устам,

Умри на них, супруг!.. Сгораю вся тобою –

Хоть грозною меня не отклони рукою!»

Сказала. Слез ручей блестит в ее очах,

И розы нежные бледнеют на щеках.

Томится грудь ее и тягостно вздыхает;

Печаль красавице приятства умножает,

Из сердца каменна потек бы слез ручей –

Чувствителен, но тверд герой в душе своей.

Меч острый обнажил, чтоб мирт сразить ударом;

Тут, древо защитив, рекла Армида с жаром:

«Убежище мое, о варвар, ты разишь!

Нет, нет, скорее грудь несчастныя пронзишь,

Упьешься кровию твоей супруги страстной…»

Ринальд разит его… И призрак вдруг ужасный,

Гигант, чудовище явилося пред ним,

Армиды прелести исчезнули, как дым.

Сторукий исполин, покрытый чешуею,

Небес касается неистовой главою.

Горит оружие, звенит на нем броня,

Исполнена гортань и дыма, и огня.

Все нимфы вкруг его циклопов вид прияли,

Щитами, копьями ужасно застучали.

Бесстрашен и велик средь ужасов герой!

Стократ волшебный мирт разит своей рукой:

Он вздрогнул под мечом и стоны испускает.

Пылает мрачный лес, гром трижды ударяет,

Исчадья адские явились на земле,

И серны молнии взвились в ужасной мгле.

Ни ветр, ни огнь, ни гром не ужаснул героя…

Упал волшебный мирт, и бездны ад закроя,

Ветр бурный усмирил и бурю в облаках,

И прежняя лазурь явилась в небесах.

Между августом 1808 и первой половиной 1809

Воспоминание*

Мечты! – повсюду вы меня сопровождали

И мрачный жизни путь цветами устилали!

Как сладко я мечтал на Гейльсбергских полях,

Когда весь стан дремал в покое

И ратник, опершись на копие стальное,

Смотрел в туманну даль! Луна на небесах

Во всем величии блистала

И низкий мой шалаш сквозь ветви освещала;

Аль светлый чуть струю ленивую катил

И в зеркальных водах являл весь стан и рощи;

Едва дымился огнь в часы туманной нощи

Близ кущи ратника, который сном почил.

О Гейльсбергски поля! О холмы возвышенны!

Где столько раз в ночи, луною освещенный,

Я, в думу погружен, о родине мечтал;

О Гейльсбергски поля! В то время я не знал,

Что трупы ратников устелют ваши нивы,

Что медной челюстью гром грянет с сих холмов,

Что я, мечтатель ваш счастливый,

На смерть летя против врагов,

Рукой закрыв тяжелу рану,

Едва ли на заре сей жизни не увяну… –

И буря дней моих исчезла как мечта!..

Осталось мрачно вспоминанье…

Между протекшего есть вечная черта:

Нас сближит с ним одно мечтанье.

Да оживлю теперь я в памяти своей

Сию ужасную минуту,

Когда, болезнь вкушая люту

И видя сто смертей,

Боялся умереть не в родине моей!

Но небо, вняв моим молениям усердным,

Взглянуло оком милосердым:

Я, Неман переплыв, узрел желанный край,

И, землю лобызав с слезами,

Сказал: «Блажен стократ, кто с сельскими богами,

Спокойный домосед, земной вкушает рай

И, шага не ступя за хижину убогу,

К себе богиню быстроногу

В молитвах не зовет!

Не слеп ко славе он любовью,

Не жертвует своим спокойствием и кровью:

Могилу зрит свою и тихо смерти ждет».

Между июлем 1807 и ноябрем 1809

Стихи г. Семеновой*

E in si bel corpo più cara venia.[98]

Тасс. V песнь «Освобожденного Иерусалима»

Я видел красоту, достойную венца,

Дочь добродетельну, печальну Антигону,

Опору слабую несчастного слепца;

Я видел, я внимал ее сердечну стону –

И в рубище простом почтенной нищеты

Узнал богиню красоты.

Я видел, я познал ее в Моине страстной,

Средь сонма древних бард, средь копий и мечей,

Ее глас сладостный достиг души моей,

Ее взор пламенный, всегда с душой согласный,

Я видел – и познал небесные черты

Богини красоты.

О дарование, одно другим венчанно!

Я видел Ксению, стенящу предо мной:

Любовь и строгий долг владеют вдруг княжной;

Боренье всех страстей в ней к ужасу слиянно,

Я видел, чувствовал душевной полнотой

И счастлив сей мечтой!

Я видел и хвалить не смел в восторге страстном;

Но ныне, истиной священной вдохновен,

Скажу: красот собор в ней явно съединен:

Душа небесная во образе прекрасном

И сердца доброго все редкие черты,

Без коих ничего и прелесть красоты.

6 сентября 1809

Ярославль

О дарование, одно другим венчанно! – Дарование поэта и актрисы.

Видение на берегах Леты*

Вчера, Бобровым утомленный,

Я спал и видел странный сон!

Как будто светлый Аполлон,

За что, не знаю, прогневленный,

Поэтам нашим смерть изрек;

Изрек – и все упали мертвы,

Невинны Аполлона жертвы!

Иной из них окончил век,

Сидя на чердаке высоком

В издранном шлафроке широком,

Наг, голоден и утомлен

Упрямой рифмой к светлу небу.

Другой, в Цитеру пренесен,

Красу, умильную как Гебу,

Хотел для нас насильно… петь

И пал без чувств в конце эклоги;

Везде, о милосерды боги!

Везде пирует алчна смерть,

Косою острой быстро машет,

Богату ниву аду пашет

И губит Фебовых детей,

Как ветр осенний злак полей!

Меж тем в Элизии священном,

Лавровым лесом осененном,

Под шумом Касталийских вод,

Певцов нечаянный приход

Узнал почтенный Ломоносов,

Херасков, честь и слава россов,

Самолюбивый Фебов сын,

Насмешник, грозный бич пороков,

Замысловатый Сумароков

И, Мельпомены друг, Княжнин.

И ты сидел в толпе избранной,

Стыдливой грацией венчанный,

Певец прелестныя мечты,

Между Психеи легкокрылой

И бога нежной красоты;

И ты там был, наездник хилый

Строптива девственниц седла,

Трудолюбивый, как пчела,

Отец стихов «Тилемахиды»,

И ты, что сотворил обиды

Венере девственной, Барков!

И ты, о мой певец незлобный,

Хемницер, в баснях бесподобный! –

Все, словом, коих бог певцов

Венчал бессмертия лучами,

Сидели там олив в тени,

Обнявшись с прежними врагами;

Но спорили еще они

О том, о сем – и не без шума

(И в рае, думаю, у нас

У всякого своя есть дума,

Рассудок свой, и вкус, и глаз).

Садились все за пир богатый,

Как вдруг Майинин сын крылатый,

Ниссланный вышним божеством,

Сказал сидящим за столом:

«Сюда, на берег тихой Леты,

Бредут покойные поэты;

Они в реке сей погрузят

Себя и вместе юных чад.

Здесь опыт будет правосудный:

Стихи и проза безрассудны

Потонут вмиг: так Феб судил!» –

Сказал Эрмий – и силой крыл

От ада к небу воспарил.

«Ага! – Фонвизин молвил братьям, –

Здесь будет встреча не по платьям,

Но по заслугам и уму».

– «Да много ли, – в ответ ему

Кричал, смеяся, Сумароков, –

Певцов найдется без пороков?

Поглотит Леты всех струя,

Поглотит всех, иль я не я!»

– «Посмотрим, – продолжал вполгласа

Поэт, проклятый от Парнаса, –

Егда прийдут..» Но вот они,

Подобно как в осенни дни

Поблеклы листия древесны,

Что буря в долах разнесла, –

Так теням сим не весть числа!

Идут толпой в ущелья тесны,

К реке забвения стихов,

Идут под бременем трудов;

Безгласны, бледны, приступают,

Любезных детищей купают…

И более не зрят в волнах!

Но тут Минос, певцам на страх,

Старик угрюмый и курносый,

Чинит расправу и вопросы:

«Кто ты, вещай?» – «Я тот поэт,

По счастью очень плодовитый

(Был тени маленькой ответ),

Я тот, венками роз увитый

Поэт-философ-педагог,

Который задушил Вергилья,

Окоротил Алкею крылья.

Я здесь! Сего бо хощет бог

И долг священныя природы…»

– «Кто ж ты, болтун?» – «Я… Верзляков!»

– «Ступай и окунися в воды!»

– «Иду… во мне вся мерзнет кровь…

Душа… всего… душа природы,

Спаси… спаси меня, любовь!

Авось…» – «Нет, нет, болтун несчастный,

Довольно я с тобою выл!» –

Сказал ему Эрот прекрасный,

Который тут с Психеей был.

«Ступай!» – Пошел, – и нет педанта.

«Кто ты?» – спросил допросчик тень,

Несущу связку фолианта?

«Увы, я целу ночь и день

Писал, пишу и вечно буду

Писать… всё прозой, без еров.

Невинен я. На эту груду

Смотри, здесь тысячи листов,

Священной пылию покрытых,

Печатью мелкою убитых

И нет ера ни одного.

Да, я!..» – «Скорей купать его!»

Но тут явились лица новы

Из белокаменной Москвы.

Какие странные обновы!

От самых ног до головы

Обшиты платья их листами,

Где прозой детской и стихами

Иной кладбище, мавзолей,

Другой журнал души своей,

Другой Меланию, Зюльмису,

Луну, Веспера, голубков,

Глафиру, Хлою, Милитрису,

Баранов, кошек и котов

Воспел в стихах своих унылых

На всякий лад для женщин милых

(О, век железный!..). А оне

Не только въяве, но во сне

Поэтов не видали бедных.

Из этих лиц уныло-бледных

Один, причесанный в тупей,

Поэт присяжный, князь вралей,

На суд явил творенья новы.

«Кто ты?» – «Увы, я пастушок,

Вздыхатель, завсегда готовый;

Вот мой венок и посошок,

Вот мой букет цветов тафтяных,

Вот список всех красот упрямых,

Которыми дышал и жил,

Которым я насильно мил.

Вот мой баран, моя Аглая», –

Сказал и, тягостно зевая,

Спросонья в Лету поскользнул!

«Уф! я устал, подайте стул,

Позвольте мне, я очень славен.

Бессмертен я, пока забавен».

– «Кто ж ты?» – «Я Русский и поэт.

Бегом бегу, лечу за славой,

Мне враг чужой рассудок здравый.

Для Русских прав мой толк кривой,

И в том клянусь моей сумой».

– «Да кто же ты?» – «Жан-Жак я Русский,

Расин и Юнг, и Локк я Русский,

Три драмы Русских сочинил

Для Русских; нет уж боле сил

Писать для Русских драмы слезны;

Труды мои все бесполезны!

Вина тому – разврат умов», –

Сказал – в реку! и был таков!

Тут Сафы русские печальны,

Как бабки наши повивальны,

Несли расплаканных детей.

Одна – прости бог эту даму! –

Несла уродливую драму,

Позор для ада и мужей,

У коих сочиняют жены.

«Вот мой Густав, герой влюбленный…»

– «Ага! – судья певице сей, –

Названья этого довольно:

Сударыня! мне очень больно,

Что вы, забыв последний стыд,

Убили драмою Густава.

В реку, в реку!» О, жалкий вид!

О, тщетная поэтов слава!

Исчезла Сафо наших дней

С печальной драмою своей;

Потом и две другие дамы,

На дам живые эпиграммы,

Нырнули в глубь туманных вод.

«Кто ты?» – «Я – виноносный гений.

Поэмы три да сотню од,

Где всюду ночь, где всюду тени,

Где роща ржуща ружий ржот,

Писал с заказу Глазунова

Всегда на срок… Что вижу я?

Здесь реет между вод ладья,

А там, в разрывах черна крова,

Урания – душа сих сфер

И все титаны ледовиты,

Прозрачной мантией покрыты,

Слезят!» – Иссякнул изувер

От взора пламенной Эгиды.

Один отец «Тилемахиды»

Слова сии умел понять.

На том брегу реки забвенья

Стояли тени в изумленьи

От речи сей: «Изволь купать

Себя и всех своих уродов», –

Сказал, не слушая довОдов,

Угрюмый ада судия.

«Да всех поглотит вас струя!..»

Но вдруг на адский берег дикий

Призра́к чудесный и великий

В обширном дедовском возке

Тихонько тянется к реке.

Наместо клячей запряженны,

Там люди в хомуты вложенны

И тянут кое-как, гужом!

За ним, как в осень трутни праздны,

Крылатым в воздухе полком

Летят толпою тени разны

И там и сям. По слову: «Стой!»

Кивнула бледна тень главой

И вышла с кашлем из повозки.

«Кто ты? – спросил ее Минос, –

И кто сии?» – на сей вопрос:

«Мы все с Невы поэты росски», –

Сказала тень. – «Но кто сии

Несчастны, в клячей превращенны?»

– «Сочлены юные мои,

Любовью к славе вдохновенны,

Они Пожарского поют

И топят старца Гермогена;

Их мысль на небеса вперенна,

Слова ж из Библии берут;

Стихи их хоть немного жестки,

Но истинно варяго-росски».

– «Да кто ты сам?» – «Я также член;

Кургановым писать учен;

Известен стал не пустяками,

Терпеньем, потом и трудами;

Аз есмь зело славенофил», – Сказал и пролог растворил.

При слове сем в блаженной сени

Поэтов приподнялись тени;

Певец любовныя езды

Осклабил взор усмешкой блудной

И рек: «О муж, умом не скудный!

Обретший редки красоты

И смысл в моей „Деидамии“,

Се ты! се ты!..» – «Слова пустые», –

Угрюмый судия сказал

И в Лету путь им показал.

К реке подвинулись толпою,

Ныряли всячески в водах;

Тот книжку потопил в струях,

Тот целу книжищу с собою.

Один, один славенофил,

И то повыбившись из сил,

За всю трудов своих громаду,

За твердый ум и за дела

Вкусил бессмертия награду.

Тут тень к Миносу подошла

Неряхой и в наряде странном,

В широком шлафроке издранном,

В пуху, с косматой головой,

С салфеткой, с книгой под рукой.

«Меня врасплох, – она сказала, –

В обед нарочно смерть застала,

Но с вами я опять готов

Еще хоть сызнова отведать

Вина и адских пирогов:

Теперь же час, друзья, обедать,

Я – вам знакомый, я – Крылов!»

«Крылов, Крылов», – в одно вскричало

Собранье шумное духо́в,

И эхо глухо повторяло

Под сводом адским: «Здесь Крылов!»

«Садись сюда, приятель милый!

Здоров ли ты?» – «И так и сяк».

– «Ну, что ж ты делал?» – «Всё пустяк –

Тянул тихонько век унылый,

Пил, сладко ел, а боле спал.

Ну, вот, Минос, мои творенья,

С собой я очень мало взял:

Комедии, стихотворенья

Да басни, – всё купай, купай!»

О, чудо! – всплыли