как и ошибочное мнение не вредит ему, что унизить можно только незаслуженную известность и что, следовательно, независимое суждение о литературе ни в каком случае не может быть вредно, но часто бывает полезно. Изобретатель такой критики уверит своих чтецов еще и в том, что критик, при имени которого он не может оставаться хладнокровным, хвалит только своих друзей; а чтецы и верят печатному: где же им справляться, что этот критик, едва ли знаком лично с живыми писателями, которым он удивляется? — Это дело частное; и где же им сообразить, что он еще не родился на свет, когда умер Ломоносов, и не знал еще грамоте, когда умер Державин и когда были в полноте своей славы Карамзин и Жуковский, заслугам и гению которых он отдает полную справедливость, но только не с чужого голоса и не безотчетно? — Для соображения ведь нужна способность соображать. Гораздо легче поверить на слово тому, кто повторяет себе да и только: хвалит-де все своих приятелей…
Вообще вместе с удивительными и быстрыми успехами в умственном и литературном образовании проглядывает у нас какая-то незрелость, какая-то шаткость и неопределенность. Истины, в других литературах давно сделавшиеся аксиомами, давно уже не возбуждающие споров и не требующие доказательств, — у нас все еще не подвергались суждению, еще не всем известны. Вы, например, не написали никакой книги, а между тем издаете журнал, пользующийся огромным успехом, — и ваши противники кричат, что ваш журнал плох, _потому что_ вы не написали никакой книги. {43} Это «потому что» очень оригинально! Да если журнал хорош, какое вам дело до того, написал или не написал его издатель книгу? — Вы занимаетесь критикою, и хоть настолько успешно, чтобы живо затронуть чужие мнения или пристрастия и нажить себе врагов: не думайте, чтобы ваши противники стали опровергать ваши положения, оспаривать ваши выводы. Нет, вместо всего этого, они начнут вам говорить, что, ничего не написавши сами, вы не имеете права критиковать других; что вы молоды, а между тем судите о произведениях людей, которые уже стары, и т. д. Подобные выходки хоть кого приведут в затруднительное положение, — не потому, чтобы трудно было отвечать на них, злотому именно, что слишком легко отвечать на них. Но у кого же достанет духу опровергать подобные мнения, с важностию доказывать, что можно не быть поваром — и верно судить о столе; не быть портным — и безошибочно сказать свое мнение о достоинстве или недостатках нового фрака; — так же точно, как не уметь писать стихов, романов, повестей, драм — и быть в состоянии дельно и здраво судить о чужих произведениях; и что если в сфере гастрономии иметь тонкий вкус есть своего рода талант, — то тем более это в сфере искусства и что критика есть своего рода искусство. Есть истины, которые даже пошлы потому именно, что слишком очевидны, как, например, то, что летом тепло, а зимою холодно, что под дождем можно вымочиться, а перед огнем высушиться. А между тем у нас иногда необходимо защищать подобные истины всею силою логики и диалектики… Но это еще может быть только или смешно, или досадно, смотря по расположению вашего духа; но бывают явления, от которых не захочется смеяться. Вспомните только, что произведение, верно схватывающее какие-нибудь черты общества, считается у нас часто пасквилем то на общество, то на сословие, то на лица. От нашей литературы требуют, чтобы она видела в действительности только героев добродетели да мелодраматических злодеев и чтобы она и не подозревала, что в обществе может быть много смешных, странных и уродливых явлений. Каждый, чтоб ему было широко и просторно жить, готов, если б мог, запретить другим жить… Писаки во фризовых шинелях, с небритыми подбородками, пишут на заказ мелким книгопродавцам плохие книжонки: что ж тут худого? Почему писаке не находить свой кусок хлеба, как он может и умеет? — Но эти писаки портят вкус публики, унижают литературу и звание литератора? — Положим так; но чтобы они не вредили вкусу публики и успехам литературы, для этого есть журналы, есть критика. — Нет, нам этого мало: будь наша воля — мы запретили бы писакам писать вздоры, а книгопродавцам издавать их… И откуда, от кого выходят подобные мысли? — из журналов, от литераторов!.. Между ними есть ужасные запретители: кроме своих сочинений, так бы все и запретили гуртом… Некоторые и на этом не остановились бы, но желали бы запретить продажу всяких других товаров, — даже хлеба и соли, кроме своих сочинений… Явился у нас писатель, юмористический талант которого имел до того сильное влияние на свою литературу, что дал ей совершенно новое направление. Его стали порочить. Хотели уверить публику, что он — Поль-де-Кок, живописец грязной, неумытой и непричесанной природы. {44} Он не отвечал никому и шел себе вперед. Публика, в отношении к нему, разделилась на две стороны, из которых самая многочисленная была решительно против него, — что, впрочем, нисколько не мешало ей раскупать, читать и перечитывать его сочинения. Наконец и большинство публики стало за него: что делать порицателям? Они начали признавать в нем талант, даже большой, хотя, по их словам, идущий и не по настоящему пути; но вместе с этим стали давать знать и намекали прямо, что юн, будто бы унижает все русское, оскорбляет почтенное сословие чиновников и т. п. Но эти господа хлопочут совсем не о чиновниках, а о самих себе: им бы хотелось заставить молчать всю современную литературу, чтобы публика, не имея ничего хорошего, поневоле принялась за чтение их сочинений и начала бы снова покупать их… И это все печатается, а публика читает, потому что если бы этого никто не читал, — то это и не печаталось бы… Все мнения находят у нас место, простор, внимание и даже последователей. Что же это, если не незрелость и не шаткость общественного мнения? Но со всем этим, истина и здравый вкус все-таки идут твердыми шагами и овладевают полем этой беспорядочной битвы мнений. Если всякий ложный и пустой, но блестящий талант непременно пользуется успехом, то не было еще примера, чтоб истинный талант не был у нас признан и не получил успеха. Ложные авторитеты падают со дня на день. Давно ли слава Марлинского — этого жонглера фразы, казалась колоссальною? — теперь о нем уже и не говорят, не только не хвалят, даже и не бранят его. Таких примеров можно бы привести много. Все это доказывает, что и литература и общество наше еще слишком молоды и незрелы, но что в них кроется много здоровой жизненной силы, обещающей богатое развитие в будущем.
Раз где-то была высказана мысль, что у нас больше художественных, нежели беллетристических произведений, больше гениев, нежели талантов. Как всякая самобытная и оригинальная мысль, она возбудила толки. И действительно, с первого взгляда эта мысль может показаться странным парадоксом; но тем не менее она справедлива в основании. Чтоб убедиться в этом, стоит только бросить беглый взгляд на ход нашей литературы, от ее начала до настоящего времени. Беллетрист есть подражатель, он живет чужою мыслию — мыслию гения. Правда, гении первого периода нашей литературы, до Пушкина, были не чем иным, как беллетристами, в отношений к европейским писателям, у которых они учились писать, заимствовали и форму и мысли; но в нашей литературе роль их была совсем другая. Кантемир подражал Горацию и Буало и со всем тем в русской литературе был совершенно оригинальным писателем, предметом удивления для современников, которые видели в нем гения, и уважения для потомства, которое видит в нем одно из замечательных лиц нашей литературы. Нечего и говорить в этом отношении о Ломоносове, Державине и Фонвизине: это были действительно гениальные люди, а второй из них даже был действительно гениальным поэтом. Но и Сумароков, Херасков, Петров, Богданович и Княжнин считались в их время, и даже долго после их смерти, великими поэтами. Сергей Николаевич Глинка — сей почтенный и всегда вдохновенный ветеран нашей литературы, и теперь считает их великими поэтами. И хотя наше время думает об этом совсем иначе, однакож оно не может не согласиться, что и мнение Сергея Николаевича Глинки и его времени имеет свое основание. {45} Первые деятели всякой литературы, а особенно подражательной, являются даже и потомству в таких больших размерах, которые уже не существуют для таких же талантов, но являющихся позже, уже во время успехов и развития литературы. Сумароков, по убеждению его современников, далеко оставил за собою и баснописца Лафонтена, и трагиков Корнеля и Расина, и сравнялся с господином Волтером. Херасков был нашим Гомером, Петров — Пиндаром, Богданович — Зефир давал ему перо из своих крыл, и Амур водил его рукою, когда он писал «Душеньку»… Но много ли породили подражателей эти, положим, _условные гении_? Много ли породил подражателей сам Державин? Правда, торжественных од было в те блаженные времена написано и напечатано мильйоны; но это оттого, что тысячи рук писали их, и если на каждую руку по одной оде — так уж выйдет страшный итог. Но много ли дошло до нас имен; талантливых беллетристов, порожденных движением, сообщенным нашей литературе ее первыми гениями? Положим, что у Сумарокова, Хераскова и «Петрова и не могло быть талантливых подражателей; но много ли было их у Державина? Несколько од написал Дмитриев; и немного больше написал их Капнист — вот и все… Оды обоих этих поэтов, по числу — ничто в сравнении с численным! богатством од Державина. А между тем так естественно, что беллетристу легче писать много, нежели его образцу; но у нас это всегда бывало наоборот. Макаров и Подшивалов, очень мало написавшие, особенно последний, действовали независимо от Карамзина; подражателями же Карамзина были Владимир Измайлов, князь Шаликов и, право, не помним, кто еще: так мало их было, и бывшие так мало и вяло писали! Влияние Жуковского было обширнее: у него и теперь и всегда можно учиться переводить, стих его тоже всегда будет образцовым. Козлов, г. Ф. Глинка и частию г. Туманский были отголосками музы Жуковского. Гений Пушкина породил еще более подражателей, у которых нельзя отрицать таланта и которые в свое время пользовались огромною известностию; но, все вместе взятые, они едва ли написали половину того, что написал один Пушкин, хотя и он написал не очень много, — и как скоро пережили они свой талант и свою
