увлажненных желаньем,
Знакомить юношей с волнением любви,
Их обольщать надеждой счастья И разжигать, шутя, в смятенной их крови Бесплодный пламень сладострастья?
Он не знаком тебе, мятежный пламень сей <...>
(Дориде // №652)
История отношений Боратынского с Пономаревой — единственная любовная история, оставившая в его творчестве такой автобиографический сюжетный след: по меньшей мере двенадцать стихотворений плюс еще ряд текстов, являвшихся существенными дополнительными факторами для развития сюжета («Разуверение»; «Нет, не бывать тому, что было прежде!..»; послания к Дельвигу: «Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти…» и «Я безрассуден — и не диво!..»). Казалось бы, какой материал для сборника элегий! Но Боратынский никогда не собрал стихи, посвященные Пономаревой, в том порядке, в каком они были написаны. Причиной тому было, видимо, не только обиженное самолюбие (самолюбие скоро утешилось новыми любовными увлечениями и флиртами). Другая, может быть, существеннейшая причина в том, что пономаревский цикл сложился как бы помимо авторской воли — под диктовку героини стихов: не поэт властвовал здесь над материалом, а материал — над поэтом. Такой способ творчества прямо противоречил понятиям Боратынского о творчестве.
Между тем ко времени развязки романа с Пономаревой прошло уже более года после отказа Александра I в производстве. Видимо, зимой Лутковский вновь представлял Боратынского к повышению в чине, а император снова отказал.
* * *
В августе 1822 г. Боратынский вместе со своим полком вернулся в Финляндию. Незадолго до отъезда, в июле 1822 г. вместе с кем-то из друзей (Дельвигом и Коншиным?) он сочинил куплеты «Певцы 15-го класса», направленные в основном
37
против сочинителей круга «Благонамеренного». Куплеты эти вызвали бурное негодование со стороны Измайлова и его сотрудников (см. комментарии к №№ 69— 72, 235, 241).
Сатирические выпады против Боратынского и «союза поэтов» стали частью более широкой полемики начала 1820-х гг. — классиков и романтиков.
Боратынский никогда не называл себя романтиком и не выступал с критическими опровержениями «старой школы словесности»: сам спор должен был казаться ему необоснованным и диковатым, о чем свидетельствует послание 1824 года «Богдановичу» (см. № 83), иронически препарирующее стиль полемики классиков и романтиков. Если судить по этому посланию, можно сказать, что главные критерии оценки текста для Боратынского — это степень творческой оригинальности автора (Жуковский противопоставлен своим эпигонам) и исторически изменчивый вкус публики («веселость», «бодрый ум» и «вкус неразвращенный» словесности времен Екатерины противопоставлены «хандре», «унынию» и «жизнехуленьям» новейших поэтов). В конечном же счете все зависит от таланта сочинителя, независимо от принадлежности к той или иной «школе». Овидий, Богданович, Батюшков, Жуковский, Пушкин и сам Боратынский, названные в послании «Богдановичу», уравнены тем, что все они принадлежат к числу людей с дарованиями. Хороший писатель — тот, кому его природные данные позволяют создавать впечатляющие произведения в том роде, какой соответствует его душевному складу. Такой взгляд может быть в равной мере назван и классическим и романтическим: класическим потому, что требование соответствия таланта автора избранному им жанру — это императив всей традиционной эстетики от Горация до графа Хвостова; романтическим потому, что талант автора является единственным критерием оценки достоинств текста.
Еще в 1821 г. Боратынский писал:
<...> Путей к Парнасу много есть:
Зевоту можно произвесть Равно и Притчею и Одой;
Что не даровано Природой <...>
Приятно петь желаешь ты?
Когда влюблен — бери цевницу!
Воспой победы красоты,
Воспой души твоей царицу.
Когда же любишь стук мечей,
С бессмертной Музою Омира Пускай поет вражды Царей Твоя возвышенная лира!
Равны все Музы красотой;
Несходство их в одной одежде.
Но помолися Фебу прежде.
(К ***: «Кто жаждет славы, милый мой!..» // № 45.2)
38
В неопубликованных воспоминаниях А. А. Иовского приведено одно высказывание Боратынского, судя по которому легко предполагать, что классическое для него было синонимично традиционному, прошедшему, архаическому, а романтическое приравнивалось к новому, модному, новаторскому:
«Однажды обедало у И. И. Дмитриева довольно пишущей братии <...>. После обеда, который был довольно занимателен по разнообразию лиц, понятий, поколений, — по причине довольно холодного времени, — перешли в Библиотеку его, которая внизу, к камину. Помню эти жаркие состязания о романтизме и классицизме — тогда предмете еще новом на Руси; а в этом собрании были и классики и романтики. Спор продолжался, а развязки не было. Не знаю кто, помнится Баратынский, обращаясь к И. И. <Дмитриеву> сказал: Позвольте предложить мне мое мнение; и по получении согласия продолжал: Всякое общество иначе не должно начинаться, как подражанием. Но у людей с дарованием самые подражания проявляются в особенных образцах, свойственных их понятиям, их гениальным воззрениям на предмет. — То же да иначе. Отселе происходят новые формы для изображения мыслей, для представления их в образах и оборотах речи. То же да иначе, и любо, как читаешь. А это увлекает к подражанию новости, и отселе новая литература. Назовите ее романтическою, все равно; главное она новая, не похожая на предшествовавшую. Вы явились у нас с Карамзиным с новым словом, с новыми оборотами и с новыми формами речи; вы открыли нам совсем новый путь к изложению наших мыслей; поэтому вы наш романтик прежде, нежели начали у нас спорить о романтизме и классицизме» (Летопись. С. 23—24).
* * *
Проведя октябрь 1822 — январь 1823 г. в отпуске, Боратынский вернулся в Финляндию — в Роченсальм, и весь 1823 год и половину 1824-го провел здесь. В конце лета 1823 г. Рылеев и Бестужев предложили ему издать его стихотворения отдельной книгой. Осенью 1823 г. Боратынский отредактировал тексты, предназначенные для книги, и, вероятно, в конце года отправил своим будущим издателям рукопись.
Но издание не состоялось — из-за очередных хлопот о производстве в офицеры.
На сей раз хлопоты начал Жуковский: он попросил Боратынского изложить историю его злоключений. В своем исповедальном письме, написанном в конце декабря 1823 г. (далее оно цитируется по «Летописи»: С. 129—132), Боратынский рассказал об основных событиях, предшествовавших исключению из Пажеского корпуса, и о подробностях самой катастрофы.
Письмо является документом, важным не только своим фактическим, но и литературно-психологическим содержанием, — оно построено как исповедь романтического преступника, и одним из вероятных его литературных источников была по
39
весть Шиллера «Verbrecher aus verlorener Ehre», переведенная в свое время Жуковским под заглавием «Ожесточенный» (Вестник Европы. 1808. Ч. 38. № 6—7).
В «Ожесточенном» речь идет о разбойнике Христиане Блемере, которого обстоятельства жизни превратили в злодея: «<...>он кончил жизнь на эшафоте! Но тонкое, внимательное раздробление поступков его, вероятно, послужит уроком для человечества, а может быть, и для самого правосудия» (цит. по: Жуковский. Изд. 1995. С. 71). Смысл повести Шиллера—Жуковского в том, чтобы проследить психологические мотивы поведения человека, заклейменного правосудием и общественным мнением: «<...> мы, с своей стороны, должны быть не только свидетелями поступков его, но вместе и тайными поверенными его желаний; мысли его важнее для нас, нежели действия; источники мыслей важнее, нежели следствия поступков» (Там же. С. 70).
Тем же путем идет в своей исповеди Боратынский. Ему важно объяснить психологическую подоплеку своих поступков — поэту, писавшему о «человеколюбивой терпимости» и «снисхождении», которые необходимо проявлять к заблудшим.
В письме разворачивается история человека, с детства отчужденного обществом. Боратынский покидает родной дом «очень добрым мальчиком» в твердом намерении «служить примером прилежания и доброго поведения». Но, едва вступив в Пажеский корпус, сталкивается с грубостью и неласковостью своего первого наставника. «Несправедливость его меня ожесточила: дети самолюбивы не менее взрослых, обиженное самолюбие требует мщения, и я решился отомстить ему». За это мщение он отправлен под арест: «Первая моя шалость не сделала меня шалуном в самом деле, но я был уже негодяем в мнении моих начальников» (ср. в «Ожесточенном» об аресте и осуждении Христиана Блемера: «Судьи, читая в книге законов, не могли читать во внутренности его сердца» — Жуковский. Изд. 1995. С. 73).
«Между тем, — пишет далее Боратынский, — сердце мое влекло к некоторым из моих товарищей, бывших не на лучшем счету у начальства; но оно влекло меня к ним не потому, что они были шалунами, но потому, что я в них чувствовал <...> лучшие душевные качества, нежели в других» — это были сверстники, обладавшие «большею живостию нрава, большим беспокойством воображения, вообще большею пылкостию чувств, нежели другие дети». Но, поскольку начальники пажей были равнодушны к внутренней жизни своих воспитанников, все эти качества, ценные для наблюдателя души человеческой, для них являлись признаками дурного нрава, который следует исправлять наказаниями: «Я не сделал еще ни одной особенной шалости, а через год по вступлении моем в корпус они <начальники> почитали меня почти чудовищем».
В итоге происходит действительное превращение «очень доброго мальчика» в настоящего шалуна (характерно постоянное противопоставление Боратынским двух точек зрения: точки зрения людей, судящих о поступках по их видимым последствиям — для них Боратынский «совершенный негодяй» и «чудовище», и точки зрения человека, готового с терпимостью и снисхождением выслушивать «повесть беспутной жиз
40
ни»; для такого человека Боратынский — «природно-беспокойный» мальчик с «живым нравом», «беспокойством воображения» и «пылкостью чувств»).
Далее следует рассказ об увлечении Боратынского и его друзей Карлом Моором и игре в разбойников, и только после этого Боратынский приступает к кульминационному моменту своей исповеди — рассказу о приключении в доме камергера При- клонского.
Завершалось письмо сообщением о том, что Боратынский вступил в солдаты по собственному желанию (важное уточнение — многие думали, он принудительно отдан), что, несмотря на ежегодные представления к производству в офицеры, до сих пор не был произведен и что теперь он, потеряв надежду, приходит в отчаяние и готов раскаяться, что «добровольно наложил на себя слишком тяжелые цепи». «Должно сносить терпеливо заслуженное несчастие — не спорю; но оно превосходит мои силы, и я начинаю чувствовать, что продолжительность его не только убила мою душу, но даже ослабила разум».
Таким образом, Боратынский подводил своего адресата к мысли о том, что он находится на пороге нового ожесточения и его единственной надеждой остается участие, которое проявит к его судьбе Жуковский.
Психологическая исповедь имела продолжением психологическое ходатайство — Жуковский надеялся пробудить у Александра I сострадание. К хлопотам подключились А. И. Тургенев, Денис Давыдов, дядюшка Боратынского Петр Андреевич (в ту пору сенатор). Они ходатайствовали перед министром просвещения Голицыным, командиром Отдельного Финляндского корпуса Закревским, великой княгиней Еленой Павловной, начальником Главного штаба Дибичем, а те в свою очередь — перед императором. Наверное, такое количество ходатаев насторожило Александра I — создавалась видимость общественного мнения, и он отказал с убийственной резолюцией: «Не представлять впредь до повеления» (Летопись. С. 137) — что фактически означало запрет на новые ходатайства.
Во время хлопот сложилось убеждение (степень его основательности не ясна) в том, что публикация произведений Боратынского вредит его освобождению. Поэтому в первую половину 1824
