Драматические сочинения и переводы Н. А. Полевого. Две части. В. Г. Белинский
Г-н Полевой сделался драматистом совершенно нечаянно. Если б в то время, когда издавал он свой «Московский телеграф», в котором с такою энергиею и таким одушевлением преследовал и уничтожал бездарность и посредственность, если б, говорим мы, в то время кто-нибудь сказал ему, что некогда он будет писать «драматические представления», – то, думаем, такое предсказание почел бы он за обыкновенную выходку оскорбленной и самолюбивой посредственности, которая не хочет, да если б и хотела, – не может верить в других продолжительности и неизменности возвышенных убеждений. Другими словами: он принял бы этих предсказателей за тех людей, которые, с лукавою усмешкою, всегда говорят пылкому юноше, презирающему пошлыми житейскими проделками и порывающемуся к осуществлению высшего идеала жизни: «А вот погоди, упрыгаешься – не то запоешь; мы сами не хуже тебя горячились в свое время, да вот угомонились же и взялись за ум!» Пылкая юность обыкновенно презирает такими предсказаниями, но втайне они сердят ее и обдают холодом, заставляющим содрогаться. Увы! назло пылкой юности, слова этих предсказателей не совсем вздор и ложь, или, лучше сказать, редко, очень редко вздор и ложь… Нечто вроде этой горькой мысли так ловко и занимательно было развито самим г. Полевым в его без всяких претензий написанной статейке: «Три дня в двадцати годах» (сцены из обыкновенной человеческой жизни, в разговорах представленные; см. «Новый живописец общества и литературы, составленный Николаем Полевым». Москва, 1832, часть III, стр. 119); вот содержание этой примечательной статейки. Несколько задушевных друзей, за бутылкою вина, мирно беседуют о высокой цели жизни, о высоком смысле их дружбы. «Мы, – говорит один из них, – осмеливаемся причислить себя к людям, отличенным Зевеса любовию; нам должно прожить не только не делая зла: это участь толпы! – нет, для нас впереди завидная судьба: действовать и быть полезными другим тем, что дала нам мать-природа и общая дружба наша, освященная заветом на прекрасное и великое; все мы в одно время вступили в свет: дадим же руку и поклянемся жить для ближних!» На эту восторженную речь восклицают все другие: «Клянемся!» Оратор продолжает: «И да будет тот наказан общим всех нас презрением, кто изменит клятве! Не я изменю, ей первый…» – И не я, и не я! повторяют все другие. Приятельская беседа эта происходит накануне разъезда друзей по разным дорогам жизни. Один из них – поэт и литератор; он читает отрывки из своих стихотворений, говорит об успехе своих статей: о Лагарповом разборе «Заиры», о нелепости английской драмы и о преимуществе «Россиады» перед «Генриадою»{1}. Другого из них метят друзья в великие полководцы, третий сам смотрит великим дипломатом. Вот, через десять лет после этого вечера, друзья опять собираются; но это уже не те пылкие молодые люди, с которыми мы познакомились в первый вечер, назад тому десять лет… Один из них мизантроп и клянет себя, как за слабость, за остаток любви к людям; другой не бережет своего здоровья, говоря, что «не для чего»; все чувствуют, что отстали от века, выжили из таланта; действительность поколотила мечты юности их, и они недовольны жизнию, недовольны друг другом, пересуживают, упрекают один другого в слабостях, недостатках и ошибках. Еще через десять лет один из них уже сделался «его превосходительством», двое других подличают в его передней, а третий безуспешно хлопочет у своего превосходительного друга по делу сироты, сына одного из их друзей, которого хотят ограбить друзья же отца его, – и о местечке с пустым жалованьем для другого сироты, сына умершего в доме умалишенных лучшего друга из этого кружка друзей.
Это решительно лучшее из всех «драматических представлений» г-на Полевого, ибо в нем отразилось человеческое чувство, навеянное думою о жизни; а между тем г. Полевой написал его без всяких претензий, как безделку, которая не стоила ему труда и которую прочтут – хорошо, не прочтут – так и быть! Какая же мысль этого «драматического представления»? Она ясна и без пояснений; но у нас есть своя мысль на этот предмет, – мысль, по нашему мнению, достойная того, чтоб какой-нибудь поэт взял ее в основание целой драмы или целого романа: «Юность есть огонь и свет жизни; каждый человек по-своему бывает раз в жизни юн; но один сохраняет юность до двадцати лет, другой до тридцати, третий до сорока и так далее; немногие избранники провидения совсем не знают старости и цветут юностию под снегом волос дряхлой старости».
Гордое презрение к посредственности – одно из свойств юности; оно происходит из любви к высокому и истинному, из внутреннего ясновидения идеала высшей жизни. Довольство тем, что есть, без требования того, чего еще нет, но без чего не для чего жить, примирение с окружающею действительностию, терпимости посредственности – вот первые страшные предшественники наступающей старости. Кто окунется в омут жизни, кто привыкнет к житейскому, прозаическому, мелочному и посредственному – до того, что с убеждением и самодовольством возьмет в нем свою роль и, как успеху, рад будет ей: тот уже старик, хилый старик! Тускнеют его дряхлые очи и сквозь покрывшую их мутную влагу не могут рассмотреть ничего юного и великого: оно возбуждает в них только кропотливое ворчание, которым означается порицанье всего нового и похвала всему старому! Отнимается у них даже светлое воспоминание о их невозвратно погибшей юности, и они называют безумством гордые помыслы и благородные порывы своих юных лет; они помнят в них только сильный аппетит да крепкий сон; они хвалят свое время не за то, что было в нем безусловно прекрасного, а за то только, что оно было их время… «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое, ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге – не поднимете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад она! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: здесь погребен человек! но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости!» [1] Но мы, заговорясь о посторонних предметах, отдалились от предмета нашей статьи – «Драматических сочинений и переводов» г. Полевого. Читателям должно быть известно наше о них мнение. Г-н Полевой в своем «Послесловии», приложенном к концу второй части «Драматических сочинений и переводов», говорит между прочим:
За немногими исключениями, которые приемлю с глубокою признательностью, все, что можно сказать об Александрах Анфимовичах Орловых и «подобных ему» писаках, было обо мне сказано критиками. Они находили, что даже самый род драматических пьес моих ложный; что они коцебятина (извините: выражение критиков!); что они доказывают безвкусие, безграмотность; что я обобрал в моих драматических сочинениях Шекспира, Гете, Шиллера, Мольера, Вольтера, Дюма, В. Гюго, В. Скотта, Озерова, Кукольника и – право, не помню, кого-то еще!
Не принадлежа к числу критиков, на которых так горько жалуется г. Полевой, мы смело можем сказать, что в их обвинениях нет ни правды, ни толка и что в то же время и сам г. Полевой не совсем прав в том, что говорит в выписанных нами словах своего «Послесловия». Во-первых: зачем ему принимать с глубокою признательностию немногие исключения по части критических отзывов в пользу его «драматических представлений»? Если их хвалили, то, надо полагать, за то, что находили их достойными похвалы: какой же автор обязан благодарностию (да еще и глубокою!) критику, который, находя его сочинения хорошими, не называет их дурными? По нашему мнению, авторы благодарят критиков только за пристрастные похвалы или за снисхождение, которое для гордой юности позорнее всякой брани. Потом: критики, которые равняли г. Полевого с Александром Анфимовичем Орловым и находили в его драмах безвкусие, безграмотность и бессмыслие, – «наелись грязи», как выражается один татарский критик{2}. Мы, напротив, думаем, что г. Полевой в своих драмах несравненно выше, чем А. А. Орлов в своих романах{3}, и что в драмах г. Полевого есть немножко и вкуса, много грамотности, и смысл везде налицо. Но вот в том-то и беда наша, что мы не любим посредственности; она для нас хуже бездарности! Притом же мы так уважаем в лице г. Полевого бывшего журналиста, что нам неприятно видеть его чем-то средним между г. Кукольником и г. Ободовским (много ниже первого и мало выше второго) и главою разных драматистов, с успехом подвизающихся на сцене Александринского театра. Потому же самому нам неприятно, что его в том же театре вызывает та же публика, которая вызывает и г. Зотова, и г. Коровкина, и многих других того же разбора сочинителей. По нашему мнению, не должно дорожить такими рукоплесканиями, такими вызовами, такою славою… Далее: неправы критики, называя род «драматических представлений» г. Полевого ложным: ибо прежде всего это совсем не род, а так, бог знает что такое… Еще: неправ г. Полевой, почему-то почитая слово «коцебятина» неприличным и извиняясь в нем перед публикою. Коцебятина – то же, что у французов, например, marivaudage: [2] первое означает род и характер драматических пьес Коцебу, второе – комедий Мариво. Наконец, неправы критики, утверждая, что г. Полевой обирал, в своих «драматических представлениях», Шекспира, Гете, Шиллера, Мольера, Вольтера, Дюма, В. Гюго, Озерова и г. Кукольника, Правда, в любви Нино и Вероники (в «Уголино») г. Полевой сделал пародию на «Ромео и Юлию» Шекспира; в своей «Елене Глинской» г. Полевой перепародировал «Макбета» Шекспира, а частию «Кенильворт» В. Скотта; но писать пародии на великие создания великих поэтов и обирать их – это совсем не одно и то же; критики решительно неправы в этом случае! Что касается до Мольера, г. Полевой переделал (и то с кем-то вдвоем) «Malade imaginaire» [3] и не думал скрывать этого; но переделка – дело законное и ничего общего с литературным обирательством не имеет! Что же касается до Гете, Шиллера, Вольтера, Дюма, Гюго, Озерова и г. Кукольника, – то едва ли критики обвиняли г. Полевого в похищениях у этих писателей. Правда, г. Полевой иногда сталкивался с г. Кукольником в некоторых театральных эффектах, но это потому, что les beaux esprits se rencontrent… [4].
Описав злонамеренпость критиков, г. Полевой говорит, что он «в течение пяти лет имел честь удостоиться за пятнадцать пьес драгоценного ему одобрения зрителей петербургских и московских». Против этого мы не спорим: здесь публика нашла по себе сочинителя, а сочинитель нашел по себе публику; обе стороны одна другою довольны, обе поняли одна другую – зрелище приятное и умилительное! «Две
