ничто не делается вдруг. Зато другой русский поэт, явившийся уже по смерти Пушкина, не испугался этого страшного гостя: он знаком был с ним еще с-детства, и его фантазия с любовию лелеяла этот «могучий образ», для него:

537

Как царь немой и гордый, он сиял Такой волшебно-сладкой красотою,

Что было страшно…

Он был избранным героем пламенного бреда его юности, и ему посвятил он целую поэму, где, за все утраченные блага жизни, этот страшный герой сулит открыть «пучину гордого познанья»…

Человек страшится только того, чего не знает; знанием побеждается всякий страх. Для Пушкина, демон так и остался темною, страшною стороною бытия, и таким является он в его созданиях. Поэт любил обходить его, сколько было возможно, и потому он не высказался весь и унес с собою в могилу много нетронутых струн души своей; но, как натура сильная и великая, он умел, сколько можно было, вознаградить этот недостаток, тогда-как другие поэты, вышедшие с ним вместе на поэтическую арену, пали жертвою неузнанного и неразгаданного ими духа, и для них навсегда мысль осталась врагом чувства, истина — бичом счастия, а мечта и ребяческие сны поэзии — высшим блаженством жизни…

Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит г. Баратынскому. Не смотря на его вражду к мысли, он, по натуре своей, призван быть поэтом мысли. Такое противоречие очень-понятно: кто не мыслитель по натуре, тот о мысли и не хлопочет; борется с мыслию тот, кто не может овладеть ею, стремясь к ней всеми силами души своей. Эта невыдержанная борьба с мыслию, много повредила таланту г. Баратынского: она не допустила его написать ни одного из тех творений, которые признаются капитальными произведениями литературы, и если не навечно, то надолго переживают своих творцов.

Взглянем теперь на некоторые стихотворения г. Баратынского со стороны мысли. В послании к Г-чу поэт говорит:

Враг суетных утех и враг утех позорных,

Не уважаешь ты безделок стихотворных,

Не угодит тебе сладчайший из певцов Развратной прелестью изнеженных стихов:

Возвышенную цель поэт избрать обязан.

Затем, он объясняет Г -чу, почему не может принять его вызова —

оставить мирный слог И, едкой жолчию напитывая строки,

Сатирою восстать на глупость и пороки.

538

И чем же? — тем, что сатирою можно нажить себе врагов, а благодарность общества — плохая благодарность, ибо он, поэт, не верит благодарности. Вот заключение этого стихотворения:

Нет, нет! разумный муж идет путем иным,

И снисходительный к дурачествам людским,

Не выставляет их, но сносит благонравно,

Он не пытается, уверенный забавно Во всемогуществе болтанья своего,

Им в людях изменить людское естество,

Из нас, я думаю, не скажет ни единый Осине: дубом будь, иль дубу: будь осиной;

Меж-тем — как странны мы! — меж-тем любой из нас Переиначить свет задумывал не раз.

Подобные мысли, без сомнения, очень благоразумны и даже благонравны, но едва-ли они поэтически-великодушны и рыцарски-высоки… Благоразумие не всегда разумность: часто бывает оно то равнодушием и апатиею, то эгоизмом. Но вот еще несколько стихов из этого же стихотворения:

Полезен обществу сатирик беспристрастный,

Дыша любовию к согражданам своим,

На их дурачества он жалуется им:

То укоризнами восстав на злодеянье,

Его приводит он в благое содраганье,

То едкой силою забавного словца Смиряет попыхи надменного17 глупца;

Он нравов опекун и вместе правды воин.

Сличив эти стихи с приведенными выше, легко понять, почему такое стихотворение, даже если бы оно было написано и хорошими стихами, не может теперь читаться…

«На смерть Гёте» есть одно из лучших между мелкими стихотворениями г. Баратынского. Стихи в нем удивительны; но стихотворение, не смотря на то, не выдержано и потому не производит того впечатления, какого бы можно было ожидать от таких чудесных стихов. Причина этого очевидна: неопределенность идеи, неверность в содержании. Поэт слишком-много и слишком-бездоказательно приписал Гёте, говоря, что

17 В Изд. 1835 — «надутого» (Ч. I. С. 58).

539

…ничто не оставлено им

Под солнцем живым без привета;

На все отозвался он сердцем своим,

Что просит у сердца ответа:

Крылатою мыслью он мир облетел,

В одном беспредельном нашел он предел18.

Прекрасно сказано, но не справедливо! Не было, нет и не будет никогда гения, который бы один все постиг, или все сделал. Так и для Гёте существовала целая сторона жизни, которая, по его немецкой натуре, осталась для него terra incognita. Эту сторону выразил Шиллер. Оба эти поэта знали цену один другого, и каждый из них умел другому воздавать должное. Обидно видеть, как люди, не понимая дела, все отдают Гёте, все отнимая у Шиллера… Если уж надо сравнивать друг с другом этих поэтов, то, право, еще не решенное дело — кто из них долее будет владычествовать в царстве будущего; — и многие не без основания догадываются уже, что Гёте, поэт прошедшего, в настоящем умер развенчанным царем… Вместо безотчетного гимна Гёте — поэту следовало бы охарактеризовать его, — и он сделал это только в четвертом куплете, в котором довольно-удачно схвачен пантеистический характер жизни и поэзии Гёте:

С природой одною он жизнью дышал:

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал И чувствовал трав прозябанье,

Была ему звездная книга ясна,

И с ним говорила морская волна.

Следующие за тем заключительные куплеты слабы выражением, темны и неопределенны мыслию, а потому и разрушают эффект всего стихотворения. Все, что говорится в пятом куплете, так же может быть применено ко всякому великому поэту, как и к Гёте; а что говорится в шестом, то ни к кому не может быть применено за темнотою и сбивчивостию мысли.

Теперь обратимся к поэмам г. Баратынского. В них много отдельных поэтических красот; но в целом ни одна не выдержит основательной критики.

Русский молодой офицер, на постое в Финляндии, обольщает дочь своего хозяина, Чухоночку Эду — добродушное, любящее, кроткое, но ничем особенным не отличное от природы создание. Покинутая своим обольстителем, Эда умирает с тоски. Вот содержание «Эды» — поэмы, написанной прекрасными стихами, исполненной души и чувства. И этих немногих строк, которые сказа

18 В Изд. 1835 — «нашел ей предел» (Ч. I. С. 213).

540

ли мы об этой поэме, уже достаточно, чтоб показать ее безотносительную не- важность в сфере искусства. Такого рода поэмы, подобно драмам, требуют для своего содержания трагической коллизии, — а что трагического (т. е. поэти- чески-трагического) в том, что шалун обольстил девушку и бросил ее? Ни характер такого человека, ни его положение, не могут возбудить к нему участия в читателе. Почти такое же содержание, на-пр., в повести Лермонтова «Бэла»; но какая разница! Печорин — человек, пожираемый страшными силами своего духа, осужденного на внутреннюю и внешнюю бездейственность; красота Черкешенки его поражает, а трудность овладеть ею раздражает энергию его характера и усиливает очарование ожидающего его счастия; холодность Бэлы еще более подстрекает его страсть, вместо того, чтоб ослабить ее. Но когда он упился первыми восторгами этой оригинальной любви к простой и дикой дочери природы, он почувствовал, что для продолжительного чувства мало одной оригинальности, для счастия в любви мало одной любви, — и его начинает терзать мысль о гибели милого, хотя и дикого, женственного существа, которое, в своей естественной простоте, не умело ни требовать, ни дать в любви ничего, кроме любви. Трагическая смерть Бэлы, вместо того, чтоб облегчить положение Печорина, страшно потрясает его, с новою силою возбуждая в нем вспышку прежнего пламени, — и от его дикого хохота содрогается сердце не у одного Максима Максимыча, и становится понятно, почему он, после смерти Бэлы, долго был нездоров, весь исхудал и не любил, чтоб при нем говорили о ней… Это не волокита, не водевильный дон-Хуан, вы не вините его, но страдаете с ним и за него, говоря мысленно: «О горе нам, рожденным в свет!» Для некоторых характеров не чувствовать, быть вне какой бы то ни было духовной деятельности — хуже, чем не жить; а жить — это больше чем страдать, — и вот является трагическая коллизия, как мысль неотразимой судьбы, достойная и поэмы и драмы великого поэта…

Гораздо-глубже, по характеру героини, другая поэма г. Баратынского — «Бал»:

Презренья к мнению полна, Над добродетелию женской Не насмехается ль она,

Как над ужимкой деревенской? Кого в свой дом она манит;

Не записных ли волокит,

Не новичков ли миловидных? Не утомлен ли слух людей Молвой побед ее бесстыдных И соблазнительных связей?

541

Но как влекла к себе всесильно Ее живая красота!

Чьи непорочные уста Так улыбалися умильно?

Какая бы Людмила ей,

Смирясь, лучей благочестивых Своих лазоревых очей И свежести ланит стыдливых Не отдала бы сей же час За яркий глянец чорных глаз, Облитых влагой сладострастной, За пламя жаркое ланит?

Какая фея самовластной Не уступила б из харит?

Как в близких сердцу разговорах Была пленительна она!

Как утолительно нежна!

Какая ласковость во взорах У ней сияла! Но порой Ревнивым гневом пламенея,

Как зла в словах, страшна собой, Являлась новая Медея!

Какие слезы из очей Потом катилися у ней!

Терзая душу, проливали В нее томленье слезы те:

Кто б не отер их у печали.

Кто б не оставил красоте?

Страшись прелестницы опасной, Не подходи: обведена Волшебным очерком она; Кругом ее заразы страстной Исполнен воздух! Жалок тот, Кто в сладкий чад его вступает: Ладью пловца водоворот Так на погибель увлекает!

542

Беги ее: нет сердца в ней!

Страшися вкрадчивых речей Одуревающей приманки;

Влюбленных взглядов не лови:

В ней жар упившейся вакханки,

Горячки жар — не жар любви.

И этот демонический характер в женском образе, эта страшная жрица страстей, наконец, должна расплатиться за все грехи свои:

Посланник рока ей предстал.

Смущенный взор очаровал,

Поработил воображенье,

Слиял все мысли в мысль одну И пролил страстное мученье В глухую сердца глубину.

В этом «посланнике рока» должно предполагать могучую натуру, сильный характер, — и в-самом-деле портрет его, слегка, но резко-очерченный поэтом, возбуждает в читателе большой интерес:

Красой изнеженной Арсений Не привлекал к себе очей:

Следы мучительных страстей,

Следы печальных размышлений Носил он на челе: в очах Беспечность мрачная дышала,

И не улыбка на устах —

Усмешка праздная блуждала.

Он не задолго посещал Края чужие; там искал,

Как слышно было, развлеченья,

И снова родину узрел;

Но видно, сердцу исцеленья Дать не возмог чужой предел.

Предстал он в дом моей Лаисы,

И остряков задорный полк Не знаю как пред ним умолк —

Главой поникли Адонисы.

Он в разговоре поражал Людей и света знаньем редким,

Глубоко в сердце проникал Лукавой шуткой, словом едким,

543

Судил разборчиво певца,

Знал цену кисти и резца,

И сколько ни был хладно-сжатым Привычный склад его речей,

Казался чувствами богатым Он в глубине души своей.

Нашла коса на камень: узел трагедии завязался. Любопытно, чем развяжет его поэт, и как оправдает он, в действии, портрет своего героя. Увы! все это можно рассказать в коротких словах: Арсений любил подругу своего детства и приревновал ее к своему приятелю; на упреки его Ольга отвечала детским смехом, и он, как