любуясь красотою видов, мы неприметно проехали несколько миль; каждый замок, каждое местечко мы принимали за Сирей и смеялись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увидели жилище славной нимфы Сирейской, которой одно имя рождает столько приятных воспоминаний…

Во ста шагах от селения возвышается замок на высоком уступе; кругом — рощи и кустарники. Все просто, но природа все украсила.

К замку примыкает английский сад и несколько тенистых аллей, к которым никогда не прикасались ножницы, даже в те времена, когда безжалостный Ленотр остригал боскеты Версальские, когда последний провин-цияльный дворянин рассаживал по шнуру смиренные акации и овощи в своем огороде. Вольтер, говоря о замке Сирейском, описывая красоты его окрестностей — кажется, в письме к королю Прусскому, — прибавляет:

Тгор d’art me revoke et m’ennuie:

I aime mieux ces fastes forets!

[Избыток искусства меня возмущает и надоедает мне:

Я предпочитаю эти обширные леса (фр.).]

Эти леса и поныне украшают Сирей своею дикостию. Замок сохранил древнюю наружность; можно отличить новые пристройки и балконы. Они принадлежат к Вольтерову времени. На крутой кровле (a la Mansarde) я заметил некоторые украшения и высокие продолговатые трубы, обложенные лепными изображениями, похожие на трубы замка Pont-sur-Seine, принадлежащего Летиции, матери Наполеона. Мы вошли в Сирей и удивились обширным залам, убранным в новейшем вкусе. Наружность того не обещала

Замок принадлежит г-же де Семиан, женщине весьма умной, некогда прекрасной. Он был разграблен в революцию и после того времени все строение возобновлено [] [По отступлении русских Сирей был снова разграблен французами за то именно, что русские варвары его пощадили]. К сожалению, мы нашли мало следов прежней обладательницы и ее славного друга, который, как говорит Лебрюн, утомил стогласную Славу.

В столовой несколько картин, изображающих зверей и охоту Эта живопись, довольно приятная, существовала уже при маркизе, и мы смотрели на нее с большим удовольствием. Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову.

Здесь мы нашли большой мраморный камин, тот самый, который согревал Вольтера; несколько новых мебелей: клавесин, маленький ортан и два комода. Окны до полу. Две круглые стеклянные двери в сад: одна из них украшена надписями, на камне высеченными. На фронтоне мы прочитали Вергилиев стих- Deus nobis haec otia fecit [] [Бог нам предоставил этот досуг (лат.)] из первой эклоги; на косяке несколько стихов из Попе, которого Вольтер всегда любил, и наконец:

Azile des beaux arts, solitude ou mon coeur

Est toujours occupe dans une paix profonde,

С’est vous que donnez le bonheur,

Que proraettait en vain le monde

[Убежище искусств, одиночество, где мое сердце

// Всегда занято в глубоком покое,

// Это вы даете счастье,

// Которое напрасно обещает свет (фр.)] —

стихи, написанные Вольтером в счастливую минуту наслаждения душевного, в глазах божественной Эмилии, единственной женщины, которую он любил наравне со славою, которой он был обязан всем и которая достойно гордилась дружбою творца Заиры [] [Напрасно мы искали в саду мраморного Амура, который некогда стоял под балконом, с надписью из Антологии «Qui que tu sois voici ton maitre» «Кто бы ты ни был, вот твой властелин (фр )» и пр, которую перевел г Дмитриев: «Кто б ни был ты, пади пред ним // Был, есть иль будет он владыкою твоим»]. Из окон сей залы видны ближние деревни и два ряда холмов, заключающих прелестную долину, по которой извивается речка Блез.

В глубоком молчании и я, и товарищи долго любовались приятным видом отдаленных гор, на которых потухали лучи вечернего солнца. Может быть, совершенная тишина, царствующая вокруг замка, печальное спокойствие зимнего вечера, зелень, кое-где одетая снегом, высокие сосны и древние кедры, осеняющие балкон густыми наклоненными ветвями и едва колеблемые дыханием вечернего ветра, наконец, сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны, — погрузили нас в тихую задумчивость.

«Здесь Фернейский мудрец, — так воскликнул г. Р-н, житель Сирея, прервав наше молчание, — здесь славнейший муж своего века, чудесный, единственный, который, как говорят, вырезывал на меди для потомства [] [Qui gravait pour la postИritИ — выражение Паллисота, если не ошибаюсь], который все знал, все сказал [] [Qui a tout dit — Шатобриан, говоря о Вольтере], который имел доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный, блестящий, способный на все, и, наконец, характер вовсе не сообразный ни с умом его, ни с сердцем, — здесь он жил, сей Протей ума человеческого; здесь во цвете лет своих наслаждался он уединением и свободою, которым знал цену, и долго не покидал их для коронованной Сирены, для рукоплесканий и для прихожей г-жи Помпадур. Странный человек! Он многое предвидел, многое предсказал в политике; но мог ли он предвидеть, что несколько десятков лет спустя вы придете в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою жителей берегов Волги и людей, пиющих воды Сибирские; и что там, где маркиза прекрасною рукою поливала мак, розы и лилеи, кормила голубей ячменем, — вот у этой самой голубятни, — что там, где она любила отдыхать под тенью древних кедров, у входа в Заирину аллею [] [И до сих пор одна аллея называется Заириною. Там сочинял Вольтер свою трагедию], где Вольтер у ног ее в восторге читал первые стихи бессмертной трагедии и искал похвал и одобрения в голубых глазах своей Урании, в божественной ее улыбке, там, милостивые государи, там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и Козаков, которые приводят в трепет всю Францию?..» — Мы засмеялись словам г. Р-на, и он продолжал, понизив немного свой голос: «Здесь долгое время был счастлив Вольтер в объятиях муз и попечительной дружбы. Там, где я обитаю, земной рай, писал он к приятелю своему Терио. — Немудрено! Представьте себе лучшее общество, ученейших людей во Франции, придворных, остроумных поэтов — таких, например, как С. Ламбер, который умел соединять любезность с глубокими сведениями, философию с людскостию; и в кругу таких людей — маркизу, которая умела все одушевить своим присутствием, всему давала неизъяснимую прелесть: и вы будете иметь понятие о земном рае Вольтера. — «Она чудо во Франции!» — говорил Вольтер [] [Madame du Chatelet sera comptee au rang des choses qu’il faut voir en France, parmi celles, qu’on у regrettera toujours», — писал Вольтер Кайзерлингу. «Мадам дю Шатле будет причислена к разряду вещей, которые надо видеть во Франции, среди тех, о которых будут всегда сожалеть (фр.).»]. — Ум необыкновенный, лице прекрасное, душа ангела, откровенность ребенка и ученость глубокая — все было очаровательно в этой волшебнице! Она, вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви С. Ламбера, и дружбы Вольтера, и славы века своего. Здесь маркиза кончила жизнь свою, на лоне дружества. Все жители плакали о ней, как о нежной, попечительной матери. У бедных память в сердце: они еще благословляли прах ее, когда литераторы наши начали возмущать его спокойствие клеветами и постыдным ругательством. Но Вольтер был неутешен. Вы помните его письмо, в котором он из Бар-Сюр-Оба уведомляет о болезни и потом о смерти маркизы. Беспорядок этого письма доказывал его глубокую горесть. И мог ли он не сожалеть об утрате единственной женщины, о которой и вы, иностранцы — неприятели — говорите с любовию, с уважением!»

Наш учтивый путеводитель продолжал бы более речь свою, если бы не позвали к обеду.

Столовая была украшена русскими знаменами… Но мы утешили пугливые тени сирейской нимфы и ее друга, прочитав несколько стихов из «Альзиры».

Таким образом примирились мы с Пенатами замка и с некоторою гордостию, простительною воинам, в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды певца Фелицы и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча русского.

С est du Nord a present gue nous vient la lumiere, [] [С Севера теперь к нам приходит свет (фр.).]

От Севера теперь сияет свет наук.

Обед продолжался долго. Вечер застал нас, как героев древнего Омера, с чашею в руках и в сладких разговорах, основанных на откровенности сердечной, известных более добродушным воинам, нежели вам, жителям столицы и блестящего большого света.

Но мы еще воспользовались сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет г-жа де Семиан; осмотрели ее библиотеку, — прекрасный и строгий выбор лучших писателей, составляющих любимое чтение сей умной женщины, достойной племянницы г-жи дю Шатле: любезность, ум и красота наследственны в этом семействе. Есть другая библиотека в нижнем этаже; она, кажется, предоставлена гостям. Древнее собрание книг, важное по многим отношениям, совершенно расхищено в революцию. Вольтеровых книг и не было в замке со времени его отъезда; по смерти маркизы он увез с собою книги, ему принадлежавшие, и некоторые рукописи. «Надобно ехать в Ферней, — говорил г. Р-н, — там, может быть, находятся сии драгоценности». — «Надобно ехать в Петербург, — заметил справедливо г. П«исарев»; — в Эрмитаже и рукописи, и библиотека Фернейские».

Стужа увеличилась с наступлением ночи. — В Вольте-ровой галерее мы развели большой огонь, который не мог нас согреть совершенно. Перед нами на столе лежали все Вольтеровы сочинения, и мы читали с большим удовольствием некоторые места его переписки, в которых он говорит о г-же дю Шатле. В шуме военном приятно отдохнуть мыслями на предмете, столь любви достойном. — Глубокая ночь застала нас в разговорах о протекшем веке, о великой Екатерине, лучшем его украшении, о ссоре короля Прусского с своим камергером и пр., у того самого камина, на том самом месте, где Вольтер сочинял свои послания к славным современникам и те бессмертные стихи, для которых единственно простит его памяти справедливо раздраженное потомство. — Г. П«исарев» был в восхищении. — Наконец, надобно было расстаться и думать о постеле. Мне отвели комнату в верхнем жилье, весьма покойную, но где с трудом можно было развести огонь. Старый ключник объявил мне, что в этом покое обыкновенно живет г. Монтескьу, родственник хозяйки, весьма умный и благосклонный человек; и что он, ключник, радуется тому, что мне досталась его спальня. — «Vous avez 1’air d’un bon enfant, mon officier» [] [«У вас вид доброго малого, мой офицер» (фр.).], — продолжал он, дружелюбно ударив меня по плечу. Прекрасно; но от его учтивостей комната мне не показалась теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь, проклинал французские камины и только на рассвете заснул железным сном, позабыв и Вольтера, и