потому-то он, как божественный Ахилл, безоружный, бездейственный, но могучий и страшный, ждет от небожителя Гефеста неземного вооружения; а для врагов и недругов ему достаточно выйти на вал и трикраты крикнуть…{3}
Не можем довольно надивиться, как такая странная мысль попала в такую прекрасную речь… но это единственное пятно ее…
Чрезвычайно любопытно в «Речи» изложение, или, лучше сказать, разложение юридических начал «Уложения», разложение, в котором рассматривает оратор основные законы «Уложения», государственные учреждения (чины, приказы – разрядный, поместный, приказ большого прихода, посольский, судный, разбойный пли сыскной, холопий, земский, стрелецкий; духовное управление, иерархия), областные учреждения (воевода, приказная, съезжая изба или палата, губные старосты, целовальники, части, разряды, городовые приказчики и городничие, таможенные или торговые суды, площадные подьячие), просвещение (его религиозный характер до Федора Алексеевича и Софии Алексеевны, славяно-греко-латинская академия, приказ книгопечатного дела), государственная служба, местничество, взятки, состояние народа (дворянство, духовенство, городские сословия), гражданские законы. Превосходен взгляд оратора при решении заданного им себе вопроса: «На каких началах основана гражданская часть «Уложения»«. Начала эти семейственные, патриархальные, по его решению, которое кажется нам глубоко верным и истинным.
Если бы таким образом юристы наши обработали историю права на Руси и разоблачили его внутреннее значение и сокровенную, таинственную сущность – мысль, – как далеко подвинулась бы русская история! Право есть краеугольный камень общественного здания, цемент, связывающий его части, и потому пока темна эта сторона истории какого-либо народа, то и сама история его по необходимости есть темный, непроходимый лес. Монета, подати, источники промыслов, основания военной службы, права сословий, их взаимные отношения, суд и расправа, их формы – без знания всего этого нет знания истории. История войн и договоров есть только одна сторона истории народа, есть история частная. Итак, пусть сперва обработают эти частные истории; пусть занимающийся дипломатией разработает историю договоров; воин – изобразит нам характер и развитие военного искусства в России; литератор, лингвист – историю и развитие литературы и языка; другой – истории иерархий, монастырей и так далее. Это поважнее вопроса, важности которого никто не взял на себя труда истолковать, вопроса, бесплодные решения которого успели уже сделать сухим и педантским занятие русскою историею. Вот когда обработаются все эти частные истории, или эти отдельные стороны истории русской, – тогда только возможна будет истинная русская история, без «высших взглядов» и построенная не на песке, а на твердом основании{4}. Судя по речи г. Морошкина, мы можем смело надеяться от него великих услуг русской истории со стороны идеи и развития русского права, русского законодательства и русского судопроизводства. Г-н Морошкин принадлежит к новому поколению ученых – не к тому, которое красноречие отличает от поэзии характером живописи, а поэзию от красноречия – характером музыки, которое деление поэзии на эпическую, лирическую и драматическую основывает на прошедшем, будущем и настоящем времени{5}, которое, наконец, громкими фразами силится прикрыть нищету своих знаний; нет, г. Морошкин не имеет ничего общего с этими учеными: всем известна его пламенная любовь к науке, его огромная начитанность, добросовестная ученость, а речь его показывает еще, что бог дал ему душу живу, открыл его разумению таинственную глубину мысли и одарил его огненным словом. Вся речь г. Морошкина есть образец глубокомыслия, учености, живого, пламенного красноречия, местами возвышающегося до поэзии. Мы не можем удержаться, чтобы не выписать из его речи хоть два места, особенно подтверждающие наше мнение о целой речи г. Морошкина.
Чего же недоставало русскому народу? Преобразования! Его недоставало для семнадцатого века! Явился царь с горящей мыслию в очах, с отважной думой на челе и с громоносным словом власти! Он страшный кинул взор на царствующий град, сурово посмотрел на даль прошедшего и двинул царство от него. Что ж не понравилось ему в наследии предков? Что возмутило <дух>{6} Петра в творении его отцов? Но это тайна души великой, глубокая тайна гения! Мы видели только внешнее этого духа, который, как грозное облако, прошел над русскою землею. Мы видели, как он сочувствовал Иоанну Грозному, как благоговел пред кардиналом Ришелье, как не терпел византийского двора, его роскошества и лени, его ханжей и лицемеров. Такое грозное соединение стихий в душе смертного, рожденного повелевать и царствовать! И к этому огненному началу нравственной его жизни присоединилось глубочайшее сознание собственных сил. Посланник неба, самодержавный смертный, решительно рожденный для преобразований! В каком бы он веке ни родился, в каком бы народе ни воспитался, он всегда и везде был бы преобразователем. Это его природа! Если б он был современным древнему Язону, его постигла б участь божественного Иракла. Он был бы слишком тяжел для легкой греческой армады. Но провидение знало, где произвести на свет необычайного смертного. Только русский корабль мог сдержать такого страшного пассажира! Только русское море могло носить на хребте своем столь отважного мореходца! Только Россия могла не треснуть от этого духа, который напрягал ее, чтоб уравнять ее силы с своею исполинскою мощию! Дивное явление! От сложения мира не бывало такого государя! Говорят, что крутость его ума и воли происходила от того, что он не получил надлежащего воспитания; но, боже мой! какая наука могла ограничить эту адамантовую душу, какое воспитание могло смягчить эти несокрушимые нервы ума, эти железные мышцы воли? Если природа должна была уступить ему, то что ж могла сделать из него наука? Какой немец мог быть ему детоводцем, какой француз учителем? И природа и наука отступились, когда этот великий дух помчал русскую жизнь по открытому морю всемирной истории! Петр Великий не верил слабостям человеческой природы; только на смертном одре почувствовал, что и он смертный: «Из меня можно познать, сколь бедное творение есть человек», – произнес он в смертных страданиях! Таков был Петр Великий! Ему нужно было совершить преобразование. И какое преобразование! От конечностей тела до последнего убежища человеческой мысли! Он бритвой бреет бороды и топором рубит невежество. Тысячи стрелецких голов падают на Преображенском Поле! Ни даже крестный ход царствующего града не мог смягчить его правосудия! (60–61 стр.).
Как жаль, что эта лебединая песнь, этот пламенный дифирамб, достойный истинного поэта, а уже не оратора, как чернильным пятном белая бумага, подпорчен одною риторическою фразою! Оратор спрашивает себя: «Что ж не понравилось ему в наследии предков? – Что возмутило дух Петра в творении его отцов?» и отвечает: «Но это тайна души великой, глубокая тайна гения!» Риторическая фраза! Где тут тайна? – Дело ясно! Петра возмутила отжившая идея, мертвая форма, невежество, предрассудки, лень, азиатизм и китаизм народа, которого силы он знал и назначение пророчески предугадывал. Но к чему наши слова, когда сам оратор, чрез несколько строк, обнаруживает пустоту этой фразы следующими чудными строками:
Преобразователь в течение всей своей жизни хранил в себе тайное сознание, что не одно рождение возвело его на престол, но сила высшая звала его царствовать над народами! Он чувствовал, что не кровь, а дух должен ему предшествовать. Он отверг сына и возжелал оставить по себе достойнейшего. Но великий человек не приобщился нашим слабостям! Он не знал что мы и плоть и кровь! Он был велик и силен, а мы родились малы и худы{7}, нам нужны были общие уставы человечества! Петру Великому не нравилось наше древнее государственное устройство. Государева боярская дума должна была уступить место сенату; областные приказы – ландратам и ландрихтерам. Ему не нравились и наши целовальники, наши дьяки и подьячие. Он желал бы посадить на их место пленных шведов, секретарей и шрейберов цесарской службы. Ему не нравилось прошедшее России. Но все эти перемены ничто в сравнении с преобразованием государственной службы. Сам, начав с солдата гвардии, он прошел медленно по лестнице подчинения и завещал ее своим подданным. А что кормленье прежнее, что царский хлеб и соль? В поте лица ели их слуги Петра Великого. Нигде он не был так грозен своим правосудием, как против дармоедов, мирских едух и казнокрадов. Не уважая частной собственности, когда думал об отечестве, за каждую копейку, излишне взятую сборщиком податей или переданную комиссионером торгашу, он был неумолим для виновного (61–62 стр.).
Так как речь г. Сокольского писана на искусственном латинском языке, из уважения к стародавним преданиям ученых обществ, и не принадлежит к русской литературе, то мы и проходим ее молчанием и обращаемся к «Отчету».
Каждый годовой отчет о действиях и состоянии Московского университета должен возбуждать живейшее участие: Московский университет – единственное высшее учебное заведение в России; он не знает себе соперников; у него есть история, потому что для него всегда существовало органическое развитие. В Московском университете есть дух жизни, и его движение, его ход к усовершенствованию так быстр, что каждый год он уходит вперед на видимое расстояние.
На прошедший академический год из 195 экзаменовавшихся принято 144, да сверх того без экзамена принято из разных учебных заведений 36 человек, итого – 180. Профессоров и вообще преподавателей было 45, а учащихся 677; именно: в 1-м отделении философского факультета 107, во 2-м – 122, в юридическом 203 и в медицинском 245 человек.
В двух отделениях философского факультета и в юридическом, согласно с высочайше утвержденным уставом, курс установлен на 4, а в медицинском на 5 курсов, и студенты не иначе допускались к слушанию высших курсов, как по выдержании надлежащего испытания в науках, определенных для низших курсов.
По высочайшему повелению профессор Щуровский был командирован на шесть месяцев для обозрения Уральского хребта в геологогеогностическом отношении. Г-н Щуровский составляет записки своего путешествия, которые в скором времени будут изданы – интересная новость для тех, которым известна горячая любовь к науке и умение писать г. Щуровского.
Из Университета св. Владимира{8} перемещены ординарные профессоры Данилович и Якубович в Московский университет, а из него в Университет св. Владимира адъюнкт Кубарев экстраординарным профессором. Определены адъюнктами воспитанники Главного педагогического института Спасский по кафедре физики, Лешков по юридическому факультету и доктор медицины Варвинский по медицинскому факультету.
Удостоены степени магистра – 2; степени доктора медицины – 6; звания медико-хирурга – 1; звания штаб-лекаря – 6; звания лекаря – 2; звания зубного лекаря – 1; звания повивальной бабки – 9; аптекаря – 8; провизора – 14; гезеля – 9; звания домашних учителей и учительниц – 34, в том числе русских подданных 22 и иностранцев 12.
По окончании академического года, из слушателей и студентов удостоены степени кандидатов 1-го отделения философского факультета – 4; 2-го отделения философского факультета – 9; юридического факультета – 5; звания действительного студента: 1-го отделения философского факультета – 14; 2-го отделения философского
