новых идей, а теперь отсталой обскурант, так же точно и теми же словами нападает на нового великого поэта и его почи
522
тателей, как некогда нападали люди старого поколения на прежнего великого поэта и его почитателей… Он и не подозревает, что он повторяет жалкую роль тех самых людей, которых некогда, может-быть, он первый заклеймил именем «отсталых», что он теперь бросает в молодое поколение тою же грязью, которою некогда швыряли в него классические парики, и что, подобно им, он только себя марает этою грязью… Такое зрелище может возбуждать лишь болезненное сострадание — больше ничего.
На такие мысли навела нас маленькая книжка г. Баратынского, названная им «Сумерками». Все, сказанное нами — нисколько ни отступление от предмета статьи, ни вступление с яиц Леды: нет, эти мысли возбудила в нас поэтическая деятельность г. Баратынского, и под влиянием этих мыслей хотим мы рассмотреть ее критически. Кто скоро едет, тому кажется, что он стоит, а все мимо его мчится: вот почему России и не заметен ее собственный ход, между — тем, как она не только не стоит на одном месте, но, напротив, движется вперед с неимоверною быстротою. Эта быстрота движения выразилась и в литературе. Голова кружится, когда подумаешь о расстоянии, которое разделяет предпрошлое десятилетие (1820—1830) от прошлого (1830—1840); а прошлое десятилетие от этих двух протекших лет настоящего! Подлинно скажешь:
Свежо предание, а верится с трудом!
Давно ли было это наводнение альманахов, которое затопило-было все библиотеки; давно ли издавался «Телеграф», которого мнения были так новы и глубоки, и который так справедливо величался своим чрезвычайным расходом, опираясь на 1200 постоянных подписчиков? Давно ли литература наша гордилась таким множеством (увы! забытых теперь) знаменитостей, которые были потому велики, что одна написала плохую романтическую трагедию и дюжину водяных элегий; другая — издала альманах, третья — затеяла листок, четвертая напечатала отрывок из неоконченной поэмы, пятая тиснула в приятельском журнале несколько невинных и довольно-приятных рассказов?… Давно ли Марлинский был гением? Давно ли повести не только г. Полевого, — но и г. Погодина считались необходимым украшением и альманаха и журнала? Давно ли на «Ивана Выжигина» смотрели чуть-чуть не как на гениальное сочинение? Давно они наводят на грустную думу о непостоянстве сего треволненного мира…
Нет; еще один вопрос! Давно ли г. Баратынский, вместе с г. Языковым, составлял блестящий триумвират, главою которого был Пушкин? А между — тем, как уже давно одинокою стоит колоссальная тень Пушкина, и, мимо своих современников и сподвижников, подает руку поэту нового поколения, которого талант застал и оценил Пушкин еще при жизни своей!… Давно ли каждое новое
523
стихотворение г. Баратынского, явившееся в альманахе, возбуждало внимание публики, толки и споры рецензентов?… А теперь тихо, скромно появляется книжка с последними стихотворениями того же поэта — и о ней уже не говорят и не спорят, о ней едва упомянули в каких-нибудь двух журналах, в отчете о выходе разных книг, стихотворных и прозаических… Да не подумают, что мы этим хотим сказать, что дарование г. Баратынского не значительно, что оно пользовалось незаслуженною славою: нет, мы далеки от подобного мнения; мы высоко уважаем яркий, замечательный талант поэта уже-чуждого нам поколения, и потому именно, что уважаем его, хотим, в обозрении его поэтической деятельности, показать, почему его произведения, будучи и теперь изящными, как и всегда были, уже не имеют теперь той цены, какую имели прежде.
Такие явления всегда имеют две причины: одна заключается в степени таланта поэта, другая в духе эпохи, в которую действовал поэт. Никто не может стать выше средств, данных ему природою; но исторический и общественный дух эпохи или возбуждает природные средства действователя до высшей степени свойственной им энергии, или ослабляет и парализирует их, заставляя поэта сделать меньше, чем бы он мог. Отношения поэта к его эпохе бывают двояки: или он не находит в ее сфере жизненного содержания для своего таланта; или, не следя за современным духом, он не может воспользоваться тем жизненным содержанием, какое могла бы представить его таланту эпоха. В каждом из этих случаев результат один — безвременный упадок таланта и безвременная утрата справедливо-стяжанной славы. Открытие причин такого печального конца блестящим образом начатого поприща, не принесет пользы поэту, о котором идет дело; но уроки прошедшего полезны для настоящего и будущего, — и одна из обязанностей основательной критики — обращать внимание на такие уроки.
Было время, когда русская критика состояла из заметок об отдельных стихах. «Какой гармонический стих! как удачно воспользовался поэт звукоподражанием: в этом стихе слышен рокот грома и завывание ветра! Но следующий затем стих оскорбляет слух какофониею, и притом, после отрицательной частицы не поставлен винительный падеж вместо родительного. А вот в этом стихе и ударения неправильны и усечения многочисленны; конечно, пиитические вольности дозволяются стихотворцам, но они должны иметь свои границы. Как удачно, вот в этом стихе, выражена нежность пастушки, и сколько простодушия и невинности в ее ответе!» Так, или почти-так критиковали поэтов наши аристархи доброго старого времени. С двадцатых годов текущего столетия стали критиковать иначе. Вместо филологических, грамматических и просодических заметок, вместо похвал или порицаний отдельно-взятым стихам, стали делать эстетические замечания на отдельные места поэтического произведения: такой-то характер выдержан, а такой-то не выдержан, такое-то место
524
поразительно своим драматизмом, или своим лиризмом, а такое-то слабо, и т. п. Эта критика была большим шагом вперед; но теперь и она неудовлетворительна. Теперь требуют от критики, чтоб, не увлекаясь частностями, она оценила целое художественного произведения, раскрыв его идею и показав, в каком отношении находится эта идея к своему выражению, и в какой степени изящество формы оправдывает верность идеи, а верность идеи способствует изяществу формы. Если же дело идет о целой поэтической деятельности поэта, то от современной критики требуют не восклицаний вроде следующих: «сколько души и чувства в этой элегии г. N., сколько силы и глубокости в этой его оде, какими поразительными положениями изобилует его поэма, как верно выдержаны характеры в его драме!» Нет, от современной критики требуют, чтоб она раскрыла и показала дух поэта в его творениях, проследила в них преобладающую идею, господствующую думу всей его жизни, всего его бытия, обнаружила и сделала ясным его внутреннее созерцание, его пафос.
Если мы скажем, что преобладающий характер поэзии г. Баратынского есть элегическийу то скажем истину, но этим еще ничего не объясним, ибо характер чьей бы то ни было поэзии еще не составляет ее сущности, как физиономия не поставляет сущности человека, хотя и намекает на нее. Чтоб объяснить то и другое, должно раскрыть идею и в ней найти причину и разгадку характера и физиономии. Что такое элегический тон в чьей бы то ни было поэзии? — грустное чувство, которым проникнуты создания поэта. Но чувство само-по- себе еще не составляет поэзии: надо, чтоб чувство было рождено идеею и выражало идею. Бессмысленные чувства — удел животных; они унижают человека. К чести г. Баратынского должно сказать, что элегический тон его поэзии происходит от думы, от взгляда на жизнь, и что этим самым он отличается от многих поэтов, вышедших на литературное поприще вместе с Пушкиным. Рассмотрим же идею у которая проникает собою создания г. Баратынского и составляет пафос его поэзии. Возьмем для этого одно из лучших, хотя и позднейших его произведений — «Последний Поэт». В этой пьесе поэт высказался весь, со всею тайною своей поэзии, со всеми ее достоинствами и недостатками. Разберем же ее всю от слова до слова.
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
525
По этой энергии и поэтической красоте стихов уж, тотчас видно, что поэт выражает свое proffession de foi, передает огненному слову давно-накипевшие в груди его жгучие мысли… Настоящий век служит исходным пунктом его мысли; по нем он делает заключение, что близко время, когда проза жизни вытеснит всякую поэзию, высохнут растленные корыстию и рассчетом сердца людей, и их верованием сделается «насущное» и «полезное»… Какая страшная картина! Как безотрадно будущее! Поэзии более нет. Куда же девалась она? — исчезла при свете просвещения… И так, поэзия и просвещение — враги между собою? И так, только невежество благоприятно поэзии? Не-уже-ли это правда? Не знаем: так думает поэт — не мы… Впрочем, поэт говорит не о поэзии, но о ребяческих снах поэзии, а это — другое дело! Но посмотрим, как разовьется далее мысль поэта.
Для ликующей свободы Вновь Эллада ожила,
Собрала свои народы И столицы подняла:
В ней опять цветут науки,
Но не слышны лиры звуки В первобытном рае муз!
Блестит зима дряхлеющего мира,
Блестит! Суров и бледен человек:
Но зелены в отечестве Омира Холмы, леса, брега лазурных рек;
Цветет Парнас! пред ним, как в оны годы,
Кастальский ключ живой струею бьет;
Нежданный сын последних сил природы,
Возник поэт: идет он и поет.
Теперь любопытно, о чем он поет; любопытно потому особенно, что в его песне ясно должна высказаться мысль автора этой пьесы.
Воспевает простодушный Он любовь и красоту,
И науки, им ослушной,
Пустоту и суету;
Мимолетные страданья,
Легкомыслием целя,
Лучше, смертный, в дни незнанья.
526
А, вот что! теперь мы понимаем! Наука ослушна (то есть непокорна) любви и красоте; наука пуста и суетнаи.. Нет страданий глубоких и страшных, как основного, первосущного звука в аккорде бытия, страдание мимолетно — его должно исцелять легкомыслием; в дни незнания (т. е. невежества) земля лучше чувствует радость!..
Это стихотворение написано в 1835 году от Р. X.!..
Как жаль, что люди не знают языка, на-прим.<ер>, птичьего: какие должны быть удивительные поэты между птицами! Ведь птицы не знают глубоких страданий — их страдания мимолетны, и они целят их не только легкомыслием, но даже и совершенным безмыслием — что для поэзии еще лучше; а о науках птицы и не слыхивали, стало-быть, и понятия не имеют о пустоте и суете наук; что же касается до незнания — птицы ушли дальше его, — они пребывают в решительном невежестве… Какие благоприятные обстоятельства для поэзии, и как жаль, что, по незнанию птичьего языка, мы незнакомы с птичьею поэ- зиею!..
Но, полно, прав ли поэт в своей основной мысли? Полно, невежеством ли сильна поэзия? По-крайней-мере до-сих-пор известно всему грамотному свету, что сильнейшее развитие изящных искусств совершалось только у просвещеннейших народов мира — Греков, Римлян, Итальянцев, Англичан, Французов и Немцев, — а не у Чукчей, Коряков и Самоедов…
Поклонникам Урании холодной Поет, увы! он благодать страстей:
Как
