болезни. Во всяком случае, тема скорой смерти совершенно исчезает из его писем. Сестре он пишет: «Может быть, но это пусть между нами; я женюсь, только не на той особе, которую ты знаешь. Это одно предположение. Вернее кажется путешествие. Если не дадут способов ехать в Италию, то я отправлюсь в феврале в Тавриду»[434]. Итак, Батюшков вновь планирует жениться, предметом его внимания на сей раз стала высокообразованная и титулованная дама — Олимпиада Петровна Шишкина, близкая родственница Д. Н. Блудова. В бытность свою фрейлиной великой княгини Екатерины Павловны, она жила вместе с ее двором в Твери, куда часто наезжал Карамзин, и под его влиянием занималась сочинительством. «После смерти принца Ольденбургского и отъезда Екатерины Павловны из России Шишкина перешла к большому двору и проводила все время у своего двоюродного брата, Д. Н. Блудова, где в кругу литераторов развилась в ней еще более страсть к литературе, — писал Е. П. Ковалевский. — Батюшков был к ней неравнодушен, хотя она была не хороша собою. <…> Блудовы любили ее как родную сестру. Это была пламенная, чистая, исполненная добра и привязанности к друзьям душа»[435]. Неизвестно, насколько сильно был увлечен Батюшков начинающей писательницей, но больше никаких упоминаний о предполагаемой женитьбе в его письмах мы не встречаем.
К этому же времени относится короткое, но выразительное описание Батюшкова, оставленное дочерью Д. Н. Блудова Анной, которая была еще ребенком, но внимательно присматривалась к друзьям и посетителям родительского дома: «Образ Батюшкова неопределенно, туманно рисуется передо мною лишь однажды в той же голубой гостиной: небольшого росту, молодой красивый человек, с нежными чертами, мягкими волнистыми русыми волосами и с странным взглядом разбегающихся глаз…»[436]
Как мы уже упоминали, в августе Батюшков впервые посетил заседание «Арзамаса», но и помимо всяких заседаний арзамасский контекст прочно вошел в его эпистолярий. Фрагменты некоторых писем требуют специальной расшифровки, без которой остаются непонятны современному читателю: «Северин мелькнул и исчез. Остается здесь Арфа (А. И. Тургенев. — А. С.-К.). Душу ее можно сравнить с Аретузою, которая, протекая посреди горькой стихии, не утратила своей ясности и сладости природной: посреди шума и суеты всяческой Тургенев день ото дня милее становится. Блудов — ослепительный фейерверк ума. В Арзамасе весело. Говорят: станем трудиться — и никто ничего не делает. Плещеев смешит до надсаду. Карамзины здоровы. Поклонись Гусю Вот я Вас (В. Л. Пушкину. — А. С.-К.). <…> Скажи Северину, что его принцесса здорова и, кажется, изменила ему для меня. Блудов называет ее очень забавно псом Резвого Кота (речь идет о собаке Северина, который в „Арзамасе“ носил имя Резвый Кот. — А. С.-К.)»[437].
Надо заметить, что осень 1817 года стала тем временем, когда Батюшков впервые явственно ощутил признание. Вторая книга «Опытов в стихах и прозе» вышла в свет, расходиться стала хорошо, вызывала всеобщее одобрение и интерес. Батюшков рассылал экземпляры и получал ободряющие отзывы. Его мрачные и опасливые прогнозы не оправдывались. 18 ноября 1817 года Оленин откликнулся на просьбу Батюшкова и в уважение трудов, «делающих честь нашей отечественной словесности»[438], принял его на должность «почетного библиотекаря» Императорской публичной библиотеки. Эта служба не давала никакого дохода, но признание заслуг перед отечественной словесностью что-то да значило.
В Петербурге Батюшков не устает заниматься делами по имению, которое он неотложно вынужден продавать, чтобы выкупить отцовское Даниловское. Судьба последнего висела на волоске — 10 февраля 1818 года были назначены торги. В связи с этим или просто движимый родственными чувствами Батюшков посещает мужа своей покойной сестры Анны Николаевны — Абрама Ильича Гревенса, а также племянника Гришу. Пройдет совсем немного времени, и Г. А. Гревенс станет опекуном душевнобольного дяди, а его семья — родным домом Батюшкова до самой его смерти. Но пока Батюшков еще вполне дееспособен и изо всех сил старается устроить дела и успокоить отца, состояние которого к концу осени заметно ухудшается. Вырваться из Петербурга и прилететь в Даниловское, как о том просит сестра, Батюшков не может и не хочет: здоровье, хлопоты о продаже имений, другие дела ограничивают его свободу передвижений. К тому же он не всегда понимает, насколько серьезны обстоятельства, требующие его присутствия в деревне, или это простая прихоть родных; почта идет небыстро, и срочные сообщения Александры Николаевны приходят с опозданием относительно реального времени. Очевидно, что для Батюшкова было ударом, когда он узнал, что 24 ноября 1817 года в Даниловском умер отец. Выехать сразу и поспеть на похороны он не сумел, но все же в начале декабря «пьяный от холоду, забот и усталости»[439] прибыл в Даниловское, чтобы решить неотложные дела. Самыми неотложными делами было устройство сестры Юленьки и «маленького» — брата Помпея. И тут Батюшков проявляет чудеса заботливости и практической сметки. Уже весной 1818 года он специально отправляется в Москву, чтобы договориться с директором Московской губернской гимназии П. М. Дружининым[440] о приеме брата, внимательно изучает условия проживания и просит сестру: «Если тебе нельзя, то пришли его в коляске на своих, с людьми надежными; вели им остановиться на хорошем постоялом дворе и отыскать меня в доме Московской гимназии у директора оной Петра Михайловича Дружинина. <…> А тебе советую проводить Помпея до Ярославля и там пожить с сестрою (Юлия жила в пансионе в городе Ярославле. — А. С.-К.) или взять ее в деревню до тех пор, пока не устроятся их дела. Необходимо ей узнать вас и привыкнуть к вам. <…> О деньгах за пансион не беспокойся: я заплачу за полгода…»[441] Как уже упоминалось, именно благодарной памяти Помпея Батюшкова мы обязаны подробной биографией (Л. Н. Майкова) и первым собранием сочинений его брата. Без этого первоначального и очень качественного сбора материалов многие наши сегодняшние выводы были бы невозможны.
Вернувшись в Петербург в начале января 1818 года, Батюшков с удвоенной энергией бросился устраивать свою карьеру. Он обратился за помощью к Жуковскому, чтобы тот… поторопил Северина. Дело, как обычно, приобретало затяжной характер, а ждать Батюшков был уже не в состоянии: «Как ждать шесть месяцев такой безделицы или отказа?! Это со мной только случиться может. Пусть откажут, только скорее»[442]. Помимо хлопот об имениях и пока безуспешных попыток устроиться на службу, у него есть и литературная работа. По просьбе С. С. Уварова он делает поэтические переводы стихотворений из греческой антологии. Сам Уваров написал вступительную статью и предоставил французские переводы-подстрочники. Чуть позже Д. В. Дашков выпустил в свет эти материалы в виде небольшой книжки «О греческой антологии», снабдив ее мистифицирующим предисловием, в котором упоминалось об авторах как о «беспечных провинциалах», незнакомых со славой. Переводы были подписаны первыми буквами арзамасских имен Уварова и Батюшкова — «Ст» и «А», их настоящие имена нигде не раскрывались. Издание получилось вполне в арзамасском духе, однако качество сделанных Батюшковым переводов было настолько высоким, что позволяет говорить о реализации положительной программы «Арзамаса».
Батюшков как переводчик был почти сразу узнан[443]. Его переводы из антологии стали первым шагом в создании нового для русской поэзии антологического жанра. Среди них несколько стихотворений любовного, почти эротического содержания, живо напоминающих прежнее творчество «русского Парни», виртуозно владеющего стихом:
Свершилось: Никагор и пламенный Эрот
За чашей Вакховой Аглаю победили…
О радость! Здесь они сей пояс разрешили,
Стыдливости девический оплот.
Вы видите: кругом рассеяны небрежно
Одежды пышные надменной красоты;
Покровы легкие из дымки белоснежной,
И обувь стройная, и свежие цветы.
Здесь все развалины роскошного убора.
Свидетели любви и счастья Никагора!
Но есть и серьезные тексты, которые были ближе Батюшкову нынешнему и на которые он ориентировался чуть позже, в своем последнем цикле «Подражания древним»:
С отвагой на челе и с пламенем в крови
Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна.
О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!
Вверяйся челноку! плыви!
III «Одна Италия может оторвать меня от Тавриды…»
В феврале Батюшков получил от Северина неутешительные известия относительно устройства своей карьеры. А. И. Тургенев сообщал князю Вяземскому: «Северина письмо огорчило его жестоко. Он потерял шесть месяцев в тщетных ожиданиях, без коих, может быть, успел бы встретить весну под лучшим небом. Он решается продать имение и ехать на свой счет для того, чтобы возвратиться сюда здоровым. У меня бродит в голове новый план для него; но не знаю, созреет ли, и будут ли благоприятствовать обстоятельства для приведения его в действие. Доброй воли недостаточно. Иначе, в сию минуту всю устремил бы я только в пользу Батюшкова, которого сохранить должно и для приятелей, и для поэзии»[444]. Батюшков тем временем решил оставить столицу и отправиться к Черному морю. Здоровье в Петербурге заметно не поправлялось, скорее поэт просто привык к постоянному недомоганию. Мысль о купании в морской воде казалась ему спасительной. Сезон должен был вот-вот начаться, и тянуть дальше время было безрассудно. Батюшков подал Оленину формальную просьбу об отпуске и к ней присовокупил предложение отыскать для библиотеки рукописи или другие древности «на берегах Черного моря, в местах, исполненных воспоминаний исторических»[445]. Параллельно поэт начал сбор материалов о Крыме, взял у Гнедича трагедию Еврипида «Ифигения в Тавриде», попросил у него еще несколько книг: сочинение ученого К. И. Габлица о Тавриде[446], описание Крыма А. С. Нарушевича[447], даже «Путешествие в Малороссию» князя Шаликова — правда, с оговоркой, что вернет сразу, если не понравится. Предварительные представления Батюшкова о Крыме делились между медицинскими и культурными: «Я оставляю Петербург: еду в Крым купаться в Черном море в виду храма Ифигении. Море лечит все болезни, говорит Эврипид; вылечит ли меня, сомневаюсь. Как бы то ни было, намерен провести шесть месяцев в Тавриде»[448]. Батюшков выехал из Петербурга в середине мая.
По пути заехал в Москву для определения брата в гимназию и задержался в старой столице на целый месяц. Понуждаемый Жуковским, именно в Москве Батюшков предпринял самые активные действия для получения желаемой должности — он написал письмо императору. Вернее, не сам написал, а подчинился воле Жуковского, составившего от лица Батюшкова необходимый текст прошения, которое было незамедлительно переслано А. И. Тургеневу, взявшему на себя хлопоты по устройству Батюшкова и уже известившему о нем министра иностранных дел графа И. А. Каподистрия. Письмо содержало краткое описание служебной биографии Батюшкова и заканчивалось следующими словами: «Желаю быть причислен к Министерству Иностранных Дел и назначен к одной из Миссий в Италии, которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом»[449]. Попутно Батюшков давал пояснения Тургеневу: он просил придворного чина камер-юнкера, который, конечно, не соответствовал его статусу коллежского асессора по Табели о рангах. Но повышение Батюшков считал справедливым, поскольку при отставке его
