С. 387). ОТД. II: Разбор новых книг. Новые сочинения. С. 96—101 (1-й пагинации).

512

Приди, о друг! дай прежних вдохновений,

Минувшею мне жизнию повей!

Побудь со мной! продли очарованья!

Дай сладкого вкусить воспоминанья!

К числу поэтов, так действующих на образованного читателя, бесспорно принадлежит Евгений Баратынский, писатель, в котором глубокая истина идеи всегда равна простоте и точности выражения, писатель, столько же открывший новых воззрений на жизнь, новых картин, незамеченных до него оттенков в красках элегического рода, сколько Крылов в области аполога. Прочитайте в Записках Пушкина, что он говорит о Баратынском. Это приговор самого беспристрастного, самого сведущего и самого законного судьи. Давно мы расстались с поэтом. Он не мог разлучиться с поэзиею, которая живет в душе его; но он не издавал ничего, кроме редко попадавшихся в Современнике небольших стихотворений. Теперь он собрал свои поэтические заметки минутных ощущений и дум — и напечатал их особою книжкою, назвав ее СУМЕРКИ. Всех стихотворений двадцать шесть. Чтобы читателям нашим доставить возможность поверить замечания наши о Баратынском, приводим здесь несколько строф из его Элегии: Осень.

VI.

А ты, когда вступаешь в осень дней,

Оратай жизненного поля!

И пред тобой во благостыне дней12 Является земная доля,

Когда тебе житейские бразды,

Труд бытия вознаграждая,

Готовятся подать свои плоды,

И спеет жатва дорогая,

И в зернах дум ее сбираешь ты,

Судеб людских достигнув полноты!

VII.

Ты так же ли как земледел богат?

И ты как он с надеждой сеял;

И ты как он о дальнем дне наград Сны позлащенные лелеял…

Язвительный, неотразимый стыд Души твоей обманов и обид!

12 В «Сумерках» — «всей».

33 — 5341

513

Любуйся же, гордись воставшим им! Считай свои приобретенья:

Увы, к мечтам, страстям, трудам мирским Тобой скопленные презренья,

VIII.

Твой день взошел — и для тебя ясна Вся дерзость юных легковерий;

Испытана тобою глубина Людских безумств и лицемерий.

Ты, некогда всех увлечений друг, Сочувствий пламенный искатель, Блистательных туманов царь — и вдруг Бесплодных дебрей созерцатель,

Один… с тоской, которой смертный стон Едва твоей гордыней задушен.

IX.

Но если бы негодованья крик,

Но если б вопль тоски великой Из глубины сердечныя возник Вполне торжественный и дикой:

Костями бы среди своих забав Содроглась ветреная младость; Играющий младенец, зарыдав,

Игрушку б выронил, и радость Покинула б чело его навек,

И заживо б в нем умер человек.

X.

Зови ж теперь на праздник честный мир! Спеши, хозяин тароватый!

Проси, сажай гостей своих за пир Затейливый, замысловатый!

Что лакомству пророчит он утех!

Каким разнообразьем брашен Блистает он!.. Но вкус один во всех,

И, как могила, людям страшен:

Садись один и тризну соверши По радостям земным твоей души!

514

XI.

Какое же потом в груди твоей Ни водворится озаренье,

Чем дум и чувств ни разрешится в ней Последнее вихревращенье —

Пусть в торжестве насмешливом своем Ум бесполезный сердца трепет Угомонит, и тщетных жалоб в нем Удушит запоздалый лепет,

И примешь ты, как лучший жизни клад, Дар опыта, мертвящий душу хлад.

XII.

Иль, отряхнув видения земли Порывом скорби животворной,

Ея предел завидя невдали,

Цветущий брег за мглою черной, Возмездий край благовестящим снам, Доверясь чувствам13 обновленным,

И бытия мятежным голосам,

В великом гимне примиренным, Внимающий как арфам, коих строй Превыспренний, не понят был тобой,

XIII.

Пред Промыслом оправданным ты ниц Падешь с признательным смиреньем,

С надеждою, невидящей границ,

И утоленным разуменьем:

Знай, внутренней своей вовеки ты Не передашь земному звуку,

И легких чад житейской суеты Не посвятишь в свою науку;

Знай, горняя, иль дольная, она Нам на земле не для земли дана.

13 В «Сумерках» — «чувством».

33*

515

В. Г. БЕЛИНСКИМ

СУМЕРКИ. СОЧИНЕНИЕ ЕВГЕНИЯ БАРАТЫНСКОГО. МОСКВА, 1842. СТИХОТВОРЕНИЯ ЕВГЕНИЯ БАРАТЫНСКОГО. ДВЕ ЧАСТИ. МОСКВА, 1835ц

Пытливый дух исследования и анализа, по преимуществу характеризующий новейшую эпоху человечества, проник в таинственные недра земли и по ее слоям начертал историю постепенного формирования нашей планеты. Естествознание еще прежде, через классификацию родов и видов явлений трех царств природы, определило моментальное развитие духа жизни, от низшей его формы — грубого минерала, до высшей — человека, существа разумносознательного. Все это богатство фактов, добытых опытным знанием, послужило к оправданию априорных воззрений на жизнь мирового духа и очевидно доказало, что жизнь есть развитие, а развитие есть переход из низшей формы в высшую, и, следовательно, что не развивается, то есть не изменяется в форме, пребывая в однообразной неподвижности, то не живет, то лишено плодотворного зерна органического развития, рождаясь и погибая чрез случайность и по законам случайности. Такое же зрелище представляют и исторические общества, ибо и они или существуют по тому же вечному закону развития, то есть пере- хождения из низших форм жизни в высшие, или вовсе не существуют, потому что одно фактическое, одно эмпирическое существование, как лишенное разумной необходимости, следственно, случайное, равняется совершенному несуществованию: кто докажет теперь человеку непросвещенному и необразованному, что Греция и Рим существуют? — а между тем для человечества они и теперь существуют несомненно; кто не докажет всем и каждому, что Китай подлинно существует? — а между тем Китай все-таки существует для человечества меньше, чем китайский чай…

Внимательное исследование открывает, что и жизнь обществ, так же как и жизнь планеты, на которой они обитают, слагается из множества слоев, из которых каждый, в свою очередь, подобно разноцветным волнующимся лентам, отличается множеством слоистых пластов. Пласты эти — поколения, из которых каждое, удерживая в себе многое от предшествовавшего поколения, тем не менее и отличается от него собственным колоритом, собственным характером, собственною формою и собственною физиономиею. Каждое последующее поколение относится к предшествующему, как корень к зерну, стебель к корню, ствол к стеблю, ветвь к стволу, лист к ветви, цвет к листу, плод к цвету. Но это 14

14 Отечественные записки. 1842. Т. XXV. № 12 (ценз. разр. 30 ноября; вышел 1 декабря — Боград 1985. С. 178—179); Отд. V: Критика. С. 49—70 (3-й пагинации).

316

сравнение только относительно, только внешним образом верно и не обнимает сущности предмета; дерево совершает вечно однообразный круг развития: выходя из зерна, оно зерном вновь становится, чем и оканчивается вся органическая его деятельность. По новейшим открытиям, жизненная сила и прототип каждого растения заключаются не только в зерне, но и во всяком листке его: отпадая и разносясь ветром, листья вновь являются деревьями, и через них нагие степи покрываются лесами. Но от листа дуба и родится дуб, совершенно во всем подобный тому, от которого произошел, и тем дубам, которые сам произведет в свою очередь. Стало быть, здесь только повторение одного и того же типа во множестве одинаковых его проявлений; здесь, стало быть, то или другое дерево — явления совершенно случайные, а важна только идея рода дерева, который, возникши раз, вечно повторяет себя через однообразный процесс органического развития. Не таково общество: никто не помнит его исторического начала, теряющегося в туманной дали бессознательного младенчества; никто не скажет, где конец его развития, ни того, что будет с ним завтра, судя по вчера. И между тем, хотя его завтра и всегда заключено в его вчера, однако завтра никогда не походит на вчера, если только общество живет историческою, а не одною эмпирическою жизнию.

Целый цикл жизни отжила наша Русь и, возрожденная, преображенная Петром Великим, начала новый цикл жизни. Первый продолжался более восьми веков; от начала второго едва прошло одно столетие: но, боже мой, какая неизмеримая разница в значении и объеме жизни, выраженных этими восемью веками и этим одним веком! Иногда в жизни одного человека бывает день такого полного блаженства и такого глубокого смысла, что перед этим днем все остальные годы жизни его, как бы многочисленны ни были, кажутся только мгновением какого-то темного, смутного и тяжелого сна. То же самое бывает и с народами; то же самое было и с Русью.

Здесь мы опять должны сделать оговорку, чтоб добрые люди, любящие толковать навыворот чужие мысли, не вздумали буквально понять нашего сравнения: единичный человек (индивидуум) и народ — не одно и то же, так же как и счастливый день в жизни человека и великая эпоха в истории народа — не одно и то же. Подвиг Петра Великого не ограничился днями его царствования, но совершался и после его смерти, совершается теперь и будет бесконечно совершаться в грядущих временах, и все в более громадных размерах, все в большем блеске и большей славе… И до Петра Великого текло время, и поколения сменялись поколениями; но эта смена состояла только в том, что старики умирали, а дети заступали их место на арене жизни, а не в живой последовательности живых идей. Поколение сменялось поколением, а идеи оставались все те же, и последующее поколение так же походило на предшествующее, как один листок

517

походит на тысячи других листьев одного и того же дерева. Правнук венчался в нарядном кафтане прадеда, а внучка в той же телогрейке, в которой венчалась ее бабушка, и все те же тут свахи, те же дружки, те же пиры и проч… Ход времени измерялся круговращением планеты, ее вечною весною, за которою всегда следовали лето, осень и зима, да еще лицами и именами, а не идеями, — случайными фактами, а не стройным развитием. Война или потрясала на время внешнее благоденствие государства, или укрепляла и расширяла его извне, а внутри все оставалось неизменным… Явился исполин преобразователь, привил к плодородной и девственной почве русской натуры зерно европейской жизни, — и с небольшим в столетие Русь пережила несколько столетий. Развитие Руси и доселе носит на себе отпечаток могучего характера ее преобразования: она растет не по дням, а по часам, как ее сказочные богатыри. Из многих сторон возьмем ближайшую к предмету нашей статьи — литературу по отношению к обществу: давно ли завелась она у нас, а уже сколько слоев осталось на дне ее недавнего прошедшего, сколько поколений резко обозначилось в сфере ее движения! И теперь еще на Руси есть целая публика, хотя и небольшая, которая от всей души убеждена, что Ломоносов «наших стран Малерб и Пиндару подобен», что Херасков — «наш Гомер, воспевший древни брани, России торжество, падение Казани», что Сумароков в притчах победил Лафонтена, а в трагедиях далеко оставил за собою и Корнеля, и Расина, и господина Вольтера, и что с этими тремя поэтами кончился цветущий век российской словесности. Поклонники Державина уже холоднее к ним, хотя все еще высоко ставят их в своем понятии: известно, что Державин с горестью признавался, «сколь трудно соединить плавность Хераскова с силою стихов Петрова». Вообще, до Карамзина особенно трудно проследить изменение литературных понятий в поколениях; но с Карамзиным начинается совершенно новая литература и совершенно новое общество: к стукотне громких од до того прислушались, что уж больше писали и хвалили их (и то по преданию), чем читали; плакали над «Бедною