не могло ничем разрушиться, кроме моей стрелы. Впрочем, ни оков моих, ни остова никто не мог видеть, кроме тех, кои долженствовали принесть ко мне сию стрелу.

Представь себе, государь мой, — говорил индиец Светлосану, — какое было тогда мое удивление, увидя живого Карачуна и низверженного себя в бездну, из коей не имел я почти надежды выйти! Горесть и бешенство овладели моим сердцем, что дал себя обмануть моему злодею. В крайности моей не знал я, к чему прибегнуть; все способы к избавлению моему были закрыты, и не оставалось мне никакой помощи, кроме моего духа, находящегося в моем кольце. Я нажал оное, ибо сим образом вызывал я его из кольца. Дух предстал передо мною в унылом образе, ожидая моего приказания. Я спрашивал его сердитым и с печалью смешанным голосом, для чего он допустил обмануть меня Карачуну и не предуведомил об его хитрости. Дух ответствовал мне на сие следующей речью:

Несчастия сего ты сам себе причиной:

Ты легковерием обманут, не судьбиной.

Не ясно ли тебе ответ мой объявил,

Чтоб ты стрелу свою со тщанием хранил?

Злодей твой вымыслил свое повествованье,

Чтоб лучше получить успех в своем желанье.

Одна твоя стрела причиною была,

Что злость его тебя столь поздно пожрала:

Ее боялся он, ее он ужасался

И всеми силами о том одном старался.

Чтоб волей от тебя ее себе достать,

Не могши кражею сей вещью завладеть.

Не можно было мне сказать тебе то ясно,

Что посещение его к тебе опасно;

Едва я вымолвил, чтоб ты стрелу хранил,

Как он на мой язык оковы наложил.

Заклятия его я должен был бояться,

Когда ему сам ад не смеет противляться.

Теперь молчание хранить я свобожден:

Уже его обман жестокий совершен.

Он и меня б своей подверг свирепой власти.

Когда б не сохранил меня от сей напасти

Преславный книги сей волшебныя творец,

Котору у тебя хотел похитить льстец.

Мой рок меня тому лишь только подвергает,

Кто сею книгою волшебной обладает.

Вовеки буду я под властию твоей,

Коль сам не подаришь кому ты книги сей,

Котора смерть твою теперь остановляет

И злобу твоего тирана притупляет.

Спокойся: скоро уж его минется власть,

Уж близится его свирепая напасть,

Злодействами его разгневанные боги

К погибели его устроили дороги.

Младый герой и князь, холодных житель стран,

Назначен сокрушать сей грозный истукан.

Тебе советую назвать себя пророком:

Ты можешь им прослыть при знании глубоком,

Которое мне судьбам угодно было дать

И коим я тебе потщуся помогать.

Пророчеством к себе ты привлечешь народы

И можешь ожидать от них себе свободы,

Которую тебе тот может возвратить,

Кто согласится сей стрелою подарить,

Котору погубив теперь, ты стал несчастен,

И над которою тиран твой ныне властен;

Но вскоре сей стрелой престанет он владеть,

Престанешь бедствие и ты сие терпеть.

Послушай лишь сего спасительна совета.

Всем, вопрошающим от уст твоих ответа.

Вели себе стрелу за оный приносить,

Какою кто тебя возможет подарить.

Стрела твоя одним сим гложет возвратиться,

И благоденствие твое восстановится.

Сии его слова ободрили унылое мое сердце и наместо ужаса и отчаяния вселили в него упование и радость. Переспрашивал я его неоднократно о всем том, о чем он мне ни говорил.

Наконец, будучи удовольствован во всем его ответами, вздумалося мне узнать, для чего он говорил все стихами, а не прозою. На сей вопрос дух мой улыбнулся и ответствовал мне так:

Пока еще твоей не предан был я власти,

Начальником я был людей немалой части,

У коих завсегда стихов исполнен рот,

И для того и сам я прозван Рифмоглот.

Сей род людей почтен названьем стихотворцев,

Провозвещателем судеб, порокоборцев.

Однако я не тех начальник был умов,

Которы таинство нашли волшебных слов

Свирепство укрощать и претворять в геройство.

Раздоры прогонять и водворять спокойство.

Необходительных, свирепейших зверей

Собрать и укротить и претворить в людей.

Владычество мое над теми простиралось,

У коих разума на пядь не протягал ось,

Которы дар нашли, не думавши писать

И враками народ нещадно отягчать,

Гордиться больше всех прегнусными стихами

И похулителей их врак считать скотами,

Достойны сами чем назваться прежде всех

И заглаждать таким признанием свой грех.

С такими обходясь жужжащими сверчками,

Привык я говорить на рифмах и стопами,

В чем также мне моя и должность помогла,

Котора в пущее их бешенство влекла.

Дыхания мои их кровь воспламеняли

И мрачную их желчь с безумьем съединяли,

Негодные стихи и злобу в их позор

Являло их перо перед народный взор.

Из рук их ничего вовек не выходило,

Которо б не смешно и не поносно было.

Мне должно было их всечасно посещать

И к рассуждению их ум не допущать,

Вселять в них вздорные и злые вображенья

И возбуждать стихи марать без рассужденья.

Но наконец их род, к несчастью моему,

Распространился так к позору своему,

Что, метя в нищего, бродягу, крючкотворца,

Попал бы уж всегда ты прямо в стихотворца.

Хоть был неутомим, досужен я и дух,

Но сладить не возмог с толпой сих гнусных мух,

Название людей великих похищали.

За небрежение такое князь духов,

Другому власть отдав над шайкой сих скотов,

Подверг меня навек несчастной сей судьбине,

В которой нахожусь невольником я ныне.

Повесть его весьма меня увеселила; я расспрашивал его о других разных обстоятельствах, на что он мне также стихами ответствовал. Таким образом утешал он меня до самого того дня, в который вы, ко мне пришел, кончили мою неволю возвращением моей стрелы, коею разрушил я очарование, чему меня научил мой дух. Что же касается до происшедшего шума и стука, по изречении мною некоторых волшебных слов, оный произошел от делания духами колесницы, в коей вы очутились в то время, когда исчезла пещера. Вот вся моя история, о которой хотел я вас уведомить.

* * *

Светлосан и Бориполк, по оказании своего удивления, возблагодарили его за повествование, после чего Славенский князь спросил его о своем зяте. «Ах! — вскричал индиец. — Я хотел было сие от тебя сокрыть, дабы не нанесть тебе сокрушения; я уведомился от моего духа, что по несчастии моем пропал он из моего замка, и думаю, что похитил его Карачун, но, впрочем, дух мой в сем меня не уверяет, ибо и сам о том не ведает, сколько он ни проницателен; тайна сия и от него сокрыта».

Ведомость сия весьма опечалила Светлосана и разрушила его надежду, которую было сперва он возымел. Индиец старался его утешать, обещая осведомиться о его зяте в тот же день. Вследствие чего, взяв свою книгу, прочел в ней нечто, отчего восстал пресильный ветер, от коего отворились в кабинете окна. В оные влетел с превеликим шумом вихрь и, превратился в ту ж минуту в молодого крылатого человека, предстал пред Видостаном. Индиец, поблагодарив его за поспешность, приказал ему облететь весь круг земной и искать Вельдюзя, коего принести к нему в замок, ежели он его найдет. Вихрь повиновался, а Видостан, попросив гостей своих следовать за ним в столовую комнату, объявил им идучи, что посланный им есть дух, имеющий под властью своею ветры.

Стены столовой комнаты были украшены живописью, представлявшею золотое время. На одной стороне изображена была роща, украшенная плодоносными деревьями, коих плодами питалися первые люди. В стороне видима была небольшая горка, усыпанная цветками и по местам украшенная виноградом. На сей горке сидела чета молодых людей разного пола, в самом цвете их молодости; положение их и лица изображены были лучше всей картины. Львы и тигры лежали у ног их, играя с ягнятами и малыми зверьками, изъясняя тем невинность первых времен. Робкие зайцы и олени мешались между слонов и медведей, не опасаясь от них ни малого себе вреда.

Другая стена изображала разные забавы тогдашнего века людей: одни играли на дудках и свирелках, другие пели, иные плясали и возбуждали друг друга к непорочному веселью, некоторые из них наслаждались плодами, а прочие по уединенным местам утопали в любовных прохладах. Малые ребята резвились также между собою и с такими зверями, коих лютость и самых наихрабрейших устрашает ныне. Третья стена представляла конец золотого века и отшествие на небеса Астреи, а потолок украшен был изображением Олимпа.

Видостан, приведши в сию комнату своих гостей, просил их сесть за стол, на котором, кроме приборов и при них книжек, ничего не было. Светлосан и Бориполк весьма сему удивилися, но пришли в большее еще удивление, когда волшебник, сев с ними за стол, просил их то кушать, что им угоднее покажется. Между тем, разогнув свою книгу и прочтя в ней нечто, кинул свою тарелку в воздух; тарелка исчезла, а перед ним явилось самое прелестнейшее кушанье. «Я не удивляюсь, — говорил индиец своим гостям, — что вам приключение сие кажется странно; я нарочно так сделал, чтоб вас удивить и показать могущество моей власти и знания. Сии книги, предложенные пред вас вместо кушанья, содержат в себе названия всего того, что вымыслила человеческая роскошь для напитания людей богатых. Находятся в них и такие еще кушанья и плоды, о коих и до сих пор не знает свет и ему не будет известно. Ежели воображению вашему понравится которое из них, то стоит вам только прочесть название его и пожелать. Пожалуйте, — примолвил он, — сделайте сему опыт, выбрав такую пищу, которая вам наилучшей покажется».

Светлосан и оруженосец его, посмотря в свои книжки и прочтя имена тех кушаний и плодов, которые им наилучшими показались, пожелали их; в тот самый миг пустые их тарелки исчезли, а вместо оных явились исполненные того, чего они желали. Прикушав оного, усмотрели они, что одно человеческое искусство не может их столь изрядно приготовить, в рассуждении их вкуса и вида. Удивление их возрастало при каждом их пожелании. В напитках также недостатка не было, и вкус их не уступал нимало нектару, питию богов. Напоследок, когда голод их и жажда совершенно удовольствовались, тогда Видостан ударил три раза об стол рукой — в тот миг оный исчез, а они очутились в садовой беседке.

Сколько дворец великолепием своим и богатством привлекал внимание, столь сад редкостью деревьев и цветков и прочими украшениями приводил в удивление зрителей. Не было в нем ни одного простого дерева: абрикосовые, семеничные, миндальные, масличные, персиковые и прочие плодоносные деревья составляли его рощи; кипарисы, лавры, мирты, пальмы, винограды составляли просеки и чащи; цветники были наполнены всякими наилучшими цветками, какие только находятся в поднебесной; истуканы, водометы, беседки и пещеры были наилучшее подражание природы и достопамятность прения ее с искусством. Одним словом, вертоград сей превосходил описанные стихотворцами Елисийские поля.

Видостан, видя удивление своих гостей, старался умножить оное, показывая им все редкости оного. В самое то время водяные органы, птицы и дриады, совокупя свои голоса, составили такое пение, какое человеческому воображению невместно. Тьма других разнообразных предметов, в коих искусство казалось превосходящим природу, приводили славян в приятное восхищение: казалось им, что они находятся в царстве Нии, в жилище блаженных теней, или в прелестном обиталище божественной Лады. И когда старались они насыщать свои