и красишь песнь его,

Любимца чистых сестр, любимца твоего,

И горесть сладостна бывает:

Он в горести мечтает.

То вдруг он пренесен во Сельмские леса,

Где ветр шумит, ревет гроза,

Где тень Оскарова, одетая туманом,

По небу стелется над пенным океаном;

То с чашей радости в руках

Он с бардом песнь поет – и месяц в облаках,

И Кромлы шумный лес безмолвствуя внимает,

И эхо вдалеке песнь звучну повторяет.

О, сладостна мечта, ты красишь зимний день,

Цветами и зиму печальную венчаешь,

Зефиром по цветам летаешь

И между светлых льдин являешь миртов тень!

Богиня ты, мечта! Дары твои бесценны

Самим невольникам в слезах.

Цепями руки отягченны,

Замки чугунны на дверях

Украшены мечтой… Какое утешенье

Украсить заключенье,

Оковы променять на цепь веселых роз!..

Подругу ль потерял, источник вечных слез,

Ступай ты в рощицу унылу,

Сядь на плачевную могилу,

Задумайся, вздохни – и друг души твоей,

Одетый ризою прозрачной, как туманом,

С прелестным взором, стройным станом,

Как нимфа легкая полей,

Прижмется с трепетом сердечным,

Прижмется ко груди пылающей твоей.

Стократ мы счастливы мечтаньем скоротечным!

Мечтанье есть душа поэтов и стихов.

И едкость сильная веков

Не может прелестей сокрыть Анакреона,

Любовь еще горит во Сафиных мечтах.

А ты, любимец Аполлона,

Лежащий на цветах

В забвеньи сладостном, меж нимф и нежных граций,

Певец веселия, Гораций,

Ты в песнях сладостно мечтал,

Мечтал среди пиршеств и шумных, и веселых

И смерть угрюмую цветами увенчал!

Найдем ли в истинах мы голых

Печальных стоиков и твердых мудрецов

Всю жизни бренной сладость?

От них эфирна радость

Летит, как бабочка от терновых кустов.

Для них прохлады нет и в роскоши природы;

Им девы не поют, сплетяся в хороводы;

Для них, как для слепцов,

Весна без прелестей и лето без цветов.

Увы, но с юностью исчезнут и мечтанья,

Исчезнут граций лобызанья!

Как светлые лучи на темных облаках,

Веселья на крылах

Дни юности стремятся:

Не долго на цветах

В беспечности валяться.

Весеннею порой

Лишь бабочка летает,

Амуров нежный рой

Морщин не лобызает.

Крылатые мечты

Не сыплют там цветы,

Где тусклый опытность светильник зажигает.

Счастливая мечта, живи, живи со мной!

Ни свет, ни славы блеск пустой

Даров твоих мне не заменят.

Глупцы пусть дорого сует блистанье ценят,

Лобзая прах златой у мраморных крыльцов!

Но счастию певцов

Удел есть скромна сень, мир, вольность и спокойство.

Души поэтов свойство:

Идя забвения тропой,

Блаженство находить мечтой.

Их сердцу малость драгоценна:

Как бабочка влюбленна

Летает с травки на цветок,

Считая морем ручеек,

Так хижину свою поэт дворцом считает

И счастлив!.. Он мечтает.

1802 или 1803

Послание к стихам моим*

Sifflez-moi librement, je vous le rends, mes frères.

Voltaire[93]

Стихи мои! опять за вас я принимаюсь!

С тех пор как с музами, к несчастью, обращаюсь,

Покою ни на час… О, мой враждебный рок!

Во сне и наяву Кастальский льется ток!

Но с страстию писать не я один родился:

Чуть стопы размерять кто только научился,

За славою бежит – и бедный рифмотвор

В награду обретет не славу, но позор.

Куда ни погляжу, везде стихи марают,

Под кровлей песенки и оды сочиняют.

И бедный Стукодей, что прежде был капрал,

Не знаю для чего, теперь поэтом стал:

Нет хлеба ни куска, а роскошь выхваляет

И грациям стихи голодный сочиняет;

Пьет воду, а вино в стихах льет через край;

Филису нам твердит: «Филиса, ты мой рай!»

Потом, возвысив тон, героев воспевает:

В стихах его и сам Суворов умирает!

Бедняга! удержись… брось, брось писать совсем!

Не лучше ли тебе маршировать с ружьем!

Плаксивин на слезах с ума у нас сошел:

Всё пишет, что друзей на свете не нашел!

Поверю: ведь с людьми нельзя ему ужиться,

И так не мудрено, что с ними он бранится.

Безрифмин говорит о милых… о сердцах…

Чувствительность души твердит в своих стихах;

Но книг его – увы! – никто не покупает,

Хотя и Глазунов в газетах выхваляет.

Глупон за деньги рад нам всякого бранить,

И даже он готов поэмой уморить.

Иному в ум придет, что вкус восстановляет:

Мы верим все ему – кругами утверждает!

Другой уже спешит нам драму написать,

За коей будем мы не плакать, а зевать.

А третий, наконец… Но можно ли помыслить –

Все глупости людей в подробности исчислить?..

Напрасный будет труд, но в нем и пользы нет:

Сатирою нельзя переменить нам свет.

Зачем с Глупоном мне, зачем всегда браниться?

Он также на меня готов вооружиться.

Зачем Безрифмину бумагу не марать?

Всяк пишет для себя: зачем же не писать?

Дым славы, хоть пустой, любезен нам, приятен;

Глас разума – увы! – к несчастию, не внятен.

Поэты есть у нас, есть скучные врали;

Они не вверх летят, не к небу, но к земли.

Давно я сам в себе, давно уже признался,

Что в мире, в тишине мой век бы провождался,

Когда б проклятый Феб мне не вскружил весь ум;

Я презрел бы тогда и славы тщетный шум

И жил бы так, как хан во славном Кашемире,

Не мысля о стихах, о музах и о лире.

Но нет… Стихи мои, без вас нельзя мне жить,

И дня без рифм, без стоп не можно проводить!

К несчастью моему, мне надобно признаться,

Стихи, как женщины: нам с ними ли расстаться?..

Когда не любят нас, хотим их презирать,

Но всё не престаем прекрасных обожать!

1804 или 1805

Элегия («Как счастье медленно приходит…»)*

Как счастье медленно приходит,

Как скоро прочь от нас летит!

Блажен, за ним кто не бежит,

Но сам в себе его находит!

В печальной юности моей

Я был счастлив – одну минуту,

Зато, увы! и горесть люту

Терпел от рока и людей!

Обман надежды нам приятен,

Приятен нам хоть и на час!

Блажен, кому надежды глас

В самом несчастьи сердцу внятен!

Но прочь уже теперь бежит

Мечта, что прежде сердцу льстила;

Надежда сердцу изменила,

И вздох за нею вслед летит!

Хочу я часто заблуждаться,

Забыть неверную… но нет!

Несносной правды вижу свет,

И должно мне с мечтой расстаться!

На свете всё я потерял,

Цвет юности моей увял:

Любовь, что счастьем мне мечталась,

Любовь одна во мне осталась!

1804 или 1805

Послание к Хлое* (Подражание)

Решилась, Хлоя, ты со мною удалиться

И в мирну хижину навек переселиться.

Веселий шумных мы забудем дым пустой:

Он скуку завсегда ведет лишь за собой.

За счастьем мы бежим, но редко достигаем,

Бежим за ним вослед – и в пропасть упадаем!

Как путник, огнь в лесу когда блудящий зрит,

Стремится к оному, но призрак прочь бежит,

В болота вязкие его он завлекает

И в страшной тишине в пустыне исчезает, –

Таков и человек! Куда ни бросим взгляд,

Узрим тотчас, что он и в счастии не рад.

Довольны все умом, фортуною – нимало.

Что нравилось сперва, теперь то скучно стало;

То денег, то чинов, то славы он желает,

Но славы посреди и денег он – зевает!

Из хижины своей брось, Хлоя, взгляд на свет:

Четыре бьет часа – и кончился обед:

Из дому своего Глицера поспешает,

Чтоб ехать – а куда? – беспечная не знает.

Карета подана, и лошади уж мчат.

«Постой!» – она кричит, и лошади стоят.

К Лаисе входит в дом, Лаису обнимает,

Садится, говорит о модах – и зевает;

О времени потом, о карточной игре,

О лентах, о пере, о платье и дворе.

Окончив разговор, который истощился,

От скуки уж поет. Глупонов тут явился,

Надутый, как павлин, с пустою головой,

Глядится в зеркало и шаркает ногой.

Вдруг входит Брумербас; всё в зале замолкает.

Вступает в разговор и голос возвышает:

«Париж я верно б взял, – кричит из всех он сил, –

И Амстердам потом, гишпанцев бы разбил…»

Тут вспыхнет, как огонь, затопает ногами,

Пойдет по комнате широкими шагами;

Вообразит себе, что неприятель тут,

Что режут, что палят, кричат «ура!» и жгут.

Заплюет всем глаза герой наш плодовитый,

Но вдруг смиряется и бросит взгляд сердитый;

Начнет рассказывать, как турка задавил,

Как роту целую янычаров убил,

Турчанки нежные в него как все влюблялись,

Как турки в полону от злости запыхались,

И битые часа он три проговорит!..

Никто не слушает, а он кричит, кричит!

Но в зале разговор тут общим становится,

Всяк хочет говорить и хочет отличиться,

Какой ужасный шум! Нельзя ничто понять,

Нельзя и клевету от правды различать.

Но вдруг прервали крик и вдруг все замолчали,

Ни слова не слыхать! Немыми будто стали.

Придите, карты, к нам: все спят уже без вас!

Без карт покажется за век один и час.

К зеленому столу все гости прибегают

И жадность к золоту весельем прикрывают.

Окончили игру и к ужину спешат,

Смеются за столом, с соседом говорят:

И бедный человек живее становится,

За пищей, кажется, он вновь переродится.

Какой я слышу здесь чуднейший разговор!

Какие глупости! какая ложь и вздор!

Педант бранит войну и вместе мир ругает,

Сердечкин тут стихи любовные читает,

Тут старые Бурун нам новости твердит,

А здесь уже Глупон от скуки чуть не спит!

И так-то, Хлоя, век свой люди провождают,

И так-то целый день в бездействии теряют,

День долгий, тягостный ленивому глупцу,

Но краткий, напротив, полезный мудрецу.

Сокроемся, мой друг, и навсегда простимся

С людьми и с городом: в деревне поселимся,

Под мирной кровлею дни будем провождать:

Как сладко тишину по буре нам вкушать!

1804 или 1805

Перевод 1-й сатиры Боало*

Бедняга и поэт, и нелюдим несчастный,

Дамон, который нас стихами всё морил,

Дамон, теперь презрев и славы шум напрасный,

Заимодавцев всех своих предупредил.

Боясь судей, тюрьмы, он в бегство обратился,

Как новый Диоген, надел свой плащ дурной,

Как рыцарь, посохом своим вооружился

И, связку навязав сатир, понес с собой.

Но в тот день, из Москвы как в путь он собирался,

Кипя досадою и с гневом на глазах,

Бледнее, чем Глупон, который проигрался,

Свой гнев истощевал почти что в сих словах:

«Возможно ль здесь мне жить? Здесь честности не знают!

Проклятая Москва! Проклятый скучный век!

Пороки все тебя лютейши поглощают,

Незнаем и забыт здесь честный человек.

С тобою должно мне навеки распроститься,

Бежать от должников, бежать из всех мне ног

И в тихом уголке надолго притаиться.

Ах! если б поскорей найти сей уголок!..

Забыл бы в нем людей, забыл бы их навеки.

Пока дней парка нить еще моих прядет,

Спокоен я бы был, не лил бы слезны реки.

Пускай за счастием, пускай иной идет,

Пускай найдет его Бурун с кривой душою,

Он пусть живет в Москве, но здесь зачем мне жить?

Я людям ввек не льстил, не хвастал и собою,

Не лгал, не сплетничал, но чтил, что должно чтить.

Святая истина в стихах моих блистала

И музой мне была, но правда глаз нам жжет.

Зато фортуна мне, к несчастью, не ласкала.

Богаты подлецы, что заполняют свет,

Вооружились все против меня и гнали

За то, что правду я им вечно говорил.

Глупцы не разумом, не честностью блистали,

Но золотом одним. А я чтоб их хвалил!..

Скорее я почту простого селянина,

Который потом хлеб кропит насущный свой,

Чем этого глупца, большого господина,

С презреньем давит что людей на мостовой!

Но кто тебе велит (все скажут мне) браниться?

Немудрено, что ты в несчастии живешь;

Тебе никак нельзя, поверь, с людьми ужиться:

Ты беден, чином мал – зачем же не ползешь?

Смотри, как Сплетнин здесь тотчас обогатился,

Он князем уж давно… Таков железный век:

Кто прежде был в пыли, тот в знати очутился!

Фортуна ветрена, и этот человек,

Который в золотой карете разъезжает,

Без помощи ее на козлах бы сидел

И правил лошадьми, – теперь повелевает,

Теперь он славен стал и сам в карету сел.

А между тем Честон, который не умеет

Стоять с почтением в лакейской у бояр,

И беден, и презрен, ступить шага не смеет;

В грязи замаран весь, он терпит холод, жар.

Бедняга с честностью забыт людьми и светом:

Итак, не лучше ли в стихах нам всех хвалить?

Зато богатым быть, в покое жить нагретом,

Чем добродетелью своей себя морить?

То правда, государь нам часто помогает

И музу спящую, лишь взглянет, – оживит,

Он Феба из тюрьмы нередко