вас, Богини пенья!..» и «Молитва» — обретали, как кажется, и смысловую общность. При всей своей жанровой и тематической разности эти стихотворения, напечатанные вместе, могли быть прочитаны как единое поэтическое высказывание, во многом полемичное по отношению к лирическим декларациям Боратынского в «Сумерках». В противоположность высказанной в финальном тексте сборника мысли об абсолютной ценности поэтического творчества, служащего единственным ободрением «питомцу муз» («Своею ласкою поэта / Ты, рифма! радуешь одна»), в этих стихотворениях акцентируется иной взгляд на самоощущение поэта, который реализуется в по-разному инструментованном мотиве отрицания поэзии как высшего душевного утешения. «Сладкой трепет вдохновенья» не дает покоя «болящему духу», он лишь «предтеча жизненных невзгод», страшащих поэта, которому суждены только «страсти и сомненья», «таинство печали», «дикий ад» и «вражда Фортуны». Спасение же — не в поэзии, не в «звуках», а в отказе от них («Пусть день угаснет в тишине») и вере в благость неба и «Царя небес». Если прежде Боратынский утверждал, что «болящий дух врачует песнопенье», то в «Молитве», будто перефразируя свое поэтическое высказывание, он полагается лишь на Творца: «Царь небес успокой / Дух болезненный мой!».

Оказавшись в некотором смысле «загробным», последним словом Боратынского, появившиеся в «Современнике» стихотворения по-иному заставляли взглянуть на мировоззренческие позиции автора «Осени» и «Отрывка из поэмы: Вера и неверие». Показательно в этом отношении внимание к «Молитве» современников, причем тех, для кого особую важность имел религиозный опыт: ее переписывает с свой альбом Е. П. Ростопчина — вместе со стихотворением «Когда дитя и страсти и сомненья…» (РГАЛИ. Ф. 433. Оп. 1. № 18. Л. 56 об.; копия впервые учтена: Верховский 1935. С. 116), «Молитву» включает в небольшую подборку стихов Боратынского в «Библиотеке для воспитания» Киреевский (Библиотека для воспитания. 1845. Отд. I. Ч. III.

476

С. 14)50. Текст «Молитвы» полностью цитирует А. О. Смирнова в письме Гоголю от 4 декабря 1844 г., прибавляя: «Как хорошо: „на строгий Твой рай!“. Как все хорошо!» (Смирнова 1888. С. 139).

Публикация в плетневском журнале представляла Боратынского человеком, далеко не чуждым религиозных чувств и устремлений. В подобном намерении подчеркнуть эти черты, в противоположность репутации поэта-скептика, в стихах не раз выражавшего сомнения в оправданности Божества, несомненно, отразились воззрения вдовы Боратынского на личность ее покойного мужа. Показателен сам выбор текстов для публикации, при том, что в распоряжении Н. Л. Боратынской, как свидетельствуют ее альбомы, было куда больше ненапечатанных стихотворений Боратынского. Света тогда не увидели ни «Опять весна, опять смеется луг…», ни декларативное стихотворение «Спасибо злобе хлопотливой…», ни едкая эпиграмма «На все свой ход, на все свои законы…» — по-видимому, из- за нежелания Настасьи Львовны открыто подчеркивать настойчивость мотива борьбы с литературными недругами. С другой стороны, отвергнуты были мадригальные стихи «Н. Е. Б » («Двойною прелестью опасна…»), обращенное

к казанской знакомой Боратынских Н. Е. Брандорф, и «Нежданное родство с тобой даруя…», посвященное свояченице поэта, равно как и «экспромт» «Небо Италии, небо Торквата…».

Подборка посмертных стихотворений Боратынского в «Современнике», демонстрировавшая смирение поэта перед небом и его «доверенность к Творцу», оказывалась поэтической репрезентацией тех идей, которые исключительно занимали Настасью Львовну после смерти мужа. В ее многочисленных письмах лета — осени 1844 г., адресованных родственникам и знакомым, равно как и в цитированной статье о Боратынском, написанной в ответ на некролог Головина, неоднократно подчеркивается важность религиозных чувств в жизни Боратынского, а после его смерти только вера в божественное воздаяние и соединение за гробом, по словам Настасьи Львовны, давала ей силы жить.

Об этих своих чувствах пишет Настасья Львовна матери Боратынского, едва вернувшись в Петербург, в самом начале сентября 1844 г.:

Veuillez bien me pardonner ma Chere Maman de ne vous ecrire qu’aujourd’hui: 1’effort est le тёте, mais nous sommes de retour et je suis delivree de la crainte qui m’a poursuivie pendant la duree du voyage, celle du desespoir et de 1’isolement des enfans si je venais

?() «Молитва» перепечатана наряду со стихотворениями «Прощай, отчизна непогоды…», «Чудный град порой сольется…», «Шуми, шуми, с крутой вершины…», «Судьбой наложенные цепи…», «Веспа, весна! как воздух чист!..», «Взгляни на звезды: много звезд…», «Бывало, отрок, звонким кликом…», «Здравствуй, отрок сладкогласной!..».

477

a leur manquer. <...> Permettez moi de vous rassurer a mon egard. Je suis beaucoup plus calme que je n’aurais jamais pu le prevoir. Les doutes sur la vie a venir m’ont quitte a jamais, la nullite de celle-ci, son peu de duree, la conviction d’une reunion heureuse me preserve du desepoir; j’aurais voulu faire passer dans 1’ame des autres ce qui se passe dans la mienne, je ne crains plus la mort pour ceux que j’aime, tout ce qui est malheur ici me parait tellement momentane, tellement passager, que je comprends comme par la revelation ce qui me paraissait banalite et lieux communs sur les miseres de la vie <...>.

[Прошу вас простить меня, любезная маменька, что я не писала вам до сегодняшнего дня: писать мне по-прежнему тяжело, но мы уже вернулись, и я избавилась от тех страхов, которые преследовали меня во время путешествия, — страха, что дети окажутся в отчаянии и одиночестве, если меня не станет. <...> Позвольте мне ободрить вас на мой счет. Я стала куда более спокойна, спокойнее, чем могла себе представить когда-либо прежде. Сомнения в загробной жизни навсегда покинули меня, ничтожность жизни земной, ее скоротечность, убежденность в счастливом соединении там — не позволяют мне отчаиваться; и я бы хотела, чтобы другие ощутили в своей душе то, что происходит в моей: я не боюсь более смерти для тех, кого люблю. Все, что есть несчастье здесь, кажется мне столь кратковременным, столь преходящим, что я, наконец, действительно осознала, будто бы откровением свыше, все, что мне прежде казалось банальностью и общими словами о ничтожности <земной> жизни.]

(ПД. Ф. 33. Оп. 1. № 21. Л. 1—2)51.

С еще большей аффектацией она рассказывает своей парижской корреспондентке графине де Фонтан о необыкновенном религиозном чувстве Боратынского и его стремлении заставить ее разделить эти убеждения:

Deja ici, il ne pouvait appretier que les conditions du bonheur la-haut. Ses idees religieuses etaient des convictions si profondes, que la mort se presentait a lui depoillee de son aspect sinistre. Ces dernieres annees surtout il cherchait a me faire accepter ses croyances et lorsque je lui demandais de ne pas aborder ce sujet il me disait gaiement qu’il esperait reussir a me faire perdre 1’angoisse que ce sujet me donnait, a me convaincre que la separation entre deux etres qui se sont aimes est impossible et le croiriez vous, Madame, dans 1’instant terrible ou je n’ai pu douter de sa mort, j’ai senti la revelation s’emparer de toutes mes facultes; ce qui avait ete doute jusque la s’est subitiment transforme en certitude et si de certains momens me ramenent aux craintes dont je vous parlais, la foi revient toujours les arreter. Je crois que le premier pas de mon mari hors de ce monde a ete de demander pour moi cette consolation a Dieu.

51 Как следует из письма Н. Л. Боратынской С. М. Боратынской, отправленного 6 сентября (ПД. Ф. 33. Оп. 1. №. 103. Л. 13—16 об.; дата — по петербургскому штемпелю), к этому времени письмо свекрови было если уже не послано, то точно написано.

478

[Уже здесь он ценил лишь счастье небесное. Его религиозные идеи были столь глубокими его убеждениями, что смерть представлялась ему лишенной своего зловещего облика. Особенно в последние свои годы он старался убедить меня принять его верования, и когда я просила его не касаться этой темы, он весело говорил, что надеется развеять мой страх, убедить меня, что не может быть разлуки для двух любящих существ, и поверите ли вы, мадам, что в то страшное мгновение, когда я уже не могла сомневаться в его смерти, я почувствовала откровение, охватившее меня; то, что до сих пор казалось мне сомнительным, внезапно превратилось в уверенность, и если в иные минуты страхи, о которых я Вам говорила, вновь посещают меня, вера всегда побеждает их. Я верю: первое, что сделал мой муж за пределами этого мира, — это испросил у Бога это утешение для меня.]

(ПД. Ф. 33. Оп. 1. № 108. Л. 8—9 об.; копия письма: ПД. Ф. 33. Оп. 1. № 40. Л. 73) 32

Формулировку, найденную в письме графине де Фонтан, Н. Л. Боратынская повторит в статье о муже, написанной в ответ на некрологический отклик Головина:

…mais Иа роёэие et la vie a venir etaient un pour lui et 1’absorbaient entierement. Ses idees religieuses sont devenues des convictions, la mort meme se presentait a lui depouillee de son aspect sinistre; on eut dit que ce qui est probleme pour les autres avait tout 1’aplomb de la realite pour lui. — Si Baratinsky n’avait eu pour sa part ni epreuves ni douleurs, il eut passe dans la celeste patrie sans transition.

[…но поэзия и загробная жизнь были для него одно и поглощали его совершенно.

Его религиозные идеи сделались его убеждениями, и даже смерть представлялась ему лишенной своего зловещего облика. Можно было бы сказать, что то, что было проблемой для других, для него было столь явно, как реальность. — Если бы на долю Баратынского не выпало ни испытаний, ни страданий, он обрел бы свою небесную отчизну, не ощутив перехода.]

(цит. по: Хетсо 1964. Р. 13; сверено по автографу: РГАЛИ. Ф. 31. Оп. 1. № 200. Л. 2 об.) 51

51 Цитируемый фрагмент письма графине де Фонтан в русском переводе был напечатан Гофманом в его биографическом очерке (Изд. 1914—1913. Т. I. С. LXXX). Адресат письма — графиня Кристина де Фонтан, парижская знакомая Боратынских, дочь писателя Луи де Фонтана (1737—1821). В архиве Боратынских сохранилось несколько ее писем времени их пребывания в Париже (Ф. 33. Оп. 1. № 118. Л. 6—9 об.), а также два письма графини де Фонтан к Настасье Львовне, написанные уже после смерти Боратынского (Там же. Л. 1—2 об.; 4—3 об.), в том числе письмо от 29 октября 1844 г. (Л. 4—3 об.), на которое отвечала вдова Боратынского.

479

Надгробия Е. А. и Н. Л. Боратынских на кладбище Александро-Невской Лавры (Фотография А. Ю. Балакина)

Такой взгляд на Боратынского — не поэта-скептика, тщетно ищущего оправдания Творцу и Промыслу (как герой «Отрывка из поэмы: Вера и неверие», автор «На смерть Гете» и «Осени»), но христиански приемлющего смерть