Мы хотим только оправдать ту холодность, какую видел Баратынский при жизни своей, особливо в последнее время, от русских читателей. И при жизни его мы говорили ему истину откровенно, хотя совесть не укорит нас в несоблюдении уважения к поэту. Он предпочитал советам искренности пустую хвалу пристрастных друзей, и людей ослепленных, или корыстно действовавших. Истина всегда должна быть выше всего и прежде всего. И надобно же нам приучаться к истинному взгляду на предметы, к отдаче самим себе отчета в наших впечатлениях! Долго ли еще будем мы забывать наши прошедшие опыты, увлекаться безотчетно, и потом грустно разочаровываться до нового увлечения. Увеличится ли заслуга и достоинство литератора, если мы поставим его на подмостки похвал незаслуженных? Виноват ли кто, если он не выполнил того, чего не завещала ему природа при рождении? Нет, и не будем требовать, чего требовать нельзя и не должно, благодаря за то, что кто мог и успел сделать.
<...>
555
Перечитайте наконец все те пиесы Баратынского, где заключается какая- нибудь мысль, и вы изумитесь однообразию и безотчетности их, если не удивитесь чему-нибудь более. <...>
Вот одна тема, на которую разъигрывались все вариации поэзии Баратынского. В самой лучшей из пиес своих: На смерть Гёте, пиесе писанной прекрасными стихами — мысль всё одна и та же, и ее не изменило сильное впечатление при известии о смерти человека, о котором сам поэт говорит:
Творца оправдает могила его.
Такая поэзия не может найти ни чьего сочувствия, и к чему доводит она самого поэта? Здесь замечательны две пиесы Баратынского: Последняя смерть и Последний человек. Не выписывая их, мы выпишем одно из последних стихотворений Баратынского, в его Сумерках — здесь эпилог всей жизни, и всей поэзии его:
На что вы, дни? Юдольный мир явленья…
Свои не изменит
Все ведомы, и только повторенья
Грядущее сулит.
Не даром ты металась и кипела Развитием спеша,
Свой подвиг ты свершила прежде тела,
Безумная душа!
И тесный круг подлунных впечатлений Сомкнувшая давно,
Под веяньем возвратных сновидений Ты дремлешь, а оно —
Бессмысленно глядит, как утро встанет,
Без нужды ночь сменя,
Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
Веней, пустого дня!
Бессильная грусть младенца трогает нас, но сознание бессилия мужа — чуждо нашей душе: оно оскорбляет ее, по-крайней-мере, оно губит очарование поэзии, если и вся поэзия в самом деле обман….
Мы хотели привесть в ясность несколько идей, которые возбуждают творения Баратынского, важные для нас тем, что он был товарищ Пушкина, и, бесспорно, первый из его товарищей, но не думали оскорбить памяти поэта осуждением. Нет! не осуждать собрата, но поучаться исследованием об его жизни и деле его жизни должны мы, прибавляя таким образом еще одну лепту в сокро
556
вищницу, собираемую опытом времен и поколений. Мы все вкладчики в нее — один менее, другой более. Блажен, кому было дано много, и много отдано им, но благословение и тому, кто приложил не многое, не скрыл малого, данного ему. Имя Баратынского не умрет на листах летописей нашего просвещения, и всегда останется оно подле имени Пушкина, как спутник звезды, следующий за летучим путем ее.
А. Д. ГАЛАХОВ
Е. А. БАРАТЫНСКИЙ
(Посвящается князю В. Ф. Одоевскому)25 < Отрывки >
Баратынский оригинален, ибо мыслит.
Он мыслит по-своему, правильно и независимо, между-тем, как чувствует сильно и глубоко.
А. Пушкин (Соч., том XI).
Гамлет- Баратынский.
А. Пушкин (Череп. Послание кД.).
Баратынский принадлежит к числу тех писателей, о которых говорили у нас много, но сказали мало. При первом известии о его смерти, фёльетонист «Северной Пчелы» пришел в недоумение, от-чего прежде восхищались поэтом, а в-последствии почти забыли его, и тут же решает трудный вопрос очень- просто: «от-того, что прежде хвалили его не по заслугам». Глубокомысленный критик мог бы не краснея прибавить: «а после не хвалили его по заслугам». Направление же поэзии Баратынского высказал он коротко и ясно: «Стихотворения его носят знамения души светлой (!), думы сердечной, стиха своенравного, но проникнутого чувством, если не мыслью поэтическою». Такой отзыв был бы совершенно-удовлетворителен, еслиб на деле не выходило совершенно-противное, т. е., что в стихотворениях Баратынского есть всегда мысль, хотя не всегда в них есть чувство.
Отечественные записки. 1844. Т. XXXVII. № 12 (ценз. разр. 30 ноября, вышел 1 декабря — Боград 1985. С. 232). Отд. II: Науки и Художества. С. 83—104 (2-й пагинации); подпись: Сто-один.
337
За двадцать лет Пушкин писал: «Пора занять Баратынскому на русском Парнассе место, давно ему принадлежащее»; — в 1844 году, газетный трибунал гонит Баратынского с русского Парнасса. Вот как у нас произносят панегирики и пишут эпитафии. Сначала, громкий привет, не вполне заслуженный, потом легкомысленный приговор, еще менее заслуженный. Мы и встречаем неосторожно, и провожаем неблагодарно…
Что значит наша похвала прежде, наше забвение после? Ошибка, прибавленная к ошибке! Заключать о достоинстве писателя по одной, видеть его недостоинство в другом — значит обаяние минутного успеха принимать за истинное торжество, а равнодушие к заслуге считать законным приговором.
Вспомним, как мы тогда судили и рядили без твердых оснований критики. Сам Пушкин, которого так любила публика, презирая анафемы староверов — чем особенно ей нравился? Не «Борисом Годуновым», не «Каменным Гостем», не «Моцартом и Сальери», но «Кавказским Пленником», «Бахчисарайским Фонтаном», «Братьями-Разбойниками». А эти любимые пьесы — чем особенно поражали? Не поэтическим развитием глубокой мысли, не богатством внутреннего, многим невидимого содержания, а внешней своей формой, языком, картинностью описаний, отдельными местами. И в стихах его — на что обращали внимание? не на художественность их строения, а на звонкую рифму, да на блистательный эпитет. Давно ли, кажется, в последний, более-зрелых пьесах поэта, «Телескоп» видел его упадок, и сравнивал его Кавказ с Кавказом В. Теплякова, не во вред последнему? Ведь и теперь еще мы помним слова Гоголя: «По справедливости ли оценены последние его поэмы? Определил ли, понял ли кто «Бориса Годунова», это высокое, глубокое произведение, заключенное во внутренней неприступной поэзии, отвергнувшее всякое грубое, пестрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа?»
Общими, неопределенными чертами изображен Баратынский в «Северных Цветах» 1828 года: «Точность слога, краткость речи, разнообразие периодов, переливы тонов, отчетливость мыслей, элегическое направление» суть такие принадлежности Баратынского, которыми он на одних поэтов походит очень много, на других нисколько. Критик и не мог, на сей раз, представить другой характеристики, приняв за начало своего воззрения — «Полное собрание сочинений М. Н. Муравьева».
Суждение Пушкина (том XI) отзывается также общими местами: «Верность ума и чувства, точность выражения, вкус, ясность, стройность, простота, прелесть рассказа, живость красок, мастерски означенные характеры, гармония стихов»… все это необходимая дань времени. Но поэт выкупил ее, назвав Баратынского Гамлетом и отличив в нем оригинальность самобытной мысли. Эти
558
два замечания до того верны, что каждый последующий критик поэзии Баратынского должен начать ими статью свою, как я и сделал.
Когда критика утвердилась на других основаниях, тогда многие повершенные дела приняли новое решение. На писателей стали смотреть с высоты идеи, которая может быть строгою, но никогда не бывает низкою. Литературный судья награждал усердных ее служителей и поражал дерзновенных, оскорблявших ее величие. Имея исключительное дело с тою стороною поэта, которою он соприкасается идее, критика впадала иногда в односторонность, против которой запрещено вооружаться: если похвально идти на добровольное заклание во славу великого, то не укорительно быть его насильственною жертвой; кто понес наказание за одну вину, тому в утешение остаются достоинства, которых не удостоила взглядом идея, занятая своим стремлением. Такого рода критика помещена была в «Отечественных Записках».
Наконец, «Библиотека для Чтения» помянула умершего поэта исчислением а Иа Villemain обстоятельств его жизни, думая читать в них объяснение элегического направления, и грустной мыслию о скоропостижности земной славы, сопрягая с ней понятие об утрате собственной известности. Баратынский осужден и за язык и за содержание произведений: в языке критик видит отсутствие поэтического дара, в содержании — гибель поэзии. Но какое нам дело до здоровья и жизни поэзии, если — как думает критик — суждено ей умереть по выходе стихотворений Баратынского?.. Пусть гибнет мир — лишь бы осталась истина!
В этой статье я не всходил на высоту идеи, откуда много может показаться мелким, не спрашиваю совета у собственных ощущений, при которых многое может казаться великим, но просто выговариваю мысли и чувства, лежащие в стихотворениях. Скажу более: статья как-бы продиктована Баратынским; моя собственность — только упрощение поэтического выражения, да развитие мест, где краткость, дозволительная поэту, предосудительна критику. Анализ, независимый от любимых идей и задушевных чувств, имеет то преимущество, что мысль поэта развивается из самой-себя, выходит из- внутри, а не оглядывается извне, часто искажаясь приложением чуждых ей материалов. И потому, процесс моих суждений и заключений очень-прост: я читаю стихотворения и, увлекаемый ими, становлюсь посредником между ими и читателями. Если последние назовут меня верным докладчиком поэта, они могут ошибиться или сказать правду, но не могут придумать лучшей похвалы.
<...>
559
Но от-чего из спокойной груда поэта часто вырывается болезненный, напрасно-сдерживаемый вздох? Во многих стихотворениях его так много печали, и эта печаль, пробиваясь на свет, тем больше возбуждает участия, чем более она сознательна, чем меньше исцелима. <...>
Прочтите «Истину» (Ч. I, стр. 16), «Я возвращуся к вам, поля моих отцов» (стр. 12), «Мне с упоением заметным» (стр. 40), «Судьбой наложенные цепи» (стр. 189), «Весна, весна, как воздух чист» (стр. 223), «Отрывок» (стр. 233), и вы пожалеете поэта, как пожалели бы всякого, кто,
О счастии с младенчества тоскуя Все счастьем беден…
Поэт, в своем миросозерцании, доходит даже до того, что видит бесполезность жизни, хотя и не видит пользы преждевременной смерти:
На что вы, дни? Юдольный мир явленья Свои не изменит!
Все ведомы, и только повторенья Грядущее сулит.
Не даром ты металась и кипела Развитием спеша,
Свой подвиг ты свершила прежде тела,
Безумная душа!
И тесный круг подлунных впечатлений Сомкнувшая давно,
Под веяньем возвратных сновидений Ты дремлешь: а оно
Бессмысленно глядит, как утро встанет Без нужды ночь сменя;
Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
Венец пустого дня! («Сумерки», стр. 49 и 50)
Но нигде нет такой тягостной насмешки над блаженством нашим, как в пьесе Осень, которая вся дышит горькой иронией. Поэт, переходя от земледельца к человеку, говорит:
А ты, когда вступаешь в осень дней,
Оратай жизненного поля!
И пред тобой во благостыне всей Является земная доля;
560
Когда тебе житейские бразды,
Труд бытия вознаграждая,
Готовятся подать свои плоды И спеет жатва дорогая,
И в зернах дум ее сбираешь ты,
Судеб людских достигнув полноты, —
Ты также ли, как земле дел богат?
И ты как он с надеждой сеял:
И ты как он о дальнем дне наград Сны позлащенные лелеял…
Любуйся же, гордись воставшим им!
Считай свои приобретенья!..
Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским Тобой скопленные презренья, Язвительный, неотразимый стыд Души твоей обманов и
