приемами французской остроты и любезности, отличавших прежнее французское общество, пленительная мягкость в обращении и в сношениях, некоторая застенчивость при уме самобытном, твердо и резко определенном, все эти качества, все эти прелести придавали его личности особенную физиономию и утверждали за ним особенное место среди блестящих современников и совместников его» (Цит. по: Вяземский. Изд. 1984. С. 346). Между Боратынским и Вяземским не было той душевной распахнутости, какая была у Боратынского с Дельвигом, с Путятой, позднее с И. Киреевским. Это был род дружбы литературной, основанной не на общности душевных движений, а на общности литературных вкусов и пристрастий. Оба называли друг друга на вы и по имени-отчеству.

Благодаря Вяземскому и Пушкину Боратынский стал во второй половине 1826 — первой половине 1827 г. поддерживать регулярные отношения с кругом авторов «Московского Телеграфа» и «Московского Вестника» (характерно, что впоследствии, в 1828—1829 гг., едва Пушкин и Вяземский уезжали из Москвы, обще

46

ние Боратынского с московскими писателями и журналистами резко сокращалось). Вероятно, в 1827 г. Пушкин смотрел рукопись стихотворений Боратынского, приготовленных к изданию, и начал писать рецензию («Наконец появилось собрание стихотворений Баратынского…»; эта рецензия, как и две другие статьи Пушкина о Боратынском, не завершена).

«Стихотворения Евгения Баратынского» (Изд. 1827) собирался издать еще в 1826 г. Дельвиг. Но сначала Боратынский не торопился прислать рукопись другу в Петербург, а затем Дельвиг медлил с отдачей ее в цензуру. В конце концов, весной—летом 1827 г. рукопись была переправлена обратно в Москву, и изданием ведал Н. А. Полевой.

Традиционно считается, что основную работу над подготовкой Изд. 1827 Боратынский совершал в 1826 г. Однако сравнение редакций стихотворений, вошедших в книгу, с их ранними редакциями, опубликованными в свое время в журналах, позволяет утверждать, что особенной правке подверглись стихотворения, написанные до середины 1824 г. Так, почти полностью были переделаны «Элегия» («Ужели близок час свиданья…» — № 15.2), «Элегия» («На краткий миг пленяет в жизни радость…» — № 20.2; в Изд. 1827 опубл. под загл. «Разлука»: «Расстались мы; на миг очарованьем…»), «Финляндия» (№ 25.2; в Изд. 1827 то же заглавие, но 45 строк изменены), «К —» («Зачем живые выраженья…» — № 59.2; в Изд. 1827: «Мне с упоением заметным…»), «Дориде» («Зачем нескромностью двусмысленных речей…» — № 65.2; в Изд. 1827 под загл. «Делии»: «Зачем, о Делия! сердца младые ты…»), «Размолвка» («Прости, — сказать ты поспешаешь мне…» — №75.2; в Изд. 1827: «Мнеолюбви твердила ты шутя…»), «Оправдание» («Я силился — счастливой старины…» — № 89.2; в Изд. 1827: «Решительно печальных строк моих…»), «Стансы» («О чем ни молимся богам…» — № 101.2; в Изд. 1827 текст сокращен вполовину).

Много существенных изменений сделано в посланиях к Дельвигу «Так, любезный мой Гораций…» (№ 10.2), «Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой…» (№ 18.2) и «Дай руку мне, товарищ добрый мой…» (№ 68.2), в элегии «Заснули рощи над потоком…» (№ 23.2; в Изд. 1827 опубл. под загл. «Утешение»: «Свободу дав тоске моей…»), в стихотворениях «Лиде» (№22.2), «Прощай, отчизна непогоды…» — № 35.2), «Водопад» (№ 44.2), «Булгарину» («Нет, нет, Булгарин! ты не прав…» — № 46.2; в Изд. 1827 опубл. под загл. «К …»: «Нет, нет! мой Ментор, ты неправ…»), в послании к А. А. Крылову («Кто жаждет славы, милый мой…» — № 45.2; в Изд. 1827: «Чтоб очаровывать сердца…»), в «Падении листьев» (№ 73.2), в сатире «Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры» (№ 69), в послании «Н. И. Гнедичу» (№ 77), в послании «Богдановичу» (№ 83).

Зато стихотворения, написанные во второй половине 1824 г. и в 1825 г., либо подверглись минимальной правке (изменение отдельных строк и слов), либо вовсе не редактировались. Это позволяет предполагать, что большая часть текстов, во

47

шедших в Изд. 1827, была подготовлена не в 1826 г. в Москве, а в Роченсальме — в основном осенью — в начале зимы 1823 г., перед отправкой рукописей Рылееву и Бестужеву, а также, может быть, в сентябре — начале октября 1824 г., после того как Боратынский забрал рукопись назад под предлогом необходимых поправок. Вероятно, он возвращался к работе над стихотворениями и после осени 1823 г., но вряд ли с той же интенсивностью, какая должна была проявиться в названное время — наиболее свободное в его жизни для такого рода занятий (со второй половины октября 1824 г. он переехал из тихого Роченсальма в Гельсингфорс, где ему явно было не до обработки своих ранних стихов, а после Гельсингфорса с февраля 1823 г. был поглощен работой над «Балом»).

Однако композиция «Стихотворений Евгения Баратынского» 1827 г. — конечно, результат раскладки рукописей, произведенной в 1826 г. (в конце 1823 г., отправляя свои тетради Бестужеву и Рылееву, Боратынский просил их самих позаботиться о композиции книги: «Возьмите на себя, любезные братья, классифицировать мои пьесы» — Летопись. С. 127). Стихотворения в сборнике распределены по трем разделам: «Элегии», «Смесь», «Послания». «Смесь» и «Послания» не имеют тематической связи: каждый новый текст являет иное, нежели предыдущий, душевное состояние, а все они в совокупности должны создавать впечатление сплошного потока жизни в ее беспрерывной изменчивости.

Главная жизненная проблема в книге — проблема счастья — полноценного бытия:

<...> О счастии с младенчества тоскуя <...>

(Истина // № 79; здесь и далее стихотворения упомянуты под заглавиями Изд. 1827)

<...> Не призрак счастия, но счастье нужно мне <...>

(Родина // №34)

<...> Желанье счастия в меня вдохнули боги <...>

(Безнадежность // № 76.1)

<...> Не упоения, а счастья

Искать для сердца должно нам <...>

(«К…ну: «Пора покинут, милый друг…» // №30)

В большей части тех стихотворений, где речь идет о душевных волнениях, счастье связано с осуществлением любовных желаний. Но любовное счастье быстротечно и призрачно («<...> На краткий миг была мне жизнь моя, // <...> Одно теперь унылое смущенье // Осталось мне от счастья моего» — Разлука // № 20), в настоящий момент надежд на его обретение нет. В настоящий момент душевное состояние поэта — это состояние сознавания своих заблуждений:

<...> Обман исчез, нет счастья! <...>

(Поцелуй // № 64.1)

48

Что красоты, почти всегда лукавой Мне долгий взор?

Обманчив он! его живая сладость Душе моей

Страшна теперь <...>

(Песня: «Когда взойдет денница золотая…» // N° 81)

Это состояние на пороге («Буря» — № 92) или на «полдороге» («Безнадежность» — № 76). Мечта о счастье остается, но само счастье ускользает, путь к нему не виден:

О счастии с младенчества тоскуя,

Все счастьем беден я,

Или вовек его не обрету я В пустыне бытия? <...>

(Истина // №79)

Настоящий момент — это момент неполноценной, болезненной жизни:

Напрасно мы, Делий, мечтаем найти В сей жизни блаженство прямое <...>

Наш тягостный жребий: положенный срок Питаться болезненной жизнью <...>

(Делию // №36)

Жизнь слишком мало вознаграждает или вовсе не вознаграждает за те душевные усилия, которые прилагаются для достижения счастья:

Тебе я младость шаловливу,

О сын Венеры! посвятил;

Меня ты плохо наградил,

Дал мало сердцу на разживу!

Подобно мне любил ли кто?

И что ж я вспомню, не тоскуя?

Два, три, четыре поцелуя!..

Быть так, спасибо и за то.

(К Амуру // № 116)

<...> И что я приобрел, красавиц воспевая?

Одно: моим стихом Харита молодая,

Быть может, выразит любовь свою к тебе! <...>

(Л.П-ну // №88.1)

Когда неопытен я был,

У красоты самолюбивой, Мечтатель слишком прихотливой, Я за любовь любви молил;

Я трепетал в тоске желанья

4. Боратынский. Том 1

49

У ног волшебниц молодых:

Но тщетно взор во взорах их Искал ответа и узнанья!

Огонь утих в моей крови;

Покинув службу Купидона,

Я променял сады любви На верх бесплодный Геликона.

Но светлый мир уныл и пуст,

Когда душе ничто не мило:

Руки пожатье заменило Мне поцелуй прекрасных уст.

(Л—Ой //№57Л)

Последние строки требуют особенного внимания — речь идет о замене мечтательного идеала его реальным подобием. Это подобие имеет сходство с мечтой (в данном случае речь идет о замене одного соприкосновения другим), но это именно сходство: в нем сохранены общие контуры идеала, память о нем, его след, но сам идеал остается таким же маняще недостижимым, каким был. Это состояние псевдо — счастья, псевдожизни. Как и в «Родине» (№ 34), где говорится о поиске счастья в родном углу («О дом отеческий! о край всегда любимой! // Родные небеса! <...> // Вы мне повеете спокойствием и счастьем»), оно наполнено покоем, но это покой душевного бездействия — усыпления:

<...> Лелеемый счастливым усыпленьем,

Я не хочу притворным исступленьем Обманывать ни юных дев, ни Муз.

(Эпилог // № 31.1)

<...> Счастливый отдыхом, на счастие похожим,

Отныне с рубежа на поприще гляжу —

И скромно кланяюсь прохожим.

(Безнадежность // № 76.1)

<...> Я сплю, мне сладко усыпленье <...>

(Разуверение // №54)

«Счастливое усыпленье», «сладкое усыпленье», «отдых, на счастие похожий» — все это варианты душевного охлаждения, замены настоящего счастья, замены вынужденные, но спасительные — они заглушают тоску, уныние, печаль, боль, страдания (и т. п.), порожденные обманом надежд на счастье:

<...> Светильник мой укажет путь ко счастью!

(Вещала) захочу

И страстного отрадному бесстрастью Тебя я научу.

50

Пускай со мной ты сердца жар погубишь,

Пускай, узнав людей,

Ты, может быть, испуганный разлюбишь И ближних и друзей.

Я бытия все прелести разрушу,

Но ум наставлю твой;

Я оболью суровым хладом душу,

Но дам душе покой <...>

(Истина // №79)

<...> Верь тот надежде обольщающей,

Кто, бодр неопытным умом,

Лишь по молве разновещающей С судьбой насмешливой знаком.

Надейтесь, юноши кипящие!

Летите: крылья вам даны;

Для вас и замыслы блестящие И сердца пламенные сны.

Но вы, судьбину испытавшие,

Тщету утех, печали власть,

Вы, знанье бытия приявшие Себе на тягостную часть!

Гоните прочь их рой прельстительный;

Так! доживайте жизнь в тиши

И берегите хлад спасительный

Своей бездейственной души <...>

(Две доли // № 55)

Если судить по «Эпилогу», «Безнадежности» и «Разуверению», то покой, приобретенный к настоящему моменту, — это замена счастья, сохраняющая подобие счастья, замена полноценного бытия, псевдожизнь, но все-таки — жизнь. Если судить по «Истине» и «Двум долям», то покой — это прообраз смерти:

<...> Светильник твой — светильник погребальный Последних благ моих!

Твой мир, увы! могилы мир печальный И страшен для живых <...>

(Истина )

<...> Своим бесчувствием блаженные, Как трупы мертвых из гробов, Волхва словами пробужденные, Встают со скрежетом зубов,

Так вы, согрев в душе желания, Безумно вдавшись в их обман,

4*

51

Проснетесь только для страдания,

Для боли новой прежних ран.

(Две доли)

Получается, что состояние замены — это состояние, промежуточное между жизнью и смертью: неполнота как бытия, так и небытия. Почему так получается? У Боратынского можно найти три взаимодополняющих ответа на этот вопрос.

1) Причина болезненного состояния души — обман мечтаний о разделенной любви (традиционная мотивировка элегических страданий). Любовь отравляет и опустошает жизнь:

<...> Огонь любви, огонь живительный!

Все говорят; но что мы зрим?

Опустошает, разрушительный,

Он душу, объятую им!

(Любовь: «Мы пьем в любви отраву сладкую…» // № $6).

Любовные отношения порождают только «бесплодный огонь» (послание к Л. С. Пушкину),