...> И низойдет к брегам Аида // Певец веселья и красы. Аид, Айдес (№ 37.1 и 37.2, ст. 50) (эпич. ион. ’АС8г]<;, атт. счАи8г)<;) — подземное царство, в котором пребывают души умерших (греческая и римская мифология). В Аиде протекают пять рек: Коцит, Стикс, Ахерон(т), (Пири)флегетон и Лета (в «Энеиде» Вергилия упоминаются также Стигийские болота). Низойдет — см. комментарий к № 79, ст. 51—52. 37.1, ст. 9 и далее. Простите, ветренные други <...> Предсмертное прощание с друзьями — устойчивый мотив во французской и русской лирике XVIII — первой четверти XIX вв. (примеры см.: Пильщиков 1994б. С. 92; Pilshchikov 1994. Р. 70—71). Однако «друзья» в «Елизийских поляхъ» — это не условные элегические персонажи, а реальные адресаты стихотворения Боратынского: А. А. Дельвиг, А. С. Пушкин, В. К. Кюхельбекер (члены лицейского кружка молодых поэтов, с которыми Боратынский сблизился в 1819 г. — см. комментарии к№№10и17). Начиная с 9-го стиха стилистика «унылой» элегии неожиданно сменяется стилистикой дружеского послания. Читатели начала XIX в. ощущали эту двойственность; так, Н. М. Коншин определял жанр «Елизийских полей» как «элег<ическое> по- сл<ание>» (Коншин. Изд. 1958. С. 389).
37.1, ст. И. <...> Делил я шумные досуги <...> Автореминисценция из поэмы «Пиры» (см. в настоящем издании раздел «Поэмы»): Тот домик помните- ль, друзья, // Где наша верная семья, // Оставя скуку за порогом, // Соединялась в шумный круг // И без чинов с румяным богом // Делила радостный досугъ? (ст. 108—ИЗ редакции 1820 г.; эти строки обращены к Пушкину и Дельвигу).
37.1, ст. 12. <...> Разгульной юности моей! Автореминисценция из элегии «Прощанье» (1819): Простите, милые досуги // Разгульной юности моей <...> (№ И, № 1—2).
37.1, ст. 13. Я не страшуся новоселья. См. комментарий к № 19, ст. 6—7.
37.1, ст. 18. На шаловливой лире. Слова шалости, шалуны и подобные — неотъемлемый элемент описаний светского и кружкового времяпровождения у молодого Боратынского (см. № 19, ст. 3; № 27.2, ст. 17; № 29.2, ст. 3; № 30.2, ст. 13; №38, ст. 1; etc. — ср.: Shaw 1975. Р. 416) и у его друзей-поэтов. Ср. в сходном контексте у Пушкина в послании «Кривцову» (1817, ст. И—20):
408
<...> У пафосския царицы Свежий выпросим венок,
Лишний миг у верной лени,
Круговой нальем сосуд —
И толпою наши тени К тихой Лете убегут.
Смертный миг наш будет светел;
И подруги шалунов Соберут их легкой пепел В урны праздные пиров.
(Пушкин. Ак. Т. 2, кн. 1. С. 50; параллель отмечена: Фризман 1966. С. 27—28). Эпитет шаловливая (лира) напрямую соотносится с авторским жанровым «определением» «Елизийских полей» (французская шалость). В сатирическом послании Н. И. Гнедичу Боратынский поясняет, что шалости — это «стихотворныя безделки», не имеющие «возвышенной цели» (69.1, ст. 2, 5): высокая, серьезная поэзия противопоставляется легкой, несерьзной
