комитета и иметь возможность, внеся изменения, вновь попытаться провести ее через цензуру, не было исключительным. Точно так же Московский цензурный комитет и лично цензор И. М. Снегирев поступили месяцем ранее с рукописью «Мертвых душ», которую Гоголь затем передал в Петербург, где ее и одобрил цензор А. В. Никитенко. См. об этом: Манн 1984. С. 98—125; Манн 2004. С. 608—613.

11 Цензор сначала отчеркивал карандашом сомнительное место, иногда помечая его на полях крестиком, а затем обводил красно-коричневыми чернилами, утверждая свою запретительную пометку специальным значком.

28 — 5341

433

Ст. 3

«Тщетно, межь бурною жизнью и хладною смертью, философ…»

(№ 200)

Нам, из ничтожества вызваннымъ

творчества [словом тревожнымъ],

Бокал (№ 202)

Ст. 30 [Благодатно] оживи,

Ст. 39 [Откровенья] преисподней,

Ст. 42 [Не в людском шуму, пророк,]

Ст. 44 [Обритает свит высокъ;]

Ст.1—12

«Были бури, непогоды…» (№ 203)

Все стихотворение отмечено к исключению

Ст.1—8

«Еще как Патриарх не древен я; моей…» (№ 207)

Все стихотворение отмечено к исключению

Ст.11

«Толпе тревожный день приветен, но страшна…» (№ 208)

О, сын Фантазии! ты [благодатныхъ] Фей

Рифма (№ 215)

Ст. 28—30 [Подобно голубю ковчега,

Одна, ему, с роднаго брега Живую витв приносишь ты;]

Ст. 31 Одна с [божественнымъ] порывомъ

Однако, как очевидно из обращения к печатному сборнику, только незначительная часть помет Флерова отразилась в окончательном тексте. Гораздо более существенной оказалась авторская переработка отдельных стихотворений и состава сборника в целом (см. подробнее ниже), которой Боратынский был занят, очевидно, вплоть до первых чисел марта 1842 г., когда поэт вновь представил рукопись в цензуру. На этот раз он обратился к помощи своего давнего знакомого — И. М. Снегирева, стороннего цензора Московского комитета, о котором говорили, что он «несколько толковее других»12.

12 Слова из письма Гоголя Плетневу от 7 января 1842 г. (Гоголь 1952. Т. 12. С. 28).

434

4 марта Снегирев записал в дневнике: «Утром были у меня Я. И. Сан- глен, Баратынский и смотритель присут<ственныхъ> местъ» (Снегирев 1904. Т. 1. С. 315). Едва ли можно сомневаться, что целью визита поэта к цензору были хлопоты о судьбе его книги. 6 марта 1842 г. рукопись, уже под привычным нам заглавием «Сумерки, сочинение Евгения Боратынскаго», числом страниц 43, поступила в Московский цензурный комитет. Доставил рукопись сам автор — «Губернский Секретарь Евгений Боратынский» (ЦИАМ. Ф. 31. Оп. 1. № 14. Л. 142 об.—143). В тот же день книга представлена к рассмотрению на заседании комитета и определена в ответственность Снегиреву (ЦИАМ. Ф. 31. Оп. 5. № 168. Л. 38 об.); 10 марта она получила цензурное разрешение, зафиксированное на обороте титула и в реестре рукописей (ЦИАМ. Ф. 31. Оп. 1. № 14. Л. 142 об.—143). Возможно, впрочем, что эта дата цензурного разрешения — более ранняя, чем реальное время одобрения рукописи. В дневнике Снегирева под И марта 1842 г. находится следующая запись: «Вечером был у меня Баратынский на счет стихов своихъ» (Снегирев 1904. Т. 1. С. 315). Можно думать, что во время этого визита цензорские претензии, если они и возникли, были окончательно согласованы с автором, который 12 марта забрал рукопись для передачи в типографию (ЦИАМ. Ф. 31. Оп. 1. № 14. Л. 142—143); 13 марта на очередном заседании комитета Снегирев доложил об одобрении рукописи13.

15 мая отпечатанная книга получила билет на выход в свет14, и уже 20 мая «Московские ведомости» объявляли о том, что «В КНИЖНОЙ ЛАВ К А. СЕМЕНА на Кузнецком мосту в доми Суровщцкова поступило в продажу отпечатанное на сих днях сочинение Евгения Боратынскаго СУМЕРКИ — цена в бумажке 5 руб. ассигн.» (Московские ведомости. 1842. № 40. 20 Мая. Прибавления. С. 589).

13 «Одобрены к напечатанию с 6 по 13 число сего Марта месяца: <...> Г. Ценсором Снегиревым рукопись: Сумерки, соч. Евгения Боратынскаго <...>» (ЦИАМ. Ф. 31. Оп. 3. №168. Л. 41 Об.—42).

14 Сведения о дате выдачи цензорского билета — по отчетам Московского цензурного комитета, представленным в Главное управление цензуры (РГИА. Ф. 772. Оп. 1. № 1308. Л. 228); см. также отметку о выдаче билета «Сумеркам» в журнале заседаний Московского цензурного комитета: «Присутствию Комитета докладываемо было о том, что с 8 по 13 число сего Мая месяца выданы Г. Г. Ценсорами билеты на выпуск в свет отпечатанных книг и нотъ; а именно: Г. Ценсором Снегиревым на книги: <...> 3. Сумерки, сочинение Евгения Баратынскаго» (ЦИАМ. Ф. 31. Оп. 3. № 168. Л. 70—71 об.). Сохранился один из обязательных экземпляров «Сумерек» (ОРКиР НБ МГУ; шифр: 1 Rg 119; инв. № 246731), отсылавшихся в Цензурный комитет, с верительной записью издателя: «Сим свидетельствую что сии стихи напечатаны сходно во всем. А. Семенъ».

28*

433

Верительная надпись А. Семена на контрольном экземпляре «Сумерек» ОРКиР НБ МГУ; шифр: 1 Rg 119

436

Все приведенные выше документы не оставляют сомнений в том, что к окончательному цензурному одобрению «Сумерек» сохранившаяся в семейном архиве тетрадь отношения не имеет. И сборник, в том виде, в котором он пришел к читателю, и самое его название — «Сумерки» — фактически стали следствием цензурной неудачи первого варианта книги — «Сна зимней ночи».

ПЕРЕРАБОТКА СБОРНИКА:

ЦЕНЗУРА, АВТОЦЕНЗУРА, РЕДАКТУРА, ПЕРЕКОМПОНОВКА ТЕКСТОВ

Масштабы переработки книги в январе — марте 1842 г. позволяет оценить сопоставление цензурной тетради с печатным сборником. Неудача в цензуре послужила импульсом для нового пересмотра многих текстов сборника, для продолжения авторской редактуры, что, вообще, отличало творческую работу Боратынского, исключительно взыскательно относившегося к собственным сочинениям.

Переработка сборника, вероятно, была начата в цензурной тетради, о чем свидетельствуют отдельные поправки в рукописи, сделанные почерком Боратынского, — прежде всего исправление заглавия: на титульном листе автор зачеркнул первоначальный его вариант: «Сон зимней ночи» — и вписал сверху новое: «Сумерки». Теми же чернилами внесены мелкие исправления в стихотворения «Здраствуй отрок сладкогласной…» (№ 209) и «Осень» (№ 213), а также изменена последняя строка «Недоноска» (№ 197.3): вместо эпитета «бессмысленная», зачеркнутого Флеровым, Боратынский вписал сверху над строкой: «В тягость твой простор, о вечность!» (Л. 13 об.). Более светлыми чернилами поэт сделал также две поправки в стихотворении «Были бури, непогоды…» (№ 203). Все эти изменения затем вошли в печатный текст «Сумерек».

Следует отметить, что в цензурной тетради имеется также правка Боратынского, которая не была перенесена в итоговый текст. Теми же светлыми чернилами, какими сделаны поправки в стихотворении «Были бури, непогоды…», поэт пробовал изменить чтение ст. 3—4 в тексте «Недоноска» (№ 197.3): «Подымусь до облаков, / И тотчас паду слабея» — «Подымусь до облаков, / И паду крылом слабея»15, однако в печатном сборнике он предпочел вернуться к первоначальному варианту цензурной тетради: «И едва до облаков / Возлетев, паду слабея» (№ 197.1)16.

15 Характерно, что в первой публикации эти стихи читались иначе: «Долетев до облаков, / Опускаюсь я слабея» (№ 197.2), что говорит о настойчивой работе над этим текстовым фрагментом.

16 Нельзя исключать, что поправки светлыми чернилами Боратынский внес еще перед первой подачей сборника в цензуру.

437

Дальнейшая работа, которая, судя по отсутствию других авторских поправок в цензурной тетради, продолжилась в другой рукописи, была весьма значительной и затронула самые разные уровни построения сборника, начиная от правки отдельных строк и словоформ и заканчивая изменениями в раскладке текстов.

Боратынский полностью переписал первый катрен стихотворения, в рукописи озаглавленного «А. С. П ну», а в «Сумерках» напечатанного уже

под заглавием «Новинское» — с посвящением А. С. Пушкину (№№ 193.1; 193.3). Только в «Сумерках» появились заглавия стихотворений «Ропотъ» (№ 199) и «Мудрецу» (№ 200), а наличествовавший в цензурной тетради эпиграф к стихотворению «Что за звуки? мимоходом…» (№ 210), наоборот, был в печатном сборнике снят. Поправки были внесены в послание «Князю Петру Андреевичу Вяземскому» (№ 191), в стихотворения «Последний Поэтъ» (№ 191), «Увы! Творец непервых сил…» (№ 196), «Недоносокъ» (№ 197), «Ропотъ» (№ 199), «На что вы дни!» (№ 204), «Толпе тревожный день приветен…» (№ 208), «Здраствуй отрок сладкогласной!..» (№ 209), «Скульпторъ» (№ 211), «Осень» (№ 213), «Благословен святое возвестивший!..» (№ 214) — не считая устранения описок цензурной рукописи.

К числу существенных перемен, произошедших на пути от «Сна зимней ночи» к «Сумеркам», относятся и изменения в составе и порядке следования текстов.

Так, в итоговый сборник не вошло стихотворение «Мою звезду я знаю, знаю…» (№ 217), записанное в цензурной тетради без каких-либо исправлений и помет (Л. 9), между стихотворениями «А. С. П ну» (в «Сумер

ках» — «Новинское. А. С. Пушкину») и «Приметы». Свидетельств о том, почему в окончательный состав «Сумерек» стихотворение включено не было, в нашем распоряжении нет, но едва ли причиной тому послужили требования второго цензора сборника — И. М. Снегирева17. Таким образом, речь должна идти, по-видимому, о творческом решении Боратынского, обусловленном продолжившейся работой над составом и композицией книги.

и См. сходное суждение в комментарии Л. Г. Фризмана: «Причины по которым стих, не было помещено в С<умсрки>, неизвестны, но т. к. возражений цензора оно не вызвало, то, очевидно, оно было исключено из книги самим автором» (Изд. 1982. С. 665; Изд. 2000. С. 498; ср. также Изд. 1989. С. 422).

438

История текста «Мою звезду я знаю, знаю…»

и его исключение из сборника

(№ 217)

Стихотворение, на мотивном уровне обнаруживающее связь со многими текстами готовившегося сборника (в том числе «Новинским» и «Приметами»), можно счесть анакреонтической вариацией трагически-медитативного «Бокала», тематическая связь с которым подчеркивается словесными и рифменными перекличками18. Однако шутливая инструментовка любовной темы разительно отличает стихотворение не только от «Бокала», с его трагическими интонациями, но и, пожалуй, от всех стихотворений сборника, в котором любовные мотивы имеют второстепенное значение. Так, любовный жар художника в «Скульпторе» — при всей эротической окраске — прежде всего пыл творца, умеющего «властвовать собой», а в «Новинском» прямо говорится о победе вдохновения над любовным чувством: «Неть: это был сей легкой сон, / Сей тонкой сон воображенья, / Что посылает Аполлон / Не для любви, для вдохновенья» (№ 193.3). Соседство на страницах цензурной тетради этих текстов — «Когда, поэта, красота…» и «Мою звезду я знаю, знаю…» — создавало, таким образом, эффект семантического контраста, который Боратынский избрал как важнейший композиционный прием для своего предыдущего сборника — «Стихотворений» 1833 г.19, но не для «Сумерек», где он, судя по итоговому раскладу книги, предпочел единство поэтического высказывания разнородности инструментовок сходных тем. Подобные мотивно-композиционные соображения могли обусловить окончательное решение Боратынского не помещать «Мою звезду я знаю, знаю…» в «Сумерках».

Другую причину исключения стихотворения можно предполагать в обстоятельствах бытования текста после его первой публикации — в альманахе «Утренняя заря на 1840 год». По позднейшему замечанию критика журнала «Пантеон», стихи «Мою звезду я знаю, знаю / И мой бокал / Я наливаю, наливаю / Как наливалъ» «некогда пелись всеми» (Пантеон. 1834. Т. 17. Кн. 10. Отд. IV. Петербургский вестник. С.