Соколовского, доставленную мне Грановским.{608} Что касается до посвящения благородному имени моему пьесы Т. Л., то Вы напрасно и писали о нем: вычеркните, да всё тут. Вы знаете, что я не из числа мелочных людей и за посвящениями по гоняюсь.{609}

Шевырев бесчинствует и два раза обругал Крюкова в университете. Последний собирается что-то писать для «Отечественных записок», да, верно, дело кончится сборами.{610}

Есть в Москве двоюродный брат Венелина, который, благоговея перед памятью своего действительно сумасбродного, но тем не менее и замечательного родственника, желает напечатать всё, что только осталось написанного его рукою. Для этого у него нет средств, и он думает приобрести их, напечатав в «Отечественных записках» (за общую плату – 150 р. с листа) годные для журнала статьи.{611} Клюшников читал из них о Дмитрии Самозванце и критику на Карамзина – говорит – интересны очень. Я привезу их с собой; а между тем чудаку хочется, чтобы Вы сказали об этом что-нибудь в письме ко мне или к Боткину, а мы бы передали ему. Кстати: Венелина,{612} между прочим, уложил в могилу Погодин.

<В. П. Боткин:>

Сегодня же с плачем отправился я к Коршу – и поведал ему печаль Вашу, присовокупив к ней и свое красноречие. Стесненный моим могучим красноречием, Корш наконец принужден был высказаться откровенно. Дело вот в чем: в ожидании будущих благ, т. е. процентных денег со всей суммы подписки на «Московские ведомости», Корш получает теперь 114 руб. асс. в месяц. А на руках у него семья. Чтоб избавиться как-нибудь от голода, он принужден переводить для «Москвитянина» единственно из того только, чтоб получать тотчас деньги за каждый переведенный лист. Взявшись за перевод Вальтера Скотта, он должен будет бросить работу, доставляющую ему насущный хлеб. В разговоре этом он дал заметить, что заняться переводом Вальтера Скотта в ожидании денег лишь по отпечатании – для него совершенно невозможно. Я вспомнил одно место из письма Вашего ко мне относительно Кетчера, – сказал Коршу, что, кажется, есть возможность получить некоторую сумму вперед. – Эти слова дали другой характер нашим совещаниям – и дело получило прямой вид. Корш признался, что он не имел духу высказать это прежде. Наконец он сказал, что если издатели через Ваше посредничество могут заплатить за него теперь 618 руб. асс., – он тотчас же принимается за перевод «Эйванго», который будет непременно готов к 1-му ноября. И на таких условиях он согласен оставить у себя и «Антиквария», которого кончит к концу февраля. О всем этом он просил меня написать Вам, – что я сегодня же и исполняю. Не знаю, как Вы на это обстоятельство посмотрите. Я считаю Корша за самого благороднейшего человека, какого только мне удалось встретить в моей жизни, – и издатели рискуют потерять свои деньги лишь в случае его смерти, да и в этом случае сестра очистит память брата. Пожалуйста, уведомьте как можно скорее. Я Вам признаюсь, что, положась на слова Вашего письма, я имел неосторожность сказать Коршу, что это дело возможное – а он в ответ на это: «Я завтра же принимаюсь за перевод». Впрочем, я не дал ему полного уверения, сказавши, что напишу к Вам и не знаю, что Вы на это теперь ответите. На всякий же случай, и чтоб не медлить делом – я взял у Корша адрес, кому следует заплатить деньги, – который прилагаю здесь. Словом, я дал Коршу надежду, – дай бог, чтоб Ваш ответ не разрушил ее. Повторяю, – ответьте скорее то или другое. А то я перед Коршем стану в скверное положение, отвлекши его на несколько дней от его работ денежных.

Кетчер переводит «Веверлея». Только это могу Вам сказать о нем. Он в деревне, за 50 верст. Я был там назад тому 8 дней – отвез ему английский оригинал. С сентября он переезжает на службу в Петербург и принял уже место у Рихтера и помощника редактора «Журнала Министерства внутренних дел». Это верно. Но, кажется, ближе половины сентября он в Петербурге не будет. Я на себя готов взять перевод «С.-Ронанских вод», если это не к спеху, а потому вышлите мне оригинал. Ваш покорный слуга между тем переживает трудный период своей жизни – но, кажется, он скоро должен кончиться. Жму Вам руку.

В. Боткин.

8 июля 1843. Москва.

224. И. С. Тургеневу

<8 июля 1843 г. Москва.>

Любезнейший Иван Сергеевич, и хочется писать к Вам, и нечего писать. Вы поймете меня. У нас с дураком нечего говорить потому, что ни в чем нельзя сойтись с ним; а с умным нечего говорить потому, что ни в чем нельзя разойтись с ним. В обоих случаях результат один: или перекидывание общими местами, или красноречивое молчание. Я в Москве всё умнею, т. е. всё подвигаюсь вперед в способности скучать и зевать и ставить 2 × 2 = 4, зевая и скучая. Это прогресс.

Напрасно Вы не распорядились раньше присылкою в Москву экземпляров «Параши»:{613} все спрашивали ее давно, и разошлось бы много. Я еще раз десять прочел ее: чудесная вещь, вся насквозь пропитанная и поэзиею (что очень хорошо) и умом (что еще лучше, особенно вместе с поэзиею). Боткину она очень нравится, потому что Б<откин> умный человек, а другим она нравится вполовину или потому, что другие видят в ней эпиграмму на себя, или потому, что они в поэзии ищут вздора (т. е. прекрасных чувств), а не дела (т. е. 2 × 2–4). Драма Ваша – весьма и тонко умная и искусно изложенная вещь. Я (по данной мне Вами власти) обрек ее на растление в «Отечественные записки» и послал к Краевскому, от которого уже чорт не вырвет ее. Не нравятся мне в ней две вещи: эпиграф (который могут счесть за претензию) и два стиха:

Подыму тебя с дороги —

Покажу тебя богам.{614}

Если захотите их переменить, – это легко можно сделать через Панаева.

А стихов Вы прислали мне мало – это, сударь, стыдно.

Очень рад буду увидеться с Вами; но если бы Вы уехали из Питера, я не знал бы куда и деваться; с Вами я отводил душу – это не гипербола, а сущая правда. Жму Вашу руку я желаю Вам зевать сколько можно реже и меньше.

Ваш В. Белинский.

Москва (преглупый город).

1843. Июля 8.

<Адрес:> Его высокоблагородию Ивану Сергеевичу Тургеневу.

225. А. А. Краевскому

<22 июля 1843 г. Москва.>

Спасибо Вам, Краевский, за доброе письмо Ваше.{615} Оно очень и очень утешило и порадовало меня. Я увидел в нем с Вашей стороны истинное и искреннее ко мне участие. За границу я решительно не еду{616} и прошу Вас сказать об этом г. Косиковскому через друга нашего Александра Сергеевича Комарова. Не еду я, во-1-х, потому, что тогда же решил для себя не ехать. Была у меня минута (и минута тяжкая) борьбы; но она была непродолжительна. Я боялся не просьб, не заманиваний и обещаний Ваших (которые, разумеется, были бы неприятны) – не в них была главная сила – она была в тех нравственных отношениях, в которых я чувствую себя к журналу Вашему и к Вам. Я всегда Вас знал в отношении к себе человеком добрым и честным и не считаю себя вправе для своей выгоды поставить Вас в затруднительное положение. Если я употребил слово донкихотство, это было остатком, следом минутной борьбы, которую я выдержал по получении письма г. Косиковского, и следствием досады на судьбу, которая вздумала меня попотчевать некстати тем, чем не мог я воспользоваться. А как судьба лицо бесплотное, сиречь дух, и ее сколько ни брани, ей всё нипочем, то я, с больной-то головы да на здоровую, и сказал Вам слово, которое могло Вам показаться жестким или неуместным и за которое Вы меня должны извинить. Мы с Вами связаны – терпели вместе горе и стыд, ратовали за одно и любили одно. Видно, нас сам чорт связал веревочкой, как Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, и нам, видно, не развязаться. Повторяю Вам, я давно решился не ехать. Но на днях со мною случилось нечто такое, что должно иметь влияние на всю мою жизнь и вследствие чего, если бы Европа сама приехала ко мне в гости, я бы не принял ее.{617} Пока – это тайна, о которой из питерских друзей моих я говорю Вам первому, а Вас прошу не говорить никому; приеду – узнаете всё. Итак, об этом больше нечего говорить. Я уверен, что Вы поймете это мое письмо так же просто и так же искренно, как я понял Ваше. Я больше всего в мире боюсь фальшивых отношений и больше всего хлопочу о том, чтоб быть с людьми на прямых отношениях.[56] Думал я писать к г. Косиковскому, но он скоро будет сам в Москве. Жалко мне, что я его напрасно взволновал, не имея духу выразиться определеннее и включив глупую фразу о свидании с Вами. Из этого вижу, что я плохой политик и что мне надо впредь действовать по-кетчеровски.

Верю Вам, что Вы будете рады, что остаюсь, и радуюсь за Вас, что, удержав старого сотрудника, Вы в нем же приобретете нового, т. е. более усердного и аккуратного. Вы поймете, о чем я говорю, и не станете шутить, ибо, как Вы сами справедливо заметили в письме к Боткину, есть вещи в жизни, над которыми не должно шутить.{618} Но теперь, теперь потерпите немного и будьте снисходительны. Жизнь не дается человеку два раза, и человеку простительно забыться в ней хоть на первую минуту. Статью Вам вышлю к 10-му августа,{619} а насчет рецензий – будьте добры – если будут книги поинтереснее – нельзя ли прислать: хочется недельки две оттянуть у заботы и горя житейского.

Ваш В. Белинский.

Посылаю Вам филиппику против Шевырки. Боюсь, что опоздал, но это не моя вина, а выход 6 № «Москвитянина».{620} Хотелось бы, чтобы это было напечатано в 8 № «Отечественных записок». Вчера Вы должны были получить посланную мною рецензию на стихотворения Милькеева.{621} Прощайте.

(NB). В Москве проливные дожди каждый день уже более месяца. Сегодня светло, да бог знает, надолго ли.

Москва. 1843. Июля 22.

226. Н. А. Бакунину

Москва. 1843. Августа 24

Любезнейший Николай Александрович. Намерение мое побывать в Прямухине на возвратном пути не может сбыться. Как водится, я ничего не делал по приезде в Москву, и потому меня застигла работа. Боткин уехал еще 20 августа, а я остался дописывать статью.{622} Между тем в Питере меня ждут и проклинают, да и