человека — в этом подземном царстве темных предчувствий и немых ощущений, скрываются, словно в земле, корни всех наших живых стремлений и страстных помыслов; но только свет разума может и развивать, и крепить, и просветлять эти ощущения и чувства до мысли, — без него они остаются или животным инстинктом, или дикими страстями, чорными демонами, устрояющими гибель человека… Чувство, в свою очередь, есть действительность разума, как тело есть реальность души: без чувства идеи холодны, светят, а не греют, лишены жизненности и энергии, неспособны перейдти в дело. И так, полнота и

В «Сумерках» — «мирском».

332

совершенство человеческой натуры заключается в органическом единстве разума и чувства. Горе дому, который разделяется сам на себя; горе человеку, в котором чувство восстанет на разум, или разум восстанет на чувство! И, однакож, это горе неизбежное, необходимое, и мертв, ничтожен тот человек, который не испытал его! Чувство, по натуре своей, стремится к положению, любит останавливаться на положительных результатах; разум контролирует положения чувства и, если не найдет их основательными, отрицает их. Отсюда происходит мука сомнения. Но без этого сомнения, человек, остановившись раз на известном положении, и закоснел бы в нем, не двигаясь вперед, следовательно, не развиваясь, — не делался бы из младенца отроком, из отрока юношей, из юноши мужем, из мужа старцем, но до смерти своей оставался бы младенцем. Дух сомнения гонит человека от одного определения к другому, — и благо тому, кто сомневался в известных истинах, не сомневаясь в существовании истины, ибо истины преходящи, но истина вечна!

Помнится нам, г. Баратынский где-то сказал что-то вроде следующей мысли: положение поэта трудно потому, что в одно и то же время, он находится под противоположным влиянием огненной творческой фантазии и обливающего холодом рассудка. Мысль, не скажем несправедливая, но не точная: обливающий холодом рассудок действительно входит в процесс творчества, но когда? — в то время, когда еще поэт вынашивает в себе концепирующееся свое творение, следовательно, прежде, нежели приступит к его изложению, ибо поэт излагает уже готовое произведение. Разумеется, здесь должно предполагать высшие таланты, потому- что только низшие сочиняют с пером в руке, еще не зная сами, что сочиняют они; или затрудняются в выражении собственных идей. Истинный поэт тем и велик, что свободно дает образ каждой глубоко прочувствованной им идее, выражает словом постижимое для одного ума и невыразимое для каждого, кто не поэт.

Этот несчастный раздор мысли с чувством, истины с верованием составляет основу поэзии г. Баратынского, и почти все лучшие его стихотворения проникнуты им. В одном из них ему предстает, в горькую минуту, истина, и обещает успокоить путем холодного бесстрастия. Она говорит поэту:

Пускай со мной ты сердца жар погубишь,

Пускай, узнав людей,

Ты, может быть, испуганный, разлюбишь И ближних и друзей.

Я бытия все прелести разрушу,

Но ум наставлю твой,

Я оболью суровым хладом душу,

Но дам душе покой.

533

Поэт в трепете отказывается от страшного дара неземной гостьи; но в-заклю- чение просит его у ней так:

Когда мое светило

Во звездной вышине Начнет бледнеть, и все, что сердцу мило,

Забыть придется мне,

Явись тогда! открой мне очи16,

Мой разум просвети,

Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночи Безропотно сойти.

Так, в другом стихотворении, поэт окрыляет надеждами обольщений безумную юность, но, обращаясь к знающим, говорит:

Но вы, судьбину испытавшие,

Тщету надежд, печали власть,

Вы, знанье бытия приявшие Себе на тягостную часть!

Гоните прочь их рой прельстительный;

Так! доживайте жизнь в тиши,

И берегите хлад спасительный Своей бездейственной души.

Своим бесчувствием блаженные,

Как трупы мертвых из гробов,

Волхвы словами пробужденные,

Встают со скрежетом зубов;

Так вы, согрев в душе желания,

Безумно вдавшись в их обман,

Проснетесь только для страдания,

Для боли новой прежних ран.

Большое, отличающееся превосходными стихами стихотворение «Последняя смерть» есть апофеоза всей поэзии г. Баратынского. В нем вполне выразилось его миросозерцание. Поэт представляет, в яркой картине, кипящий жиз- нию мир; потом, в другой картине, увядание мира, а в третьей —

Прошли века, и тут моим очам Открылася ужасная картина:

Ходила смерть по суше, по водам,

Свершалася живущая судьбина.

16 В Изд. 1835: «Явись тогда! раскрой тогда мне очи» (Ч. I. С. 18).

534

Где люди, где? скрывалися в гробах!

Как древние столпы на рубежах Последние семейства истлевали;

В развалинах стояли города,

По пажитям заглохнувшим блуждали Без пастырей безумные стада;

С людьми для них исчезло пропитанье:

Мне слышалось их гладное блеянье.

И тишина глубокая во след Торжественно повсюду воцарилась,

И в дикую порфиру древних лет Державная природа облачилась.

Величествен и грустен был позор (?)

Пустынных вод, лесов, долин и гор.

По-прежнему животворя природу,

На небосклон светило дня взошло;

Но на земле ничто его восходу Произнести привета не могло:

Один туман, над ней синея, вился И жертвою чистительной дымился.

Великолепная фантазия, но не более, как фантазия! И главный ее недостаток заключается в том, что она везде является чорным демоном поэта. Жизнь как добыча смерти, разум как враг чувства, истина как губитель счастия, — вот откуда проистекает элегический тон поэзии г. Баратынского, и вот в чем ее величайший недостаток. Здание, построенное на песке, не долговечно; поэзия, выразившая собою ложное состояние переходного поколения, и умирает с тем поколением, ибо для следующих не представляет никакого сильного интереса в своем содержании. Мало того: сделавшись органом ложного направления, она лишается той силы, которую мог бы сообщить ей талант поэта.

Конечно, этот раздор мысли с чувством, явился у поэта не случайно, — он заключался в его эпохе. Кто не знает и не помнит пушкинского Демона? Пушкин, как первый великий поэт русский, которого поэзия выходила из жизни, первый и встретился с демоном. «Печальны были наши встречи!» восклицает он о своем демоне.

Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи, Вливали в душу хладный яд.

535

Неистощимый клеветою Он провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе,

На жизнь насмешливо глядел —

И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

В-самом-деле, это страшный демон, особенно для первого знакомства! Впрочем, он опасен не тем, что он на-самом-деле, а тем, чем он может показаться человеку. Люди имеют слабость смешивать свою личность с истиною: усомнившись в своих истинах, они часто перестают верить существованию истины на земле. Вот тут-то демон и бывает опасен, тут-то он и губит людей. От него может спасти человека только глубокая и сильная, живая вера. Пусть он во всем разочаровался, пусть все, что любил и уважал он, оказалось недостойным любви и уважения, пусть все, чему горячо верил он, оказалось призраком, а все, что думал знать он, как непреложную истину, оказалось ложью, — но да обвиняет он в этом свою ограниченность, или свое несчастие, а не тщету любви, уважения, веры, знания! Пусть самое отчаяние его в тщете истины будет для него живым свидетельством его жажды истины, а его жажда — живым свидетельством существования истины: ибо чего нет, о том несродно страдать человеческой натуре. Пусть прошло для него время познания истины, и он отчается навсегда узреть ее обетованную землю, но пусть же не смешивает он себя с истиною, и не думает, что если она не для него, то уже и ни для кого. Но как же, скажут, верить, если вся действительность есть отрицание всякой веры?.. Действительность? — Но что такое действительность, если не осуществление вечных законов разума? Всякая другая действительность — временное затмение света разума, болезненный витальный процесс, — а разве может быть вечное затмение солнца, разве солнце не является после затмения в большем блеске и большей лучезарности; разве страдание, претерпеваемое младенцем при прорезывании зубов, бывает продолжительно и не составляет необходимого временного зла для продолжительного добра? Скажут: младенцы часто умирают от процессов физического развития. Правда, умирают — младенцы, которые подчинены необходимо болезненным процессам органического развития и которые смертны, но не человечество, которое подчинено болезненным процессам исторического развития, и которое бессмертно. Надо уметь отличать разумную действительность, которая одна действительна, от неразумной действительности, которая призрачна и преходяща. Вера в идею спасает, вера в факты губит, Есть люди, которые отрицают добродетель и достоинство

536

женщины, потому-что случай сводил их все с пустыми и легкими женщинами, потому-что они не знали ни одной женщины высшей натуры. И это безверие, как проклятие, служит достойным наказанием безверию, ибо в душе благодатной должен заключаться идеал женщины, — в действительности же должно искать не идеала, а только осуществления идеала; найти или не найти его, это дело случая. То же можно сказать и о людях, которых разложение и гниение элементов старой общественности, продажность, нравственный разврат и оскудение жизни и доблести в современном — заставляют отчаиваться за будущую участь человечества… Здесь, очевидно, демон губит их на факте, за которым они не видят идеи, не понимая, что умирает и гниет только отжившее, чтоб уступить место новому и живому. Еслиб вместо того, чтоб испугаться демона, они испытали его — он указал бы им на последнее время умиравшей древности, которая в амфитеатрах своих тешилась кровавым зрелищем, как звери терзают христиан, и которая, в слепоте своей, не подозревала, что этою победою над мучениками она сама была побеждена с своими уже опошлившимися богами… Тогда они поняли бы, что смерть старой истины еще не означает смерти истины вообще… Демон, по своей демонической натуре, зол и насмешлив. Он презирает бессилие и веселится, терзая его; но он уважает силу и сторицею воздает ей за временное зло, которым ее терзает. Он служит и людям и человечеству, как вечно движущая сила духа человеческого и исторического. То страшный и мрачный, то веселый и злой, он, как Протей, неистощим в формах своего проявления, как Антей, неистощим в своих средствах. Он внушал Сократу откровения его нравственной философии и помогал ему дурачить софистов их же обоюду-острым оружием. Он внушал Аристофану его комедии; он нашептывал ритору Лукиану его «Диалоги богов»; он помог Колумбу открыть Америку; он изобрел порох и книгопечатание; он продиктовал Ульриху Гуттену его злую сатиру «Epistolae obscurorum divorum <так!>»; Бомарше — его «Фигаро», и много философских сказок и сатирических поэм продиктовал он Вольтеру; он уничтожил ошейники вассалов и рыцарские разбои феодальных баронов, священную инквизицию и благочестивое ауто-да-фе. Гёте схватил его только за хвост в своем Мефистофеле, а в лицо только слегка заглянул ему. За то, колоссальный Байрон не трепеща смотрел ему в очи, и гордо мерялся с ним силою духа, и как равный равному, подал ему руку на вечную дружбу. Из русских поэтов, первый познакомился с ним Пушкин, и тягостно было ему его знакомство, и печальны были его встречи с ним… Он не пал от него, но и не узнал, не понял его… И не удивительно: