обид!

Твой день взошел и для тебя ясна Вся дерзость юных легковерий; Испытана тобою глубина

Людских безумств и лицемерий.

Ты, некогда всех увлечений друг,

Сочувствий пламенный искатель, Блистательных туманов царь, и вдруг Бесплодных дебрей созерцатель,

Один с тоской, которой смертный стон Едва твоей гордыней задушен.

Но если бы негодованья крик,

Но если б вопль тоски великой Из глубины сердечныя возник

Вполне торжественный и дикой: Костями бы среди своих забав

Содроглась ветреная младость, Играющий младенец, зарыдав,

Игрушку б выронил, и радость Покинула б чело его на-век,

И заживо б в нем умер человек!

Зови ж теперь на праздник честный мир!

Спеши, хозяин тароватый!

Проси, сажай гостей своих за пир Затейливый, замысловатый!

36 — 5341

561

Что лакомству пророчит он утех!

Каким разнообразьем брашен Блистает он!.. Но вкус один во всех,

И как могила людям страшен:

Садись один и тризну соверши

По радостям земным твоей души!

Какое же потом в груди твоей Ни водворится озаренье,

Чем дум и чувств ни разрешится в ней Последнее вихревращенье:

Пусть в торжестве насмешливом своем Ум бесполезный сердца трепет,

Угомонит и тщетных жалоб в нем Удушит запоздалый лепет,

И приймешь ты, как лучший жизни клад,

Дар опыта, мертвящий душу хлад.

Иль, отряхнув видения земли

Порывом скорби животворной,

Ея предел завидя невдали,

Цветущий брег за мглою черной, Возмездий край, благовестящим снам Доверясь чувством обновленным И, бытия мятежным голосам

В великом гимне примиренным, Внимающий как арфам, коих строй

Превыспренний, не понят был тобой, —

Пред промыслом оправданный26 ты ниц Падешь с признательным смиреньем,

С надеждою не видящей границ И утоленным разуменьем:

Знай, внутренней своей во веки ты Не передашь земному звуку И легких чад житейской суеты Не посвятишь в свою науку:

Знай — горняя, иль дольная она,

Нам на земле не для земли дана.

26 В «Сумерках» — «Пред Промыслом оправданным».

562

Вот буйственно несется ураган

И лес подъемлет говор шумной,

И пенится и ходит Океан,

И в берег бьет волной безумной:

Так иногда толпы ленивый ум Из усыпления выводит Глас, пошлый глас, вещатель общих дум И звучный отзыв в ней находит,

Но не найдет отзыва тот глагол,

Что страстное земное перешел. («Сумерки», стр. 12—81).

Какая глубокая, невыносимая печаль!.. От-чего она?

Мы находим тому не одну, а две причины: ложное убеждение и неполноту уверения. Философия Баратынского, установив жизнь, не кончила еще всего дела. Оставалось решить главнейшую задачу: определить характер явлений в жизни установленной. Что она такое, эта жизнь? Беспрерывное совершенствование, которое тоже может быть предначертанным, или оконченное дело? движение вперед или определенное круговращение? ежемгновенная перемена явлений, которые никогда не бывают одинакими, или периодический возврат явлений, которые всегда одни и те же? Решение Баратынского совершеннопротивоположно теории прогресса, во всем и всегда видящей успех. Для него — жизнь есть не только круговращение, но и волнение, не только волнение, но и постепенное унижение.

Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье одно («Сумерки», стр. 40).

Прошли века, и тут моим очам Открылася ужасная картина:

Ходила смерть по суше, по водам,

Свершалася живущего судьбина.

Где люди? где? скрывалися в гробах!

Как древние столпы на рубежах Последние семейства истлевали;

В развалинах стояли города,

По пажитям заглохнувшим блуждали Без пастырей безумные стада.

И тишина глубокая во след Торжественно повсюду воцарилась,

И в дикую порфиру древних лет

Державная природа облачилась. (Ч. I, стр. 203 и 204).

36*

563

Итак, отдаленные потомки наши будут свидетелями тех же явлений, которые волнуются в нас и около нас, приближаясь к роковой године смерти. Новые поколения встанут на старое и неизбежно-стареющее зрелище. Вот первая причина скорби для человека, который, получив от природы чуткий слух и зоркое зрение, узнал заблаговременно возвратные явления мира, прежде окончания своей жизни изведал жизнь. Ему, конечно, мало охоты жить и действовать. Богатый рабскою преданностью настоящему, в котором пребывает своим, еще живущим, телом, он не питает привязанности к будущему, в котором уже отжил душою. Как подёнщик, принявший плату за все труды, выходит он на ежедневную работу, без мысли оплодотворить ее надеждой, заработать новую плату. Он так же мало радуется крепости сил, как мало жалеет о силах скудеющих. «Все измерено и взвешено» думает он. «Там, в туманной дали, Геркулесовы- Столбы; за ними нет Америки!». У Гамлета становились дыбом волосы при рассказе отца его о посмертных мучениях; Баратынский называет стократно- благим закон, запечатлевший молчанием уста черепа (Ч. I, стр. 187): это молчание красноречивее рассказа, и слова поэта страшнее угроз небывалой тени. Между-тем, сходство Баратынского с Гамлетом верно подметил еще Пушкин: в обоих, энергия жизни, восторженность, страсти, желания умерщвлены тем анализом, который, последним своим заключением, приходить к развалинам; в обоих скорбь питается мыслию, и эта скорбь в обоих одинакового свойства: тихая, сознающая свое начало, невидящая себе конца.

Если «установленность» природы водворяет в ней спокойствие, которому часто завидует человек, то «неполная установленность мысли» поражает мыслящего прежде тревогой, потом грустной апатией. Жизнь требует полноты служения кому-нибудь или чему-нибудь. Это — древнее капище, где лики богов, суровые или благостные, приемлют дары молящихся, отзываясь на их стремления. Но когда прежние боги сошли с своих подножий, не уступив места новым, дотоле-неведомым богам, тогда храм есть образ жизни, опустошенной, но вновь-незаселенной. И потому поэт-философ прав, жалуясь на невполне- совершившееся разуверение души:

Но для чего души разуверенье Свершилось не вполне?

Зачем же в ней слепое сожаленье Живет о старине»? (Ч. 1, стр. 18).

«Неполное разуверение» или, определеннее, «неполное уверение» — вторая причина его страданий. Он живет болезненно в новом, затем, что не совсем еще умер в старом. Различные периоды жизни — то же, что заколдованные

564

круги: до-тех-пор счастлив в одном, пока не приближался к черте другого. Сила очарования влечет тогда порывисто — надобно скорее переступить черту, чтоб жить без страха новой жизни, без печального воспоминания о прошлой. Хорошо тому, кто всеми стремлениями души и всеми нервами тела держится за старых друзей своих: за наследство отца и матери, за предания старины, за привычку. Но если ты уже выучился проводить целые годы с ними в разлуке, если удалился от них на такое расстояние, на котором утихают родные голоса и теряет свою власть чудовище-привычка, если это солнце, заходящее до завтра, не говорит тебе «надейся» — тогда подними скорее другое солнце и в прощальных лучах его читай ежедневное обетование надежды. Новая жизнь немедленно полюбит нас, когда мы ее полюбим. В стихотворении «Ахилл» («Сумерки», стр. 51) поэт говорит человеку, «сыну купели новых дней», что он невредим, если одною пятою стал на «живую веру». Для чего не мог он сам исполнить своего прекрасного совета? он именно стоит в средине — мучительной, а не блаженной. Оттуда открытый вид на запад прежнего счастья, на восток новой мысли. По дальнему небосклону, озаренному вечерней зарей, гуляют остатки розовых облаков, готовых скрыться: вон они, светлые спутники первых лет — беспечное неведение, сладостный покой, тихая доверенность… все, что было в нас когда-то. Сличая непосредственное наслаждение чувством бытия, которое радостно сказывалось ему желаниями и надеждами, с тем круговоротом явлений, где исчезли надежды и нет новых желаний, он тоскует и волнуется, он поминает надгробным рыданием отошедшие радости.

И кто из нас не уносился порою в тот край, далекий и прекрасный, где цвели луга, на которых мы бегали? кто из тьмы воспоминаний не выводил первых лет, проведенных в доме родительском, под надзором любви и дружбы, — когда солнце так приветно освещало сад, раскинутый под нашими окнами, когда ветви душистой черемухи просились в комнату, осеняя лицо беззаботно-спящего, беззаботно-встающего? Кто теперь, под гнетом нужд или забот, в вечном рабстве у мысли, лишенной сил отвязаться от самого-себя, не молил самозабвения, одной минуты самозабвения?..

Прости мне, читатель, что я при мысли о новых благах, к которым так медленно спешу, вспомнил старое счастие, которым так жадно упивался! Трудно молчать, когда говорит сердце. Мы все немощны, все до одного.

В тесном кругу возвратных явлений тесно человеку. Еслиб поэт, который думал исчерпать жизнь, увидел в жизни развитие, путь, на котором нет ни ночлегов, ни полуденных отдыхов, — эта мысль спасла бы его, указав ему пожизненный труд. При таком убеждении, нет возможности осудить себя на бездействие: кто остановился, тот уже отстал. На границах прожитого, решенного для духа, новая жизнь задает новые вопросы. И между-тем, как он придумывает

565

ответы, его сопровождает, на безграничном поприще знания, вера в неизменное совершенствование человечества, — та живая вера, на которой должен остановиться каждый, пришедший в мир.

Мы не упрекаем поэта за воззрение, противное нашему, но показываем только, где источник его внутренних страданий. Одно из этих страданий так важно, что требует особенного указания. Поэт часто говорит о нем, как о болезни, отравляющей жизнь новых людей и неизвестной людям прежним. Мы разумеем перевес мысли над чувством, столь сильный избыток одной, что другое глохнет и почти уничтожается. Когда человек довольствовался простым, непосредственным ощущением бытия, тогда печаль и радость его являлись искренними и полными. Электрическим потрясением пробегало по нем принятое от природы или от самого-себя влияние, сладость которого заключалась в забвении всех прочих влияний. Мысль не присутствовала при рождении чувства; не шла по пятам его, когда оно уже родилось. Таков был человек древних времен, при благостном посещении земли небожителями; таков бывает каждый мыслящий в первый период своего развития, ласкаемый бессознательным вкушением земных благ; такими навсегда остаются люди, для которых затворены врата глубокого сознания. Но теперь — другое дело:

Чувство презрев, он доверил уму («Сумерки», стр. 21).

Он слишком-мало слушается одного, слишком-часто спрашивается другого. Наступим ли ногою на цветочную головку — мы тотчас думаем, к какому классу растений принадлежите цветок и как его имя, забывая, что малейшая былинка есть проявление всемирного духа, и потому доступнее отвлеченного образа, важнее искусственного названия. Увидим ли прекрасное лицо женщины? мы сами ослабляем впечатление прекрасного, думая возвысить дар природы душевными достоинствами, как-будто красота сама-по-себе не есть уже достоинство. Возникнет ли радость? мы искажаем редкое счастие желанием знать его начало и конец, указать ему место в психологической системе. Когда из глаз стыдливой девы польются горестные слезы, которые Байрон запрещал даже любовнику отирать страстным лобзаньем — у нас готовы утешительные средства. Восторг при наступлении желанного свиданья охлаждается тою мыс- лию, что

дни печали

Быть может, поздно миновали (Ч. I, стр. 49).

На утре дня померкают пред нами вещественные явления природы, при задумчивом вопросе: «Что же совершится в будущем с природой?» Самый

566

кинжал, направленный в тоскующую грудь — что останавливает? Мысль, «что будет там, в той стороне, откуда нет пришлецов?» Наблюдая за каждым движением тела, анализируя каждый трепет сердца, человек убивает чрез это целую половину своего существования, а другою рассуждает о самоубийстве и смерти. Мания мысли овладела и литературой, как зеркалом жизни. Поэзия перестала изображать предметы, а занялась действием