Батюшков. Жизнь замечательных людей. А. Ю. Сергеева-Клятис
Константин Николаевич Батюшков прожил 68 лет. Срок этот вполне можно было бы назвать долгим, если бы в 32 он не ощутил очевидных признаков наследственной душевной болезни, которая еще через два года фактически исключила его из списка живущих. Он был одним из самых талантливых стихотворцев эпохи и по степени дарования мог соперничать (и соперничал) с поэтами первой величины, а вскоре, еще при жизни, был объявлен предтечей Пушкина. Однако всегда был неуверен в себе, свое поэтическое творчество оценивал преимущественно невысоко и занимался литературным ремеслом как бы между прочим, в перерывах между другими, главными — служебными и хозяйственными — заботами. Он входил в самый выдающийся круг современников, среди его друзей были не только крупнейшие литераторы, но и весьма влиятельные люди, государственные деятели, однако сам он не сделал карьеры, не получил чинов, да и проклятый материальный вопрос тяготил его не слишком благополучное существование. Он был хорош собой, приятен в общении, порой блестяще остроумен в беседе, за его плечами были два военных похода, ранение, смертельные опасности, однако в него не влюблялись женщины и личная жизнь Батюшкова — одна из самых печальных страниц его биографии. Список противоречий и странностей, которыми был исполнен его долгий-короткий век, можно продолжать до бесконечности. Во многом Батюшков остался загадкой не только для исследователей и потомков, но и для современников, даже близких друзей. «Кроткая, миловидная наружность Батюшкова, — вспоминает А. С. Стурдза, — согласовалась с неподражаемым благозвучием его стихов, с приятностию его плавной и умной прозы. Он был моложав, часто застенчив, сладкоречив; в мягком голосе и в живой, но кроткой беседе его слышался как бы тихий отголосок внутреннего пения. Однако под приятною оболочкою таилась ретивая, пылкая душа, снедаемая честолюбием»[1].
Более того — за внешней веселостью этого острослова пряталась отчаянная тоска, за легкостью — иногда тщательно скрываемое, а иногда прорывающееся наружу страдание, за скромностью и прозаичностью внешнего облика — кипение чувств и болезненная игра воображения. Нельзя лучше было описать собственную натуру, чем сделал это сам Батюшков:
Сердце наше — кладезь мрачной:
Тих, покоен сверху вид;
Но спустись ко дну… ужасно!
Крокодил на нем лежит!
Современники чувствовали, что эта строфа обнажает истинное мироощущение поэта. Не случайно в написанной в 1814 году сатире «Дом сумасшедших» (поистине пророческое название!) хорошо знавший Батюшкова А. Ф. Воейков изобразил его следующим образом:
Чудо! — Под окном на ветке
Крошка Батюшков висит
В светлой проволочной клетке;
В баночку с водой глядит,
И поет он сладкогласно:
«Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись на дно —
ужасный Крокодил на нем лежит».
Изучая короткую, но насыщенную событиями биографию поэта, его мировоззрение и творческие поиски, почти все исследователи сталкивались с кричащим противоречием. С одной стороны, Батюшкову, еще с юности ощущавшему свою предрасположенность к душевной болезни, чрезвычайно подверженному любому влиянию извне, необычайно остро реагировавшему на каждую неприятность, внешний мир представлялся враждебным и бесприютным. Доказательства этому щедро рассыпаны в письмах еще совсем молодого поэта: «…Я столько испытал новых горестей и к толиким приготовлен, что и жизнь мне в тягость»[2]; «Я еще откушал от прежних горестей и огорчений; не знаю, как достает на все терпения, а особливо на глупости других»[3]; «Мне так грустно, так я собой недоволен и окружающими меня, что не знаю, куда деваться. Поверишь ли? Дни так единообразны, так длинны, что самая вечность едва ли скучнее»[4]; «Люди мне так надоели, и все так наскучило, а сердце так пусто, надежды так мало, что я желал бы уничтожиться, уменьшиться, сделаться атомом…»[5]; «Я становлюсь в тягость себе и ни к чему не способен. Не знаю, впрок ли то ранние несчастия и опытность. Беда, когда рассудку не прибавят, а сердце высушат. Я пил горести, пью и буду пить»[6]. И — едва ли не пророческое: «Если я проживу еще десять лет, то сойду с ума. Право, жить скучно; ничто не утешает. Время летит то скоро, то тихо; зла более, нежели добра; глупости более, нежели ума; да что и в уме… В доме у меня тихо, собака дремлет у ног моих, глядя на огонь в печке; сестра в других комнатах перечитывает, думаю, старые письма… Я сто раз брал книгу, и книга падала из рук. Мне не грустно, не скучно, а чувствую что-то необыкновенное, какую-то душевную пустоту…»[7] Биограф Батюшкова В. А. Кошелев, комментируя эти строки, справедливо замечает: «…всего двадцать два года, и все несчастия, в сущности, исправимы, и в раздражении самом — не кроется ли каприз? или малодушие? или это действительно предчувствие чего-то трагического, что непременно случится через десять лет?..»[8]
Трагическое мироощущение Батюшкова со временем набирало силу и достигло апогея к 1814 году. Война, которую поэт наблюдал вблизи, окончательно «поссорила его с человечеством», личные неудачи заставили расстаться с надеждами на будущее. «Самый факт „образованного варварства“ и разрушение прежней картины мира омрачали для него радость и гордость победы», — пишет И. М. Семенко[9]. К этому периоду относятся самые безысходные признания Батюшкова: «…поверишь ли, я час от часу более и более сиротею. Всё, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев, оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя. Притом и другие обстоятельства неблагоприятные, огорчения, заботы — лишили меня всего…»[10]; «Я рассмеялся, читая замечание твое о моем счастии. Где же оно? Все мои товарищи — генералы, менее счастливые — полковники. Теперь, если у меня еще осталась тень честолюбия, то, прослужа три войны, спрашиваю у моего рассудка: что остается мне? <…> Напротив того, я могу служить примером неудачи во всем — но оставим жалобы, они всегда смешны, когда дело идет не до душевных горестей, которых у нас столько!»[11]; «Четыре года шатаюсь по свету, живу один с собою, ибо с кем мне меняться чувствами? Ничего не желаю, кроме довольствия и спокойствия, но последнего не найду, конечно. Испытал множество огорчений и износил душу до времени»[12]; «Что говорить о настоящем. Оно едва ли существует. Будущее… о, будущее для меня очень тягостно с некоторого времени!»[13]
Врач уже страдающего шизофренией Батюшкова Антон Дитрих, наблюдавший его в Германии и сопровождавший в Россию, в 1830 году с недоумением писал о своем пациенте: «…человек, который жил в наиблагоприятнейших внешних условиях, был уважаем в своем отечестве, любим друзьями и родственниками, делал славную карьеру с блестящими перспективами на будущее, одним словом, человек, который имел всё, что делает жизнь светлой и приятной, и при этом постоянно чувствовал себя несчастным…»[14] Дитрих ошибался относительно «наиблагоприятнейших внешних условий» жизни Батюшкова, однако не подлежит сомнению полнейшее неумение (и отчасти — нежелание) поэта примиряться с обстоятельствами. Состояние тоски, отчаяния и душевного смятения для него гораздо более органично. Ощущение дисгармонии, внутренний разлад с миром сопровождали Батюшкова на протяжении всей его жизни.
Другой вывод, которого невозможно избежать, познакомившись с творчеством Батюшкова, связан с основным качеством его поэзии, которое сам стихотворец определил как «возможное совершенство, чистота выражения, стройность в слоге, гибкость, плавность; <…> истина в чувствах и сохранение строжайшего приличия во всех отношениях»[15]. Поэзия Батюшкова была на редкость гармоничной. Оценивая его лучшие стихи, Пушкин не раз напишет на полях батюшковской книги «Опыты в стихах и прозе» слово «гармония». К гармонии Батюшков стремился сознательно, считая ее главной особенностью того поэтического рода, который он избрал. «Это чистая поэзия, замкнутое в себе совершенство», — характеризовал творчество Батюшкова Ю. П. Иваск[16].
Противоречие между гармоничностью поэзии Батюшкова и дисгармоничностью его мироощущения бросается в глаза каждому. Оценивая результаты творчества Батюшкова, один из исследователей писал: он сумел создать, «несмотря на острый трагизм своей биографии, благородную, яркую и гармоничную поэзию»[17]. То же самое замечательно точно выразил поэтическими средствами Осип Мандельштам, безошибочно угадав главную коллизию личности Батюшкова:
Наше мученье и наше богатство.
Косноязычный, с собой он принес —
Шум стихотворства и колокол братства
И гармонический проливень слез.
(«Батюшков», 1932)
Как же получилось так, что действительность, пугавшая поэта своей хаотичностью, преобразовалась в его стихотворениях в прекрасный и понятный в своей простоте мир, что раздвоенность и противоречивость сознания обернулись цельностью и ясностью созданных поэтическим воображением образов? Как объяснить тот факт, что в стихах Батюшкова почти всегда есть готовый ответ на те вопросы, которые в жизни ему представлялись неразрешимыми и составляли предмет постоянных и мучительных раздумий?
Чем дальше удаляется от нас историческая эпоха, которой принадлежал жизненный и творческий путь Батюшкова, тем сложнее прослеживаются повороты этого пути, тем более неразрешимы вопросы, связанные с тайной его личности. Наша книга — очередная попытка остановить время и, опираясь на опыт предшественников, а главным образом, — на свидетельства самого поэта и его ближайшего окружения, пристальнее вглядеться в личность Батюшкова и внимательнее вчитаться в его стихи, которые, по словам В. Г. Белинского, «еще не пушкинские стихи; но после них уже надо было ожидать не других каких-нибудь, а пушкинских…»[18].
* * *
Во время подготовки этой книги к печати пришло печальное сообщение о скоропостижной смерти директора Вологодской областной научной библиотеки Нелли Николаевны Беловой, которая многие годы была для меня самым близким человеком в родном городе К. Н. Батюшкова. Ее памяти я посвящаю эту книгу.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I «Сорренто! колыбель моих несчастных дней…»
Автор этой поэтической строки — не Торквато Тассо, а Константин Батюшков. И родился он не в Сорренто, а в Вологде. Это произошло 18 (29) мая 1787 года в семье надворного советника Николая Львовича Батюшкова и его супруги Александры Григорьевны, урожденной Бердяевой. Дата и место рождения будущего поэта не вызывают разночтений. Однако дальнейшие события, относящиеся к его раннему детству, трактовались по-разному почти всеми биографами Батюшкова. Причины противоречий ясны: первые попытки составить его жизнеописание относятся ко времени, когда никого из близких, кто мог бы пом нить детские годы поэта, уже не было в живых. Последние архивные находки проливают свет на многие факты, до сих пор остававшиеся в тени[19].
Константин был четвертым ребенком в семье и — единственным мальчиком. Старше его были сестры: Анна (1780), Елизавета (1782) и Александра (1783). В 1791 году родилась младшая сестра — Варвара. Судьба распорядилась так, что Константин Николаевич всю жизнь исполнял по отношению к ним обязанности старшего — брата, главы семьи: опекал, содержал, выдавал замуж, решал имущественные и финансовые проблемы, одним словом, был вынужден заниматься ровно тем, к чему меньше всего был предрасположен по своему душевному складу. Эти обстоятельства явились дальним следствием той трагедии, которая разыгралась в семье вскоре после рождения последнего, пятого ребенка — дочери Варвары.
16 сентября 1791 года генерал-прокурор А. А. Вяземский принял решение о переводе вологодского губернского прокурора
