всяком случае, совершились или нет ожидания, современникам поучительно остановиться, прощаясь с усопшим братом, благословить тихий сон его до радостного пробуждения, и передать надежды свои его преемникам, потому что надежды никогда не умирают, ни у человека, ни у людей.
Многие не верят суду современников. Не говорим о споре нашего личного самолюбия. Оно никогда не соглашается с решением современным, и всегда грозить апелляциею к потомству. И кому потомство не было отрадным словом — и великому человеку, в минуту сознания несправедливого приговора судей, и мелкому самолюбию, обиженному неумолимою правдою, и пишущему челобитную о том, что оно дарование непонятое и неузнанное современниками! Но в самом деле, суд современников нельзя не оставлять в сильном подозрении, и совсем не потому, чтобы он всегда был внушен умышленным пристрастием с той, или другой стороны, при осуждении, или при похвале, Не всегда осуждение бывает подсказано насмешливою злостью, или похвала слепым предубеждением. Одна из истин, в которой опыт удовлетворит каждого, что люди совсем не так злы как уверяют желчные сатиры, и особливо новейшие романы, хоть, правду сказать, люди опять и не такие добродушные Аркадцы, как уверяли нас классическая идиллия и сентиментальный старинный роман. Суд современников такое же смешение правды и неправды, ошибки и истины, добра и зла, как многое другое на свете. А суд потомства? Неужели он осуществляет идеал беспристрастия? Потомство! Оглянитесь на себя — разве мы не потомство, и — каких предков! А между-тем вернее ли, справедливее ли говорим мы, нежели говорили прежде нас? Личных отношений между нами и подсудимыми никаких нет, а пристрастие остается, и переживает личные отношения, льнет к правде, как ржавчина к железу, остается при истине, как тень при свете, и каждое поколение пересуживает решения своих отцов, и спорит против справедливости их суждения. Право, беспристрастие потомка такая же задача, как беспристрастие современника. По-крайней-мере, при современном суде есть сильные оправдания, если и находятся противоречия против уложения истины. Прежде всего вмешивается наша личность: зная поэта, например, мы знаем в нем и человека, а это мешает взаимно. С другой стороны является память впечатлений: вы хвалите, вы восхищаетесь, не догадываясь, что в вас остается впечатление не поэта, но вас самих, вашего прошедшего, вашей юности, чувства, какое передала вам нечаянность ваших первых впечатлений. Как отрешиться от всего, что соединено с нашею природою? Остается допустить современный суд, по-крайней-мере, как важный акт в критическом
551
судопроизводстве, даже для будущего. Пусть жалуются на него подсудимые. Он всегда будет любопытен даже потому, что послужит для потомства поверкой поэту и веку, а такое обстоятельство довольно важно.
Если бы теперь забрать все выписки суда и мнения современников о Баратынском, что мы найдем? Суд современников делится на три различия. Сперва современники смотрят на первые опыты поэта, и тут почти всегда они судят благосклонно, даже слишком снисходительно. И не мудрено: не говоря о том, что начало не оскорбляет ни чьего самолюбия, не возбуждает ни чьей зависти, тут берет верх доброе основание нашей человеческой природы: кто без участия, без чувства приязни смотрит на дитя, его беспечность, его доверие к жизни? Далее обстоятельства изменяются. Обман возбужденных надежд оскорбляет негодование обманутых судей. Осуществление их расшевеливает злое основание нашей природы. Самую блестящую победу найдутся охотники оспоривать, а между-тем никакой подвиг не удовлетворяет ожиданий, потому что каждый возбуждает новые, и беспрерывно более и более, когда каждый проигрыш взыскивается чем более, тем строже. И не только проигрыш, но замедление новых успехов, остановка после выигрышу, потому что не приобретая вновь, мы уже проигрываем, потому что все вокруг нас движется, идет, и идет вперед, а назад не пятится, и не дожидается нас, пока мы сидим на одном месте, не спрашивает даже готовимся ли мы отдыхом на новый подвиг, или чувствуем свое бессилие, и не можем подняться с того места, где сели. Наконец приходит время расчета окончательного — костлявою рукою стучится общий наш кредитор, не дает никакой отсрочки, и просит идти за ним, не спрашивая о том, заплатили ль мы здесь долг свой с процентами, как Гёте, требуем ли зачета в уплату тем, что успели заплатить, как Пушкин, или вовсе ничего не заплатили, довольствуясь одним обещанием, как Веневитинов. Тогда люди, при виде могилы человека, еще так недавно бывшего между ними, поэта, который сам надеялся, заставлял надеяться других, люди, при мысли, что все для него кончилось безвозвратно… Да, тогда люди не оскорбляют усопшего собрата — злость мирится, зависть молчит, участие скорбит, суд современников бывает снисходительнее, и едва-ли не правдивее всех, не только предшествовавших, даже следующих за ним суждений, потому что посылка на отношения поэта к его веку, на условия, ограничивавшие бытие его здесь, явны и близки современникам. Они знают и общие условия своего века, своего общества, чего не могут хорошо знать потомки.
Не знаем, что скажут теперь современники, когда для Баратынского все кончилось в здешнем мире. Обращаясь к общности мнений при жизни его, можем сказать с полною уверенностью, что если, как мы уже говорили, с великими надеждами встречен был Баратынский, до конца его земного по
552
прища сохранено было к нему современниками почтительное внимание, хотя ожидания от него уже давно прекратились. Что ж? Разве он кончил свою деятельность, отказался от своего призвания? Нет, показав первые прекрасные опыты своего дарования около 1820 года, Баратынский издал в 1842 году собрание своих новых стихотворений, и после того стихотворения его, хотя изредка, мелькали в листочках журналов, но уже не возбуждали ничего, и даже не производя никаких впечатлений. Слушали стихи его, как нечто давно знакомое, осуждая иногда с снисходительным упреком, но всего более соблюдали ласковое молчание. Следственно первоначальные надежды не были оправданы поэтом? Вопрос затруднительный, и гораздо вернее можно говорить о том, что исполнил поэт, соединяя замечания наши об нем самом с взглядом на все, им созданное. Начнем библиографическим отчетом.
В двух книгах «второго издания» Стихотворений Баратынского, напечатанных в 1835 году, в Москве, помещены были сто тридцать одно мелких стихотворений, и шесть небольших поэм, как называли их. В «первом издании», напечатанном также в Москве, в 1828 году, было осемьдесят три пиесы. Последнее собрание стихотворений своих Баратынский назвал Сумерками (напечатано в Москве, в 1842 году); здесь было помещено двадцать шест мелких пиес. Таким образом деятельность Баратынского, втечении двадцати-пяти лет, ограничилась полутораста пиесами — и много, и мало: много, мы знаем, что наши русские поэты за десяток стихотворений просятся в храм Муз и Мнемозины, и мало, если показанным числом ограничилась четверть века деятельности того, кому литература не была мимоходным занятием, но у него обнимала она всю жизнь, все время. Главное тут однако ж, что число никогда не говорит ни в пользу, ни против поэта. Томы Бавия только свидетельство его пустоцветного многоплодия и несколько листков истинного поэта перевешивают груз его тяжеловесных творений. Гораздо любопытнее заметить, что по хронологическому расчету осемьдесят три пиесы Баратынского относятся к времени до 1827 года, времени юности и изгнаннической жизни его, втечении семи лет; в половину менее создал он потом; впрочем к этому периоду жизни относятся его поэмы. Наконец в последние семь лет еще на половину уменьшилась его деятельность — рассматривая с этой точки зрения, как-будто видите перед собою всю жизнь Баратынского.
<...>
Для публики всегда оставался Баратынский добрым, старым знакомым, а сам он искал развлечения в семействе и в свете, и год-от-году реже и холоднее обращался к забываемой им Музе. Свет и отношения жизни овладели им, и здесь еще доказательство, что поэзия была у Баратынского случайностью, а не увлечением непобедимым. Пушкина также схватили жизнь и свет, но по
553
смотрите на борьбу поэта-Пушкина в жизни Пушкина-человека, прислушайтесь к сердечной скорби, выражающей его страдания в битве с самим собою, рассмотрите величие и разнообразие последних, недоконченных им созданий. Не так поступал Баратынский. Спокойно продолжал он изобретать мысли, обстанавливал их обработанными стихами, переправлял прежнее, и допевал эпилог своей поэзии. Вот чем заключил он свои стихотворения в 1835 году:
Бывало, отрок, звонким кликом….
Лесное эхо я будил,
И верный отклик в лесе диком Меня смятенно веселил.
Пора другая наступила,
И рифма юношу пленила,
Лесное эхо заменя.
Как звуки звукам отвечая Бывало нежили меня!
Но все проходит. Остываю Я и к гармонии стихов,
И как дубрав24 не окликаю,
Так не ищу созвучных слов.
Так ли прощается поэт истинный с тем, что было ему дороже жизни? Пленяющая звуками рифма, ответ звука звуку, созвучные слова — вот все, о чем помнит поэт! Прочтите эпилоги Шиллера, Жуковского, сличите их, и вы все поймете без дальнейших изъяснений. И вот что говорит, наконец Баратынский, думая, что мир разлюбил поэзию, потому что его стихи плохо читали:
А ныне кто у наших лир Их дружелюбной тайны просит?
Кого за нами в горний мир Опальный голос их уносит?
Меж нас не ведает поэт Его полет высок иль нет.
Сам судия и подсудимый,
Пусть молвит: песнопевца жар Смешной недуг, ил высший дар?
Решит вопрос неразрешимый,
Среди безжизненного сна,
Средь гробового хлада света…
24 В Изд. 1835 — «дубров» (Ч. I. С. 240).
554
Опять скажем: прочтите негодование против людей и света, выражаемое Пушкиным — вот он, высокий гнев поэта, вот как высказывается его поэтическое вдохновение, крепкое уверенностью, и в святое призвание свое, и в могущество сил своих!
Здесь, в сказанном нами отношении Баратынского к поэзии, был источник той образности, какую любил изображать Баратынский, но его изображения всегда принадлежали описательной поэзии, введенной в моду в прошедшем веке французскими стихотворцами. Это рисовка ландшафтов, писанные акварелью красивые пейзажи, а не образы природы, чудесно отразившиеся в волшебном зеркал поэзии. Отсюда также и дидактическое направление некоторых стихотворений Баратынского, особливо в последнее время. Здесь также источник легких небольших стихотворений Баратынского, которые не есть произведения антологические, но принадлежащие к мадригальной, светской поэзии, к стихотворениям гостиных, как принадлежит им светское искусство разговаривать (causer). Здесь, где требуется иногда немножко мысли, иногда только изъисканная ловкость оборота, Баратынский был превосходен — прочтите его: Когда б избрать возможно было мне — Желанье счастия в меня вдохнули боги — Перелетай к веселью от веселья — Мила, как граи,ия — В дорогу жизни снаряжая — Нет, обманула вас молва — Как много ты в немного дней — Храни свое неопасенье — Выдь, дохни нам упоеньем — Не знаю, милая, не знаю — Очарованье красоты, и прочая. Заметим, однако ж, что многие из этих прелестных безделок были подражание французскому.
Избави Бог подумать, что нас укорят в неуважении к памяти поэта, когда едва могила сокрыла его.
