Париж в 1838 и 1839 годах. Соч. Владимира Строева. В. Г. Белинский
Нет ничего труднее, как писать интересно о предмете всем известном, старом и избитом; но в то же время нет и ничего легче этого. Причина трудности, кроме неспособности со стороны автора, заключается чаще всего в том, что хотят быть новыми во что бы ни стало, ищут предметов поразительных, важных и, пренебрегая фактами, пускаются в философские воззрения и поэтические описания. Это общий недостаток девяносто девяти изо ста путешествий. Почти все они бывают удивительно глубокомысленны, бывают удивительно живописны и – невыносимо скучны. Все хорошо в них, а зеваешь; все ново, а между тем известные и дешевые «guides»[1] в 16-ю и 32-ю долю листа, напечатанные мелким шрифтом, так и толпятся в вашей памяти. Вы хотите познакомиться с характером народа в его домашнем быту, у себя, дома, так сказать, – а вас душат скучными описаниями памятников и зданий, щедро рассыпая архитектурные термины. Если у вас станет терпения прочесть такую книгу, – вы обыкновенно говорите, протяжно зевая: «Стоило ли ездить так далеко, чтоб написать книгу, которую всякий может составить и не выезжая из своего захолустья, не только из пределов родины?»… Чтоб путешествие было интересно, надо только смотреть на вещи просто и, не гоняясь за поразительным, передавать верно, какое впечатление произвели на автора самые обыкновенные и вседневные предметы. Само собою разумеется, что всякая страна имеет свое значение, свою физиономию и свою вседневность. В Англии, кроме парламентов, важны фабрики, купеческие конторы и рабочий класс народа; в Германии всего важнее университеты; но во Франции прежде всего улицы, кафе, театры, бульвары и гулянья. У кого есть глаза, чтоб видеть, уши, чтоб слышать, и рассудок, чтоб понимать видимое и слышимое, – тот сейчас поймет, где на что должно обратить особенное внимание и с которой стороны должно взглянуть на предмет, общий многим странам. Газеты издаются во всей Европе, так же как и театры есть во всей Европе; но везде они или наслаждение, или удобство жизни, а во Франции – необходимость, насущный хлеб, как в старой Испании – бои с быками и аутодафе еретиков. Литература составляет важную сторону жизни каждого европейского народа; но в Германии она тесно связана с наукою, в Англии она – просто литература; в Северо-Американских Штатах – обнародование богословских мнений разных сект; а во Франции литература – сама жизнь, по преимуществу народная, и тем менее общечеловеческая. Опера в Париже – или наслаждение немногих, пли тщеславие целого народа; а в Италии это целая жизнь, как во Франции литература и журналистика. Итак, оставьте в стороне и длину, и вышину, и размеры, и формы Notre Dame[2], Лувра, Тюльери, Пале-Рояля, и пр., а лучше, если уж заговорили о них, расскажите нам, каким образом возникли эти здания из исторической жизни народа и какими обстоятельствами, невозможными у всякого другого народа, сопровождалось их построение; как смотрит на них народ, каких событий в его жизни были они театром или свидетелями. Не пересчитывайте число улиц, не знакомьте нас с их названиями: все это и мелко, и ничтожно, и трудно для памяти; а лучше скажите нам, как толпится по ним живое народонаселение города: идет ли оно важно, размеренным шагом, с скучною и апатическою физиономиею или суетится, веселое, беззаботное, полное жизни и интереса. Словом, так покажите нам народ на улице, чтоб мы тотчас же узнали, каков он и у себя в доме, а в доме покажите нам его так, чтоб мы могли догадаться, каков он в театре. Стены ничего не значат: важны только люди…
Для наблюдательного путешественника очень легко схватить характеристические черты страны, потому что характер страны прежде всего овладевает им самим, как прилипчивая болезнь. В Париже вам не посидится дома, хоть бы вы были мизантроп или подагрик: – вам захочется бегать с утра до ночи по кафе, улицам, бульварам, театрам. Там всего легче излечиться от русской хандры, или апатии, и английского сплина. Там поневоле вы сделаетесь говорливы, почувствуете охоту до вестей и новостей. Там вы будете даже любезным, хотя бы вы были семинарист, квакер или степной житель. В Италии (вообще) вы сделаетесь обожателем прекрасной природы, хотя бы отроду не видели в природе ничего другого, кроме полей, которые производят хлеб, и навозу, которым удобряются поля; сделаетесь меломаном, хотя бы уши ваши неспособны были отличить романса Глинки от песни Шуберта или уличной шарманки от скрыпки Оле-Буля. В Риме же вы непременно сделаетесь антикварием и особенно комментатором{1}. Вся сущность науки там в комментариях. Понять Данта как поэта – будет для вас посторонним делом: вся ваша забота, вся деятельность и трудолюбие устремятся на то, чтоб на каждый стих Данта быть в состоянии прочесть наизусть тысячу комментариев. А Данта читать – известное дело – все равно, что купаться в Адриатическом море…{2} Избави вас бог поддаваться этой страсти к комментариям, этому прилипчивому миазму: иначе вы воротитесь домой с огромным запасом пустых комментариев, но без живой души и здравого смыслу, сделаетесь страшным педантом{3}, заклятым врагом животворной идеи, исступленным обожателем мертвой буквы, жадным лакомкой до пергаментной гнили и фолиантной пыли… О, берегитесь, берегитесь! Иначе что за смешную роль будете вы играть, как лукаво будут улыбаться, слушая, как вы в высокопарных фразах, прерываемых точками{4}, как будто от одышки, будете производить в гении и Вальтер Скотты какого-нибудь посредственного итальянского романиста или кстати и некстати обращаться к классической почве и голубому небу Италии. Часто путешественники вредят себе и своим книгам дурною замашкою видеть в той или другой стране не то, что в ней есть, но то, что они заранее, еще у себя дома, решились в ней видеть, вследствие односторонних убеждений, закоренелых предрассудков или каких-нибудь внешних целей и корыстных расчетов. Нет ничего хуже кривых и косых взглядов; нет ничего несноснее искаженных фактов. А факты можно искажать и не выдумывая лжи. Иностранец, приехавший в Петербург в праздничный день, может встретить на улицах много пьяных мужиков, – и если он будет выходить из своей квартиры только по праздникам, и притом вечером, то без всякой лжи будет вправе написать, что на петербургских улицах ему попадалось много пьяного народу из черни; но будет ли он прав, если напишет, что, когда ни выйди в Петербурге на улицу, всегда встретишь множество пьяных «джентльменов»? Во всех больших городах есть большие пороки, и кто хочет искать в них только одной этой стороны, тот всегда найдет ее. Поэтому нет ничего легче, как оклеветать или превознести страну: не нужно выдумывать фактов, стоит только обратить внимание преимущественно на те факты, которые подтверждают заранее составленное мнение, закрывая глаза на те, которые противоречат этому мнению. Таким образом, никого не обманывая вымышленною ложью, можно уверять, что французы – народ суровый, тяжелый, расчетливый, корыстный; а англичане – народ живой, легкий, увлекающийся, симпатичный и даже – чего доброго – гуманный!..{5} При этом случае, очень удобно можно доказать, что везде и все худо, что Европа гниет, что железные дороги ведут в ад, и тому подобные странности… Но эти странности, – чтоб не назвать их иначе, – бывают еще смешнее, когда путешественник худо играет принятую на себя по расчетам роль; когда в нем невольно проглядывает подобострастное удивление к предметам, в отношении к которым он силится выказать притворное равнодушие. Так иной, говоря с презрением о Беранже, Жорже Занде, Викторе Гюго, – вдруг падает на колени перед каким-нибудь Ламартином, каким-нибудь Альфредом де Виньи, каким-нибудь господином де Бальзаком{6}. Такие путешественники в обоих случаях обнаруживают дикость нравов, несмягченных цивилизациею и образованием.
Путешествия пишутся иногда в форме ежедневных записок, – и тогда центром описаний делается личность самого путешественника. Эта форма чрезвычайно интересна и увлекательна. Разумеется, для этого прежде всего нужно, чтоб личность путешественника не только не оскорбляла своим цинизмом, но еще и заинтересовывала бы читателя благоуханным впечатлением своей непосредственности. Но каково же будет это «благоуханное впечатление», если путешественник рассказывает вам, как и что покупал он на площади?.. Такая простонародная, площадная и циническая сцена не может быть приятна даже и тогда, когда дело идет о дырявом плаще; но каково же, когда вопрос заключается в сапогах или в чем-нибудь еще более домашнем?.. Что за удовольствие для читателя узнать, что наш путешественник так чужд чувства изящного, что приходит в исступление при виде прекрасных, но бесполезных вещей, которыми любит окружать себя образованное чувство даже и в житейских мелочах и на которые даже бедный, но эстетически настроенный человек нашего времени охотно уделяет часть своих средств, как на необходимости?.. Наш век не любит чопорной изысканности в формах, но он еще далее от цинической неопрятности в наружности. Есть люди, которые и в халате умеют быть пристойными; но есть люди, которые и во фраке оскорбляют чувство приличия. Автор может показаться своим читателям и в халате; но подобные фамильярности с его стороны не должны впадать в цинизм. Записки путешественника не только могут, должны быть просты; но всему есть границы, полагаемые чувством и смыслом, и отрывистые отметки, подобные следующим: «Ели, легли спать; – вчера пошли было в дешевый кабак обедать – на дороге застиг проливной дождь, – писали с женой письма»{7} – напомнили бы собою записки прославленного Гоголем титулярного советника Попрыщина…{8}
Иногда путешествия пишутся в некотором систематическом порядке. Автор сперва описывает здания, потом промышленность, нравы народа и так далее, посвящая каждую главу на особый предмет, о котором он уже не имеет нужды говорить в других главах своей книги. Эта форма имеет свою выгоду и свою хорошую сторону, представляя читателю ряд отдельных и целых картин. Если она теряет в калейдоскопической живости описания, зато делает безопаснее личность автора от неприятного впечатления на читателя. Г-н Строев очень хорошо поступил, избрав эту форму, хотя к описанию Парижа отрывочные записки и всего лучше идут. Г-н Строев более или менее, но почти везде избег исчисленных нами недостатков, которые в особенности вредят книгам путешествий. Правда, найдется в его книге несколько ничего не значащих выражений вроде «Северной Пальмиры», под которою, не знаем почему, ему угодно разуметь наш Петербург. Конечно, Петербург город великолепный и необыкновенно красивый, но это совсем не причина называть его ни Пальмирою, ни Вавилоном, ни другим древним чуть-чуть не допотопным городом, о котором мы не можем себе сделать никакого представления. Вообще, обыкновение называть новое старыми именами – Наполеона Цезарем, Барклая Фабием, Кутузова северным
