городка. Приехав опять, через год времени, в городишко, он узнает, что Шарлотта умерла от чахотки… Не знаем, долго ли он грустил, или скоро ли опять утешился: знаем только, что повесть графа Соллогуба оставляет в душе глубоко грустное впечатление… О рассказе нечего и говорить: это само мастерство; характеры все до одного прекрасно очерчены, верно выдержаны. Герой – одно из тех типических и часто встречающихся лиц, которым природа не отказала в чувстве и способности понимать многое, но которых она в то же время наделила большим избытком ничтожности и пустоты в характере. Отец Шарлотты – тип немецкого гелерта, и как хорош он, когда выкатывает студентской ватаге весь скудный свой погреб и с сверкающими от восторга глазами смотрит на их ученый разгул или когда он от души восхищается мастерскою раною, от которой мог умереть его любимец. Но в повести есть еще лицо, «– «котором мы не говорили: это уездный франт, в венгерке с кистями – лицо в высшей степени типическое, мастерски очерченное…
Г-н Панаев напечатал в прошлом году две повести: «Онагр» («Отечественные записки», № 5). и «Барыня» (в первом томе «Русской беседы»), принадлежащие к замечательнейшим явлениям прошлогодней литературы. «Барыня» особенно хороша: в ней столько характеристического, верного, ловко и цепко схваченного. Впрочем, каждая новая повесть г. Панаева бывает лучше предшествовавшей, в чем читатели наши особенно могут убедиться по «Актеону». Это добрый знак: развитие и движение вперед есть несомненное доказательство истинного дарования…
В «Отечественных записках» обратили на себя внимание избраннейшей части публики две повести А. Н. (псевдоним):{119} «Звезда» (№ 3) и «Цветок» (№ 9). Они отличаются особенным, самостоятельным характером и обнаруживают в авторе дар творчества, который, при условии развития, может обещать много в будущем. «Звезда» особенно хороша по какому-то грустному и зловещему колориту, разлитому по фону картины. К особенностям обеих повестей принадлежит какая-то вкрадчивая, завлекающая внимание читателя верность в малейших подробностях изображаемой действительности и необыкновенное умение завязать целую драму на самых, по-видимому, обыкновенных, вседневных случайностях. Рассказ столько же простой, сколько увлекающий и поэтический. А. Н. написал уже не одну прекрасную повесть; в «Телескопе» 1836 года были напечатаны его «Катенька Пылаева» и «Антонина»; в «Московском наблюдателе» 1838 и 1839 гг. – «Одни сутки из жизни холостяка» и «Флейта»; в «Отечественных записках» 1840 – «Недоумение». Общий недостаток почти всех его повестей состоит в том, что женские характеры изображаются в них типически, искусно, верно, а мужские большею частию бледно и бесцветно.
В «Библиотеке для чтения» была только одна оригинальная повесть, но зато прекрасная: мы говорим о «Теофании Аббиаджио» (№№ 1 и 2) г-жи Ган, обыкновенно подписывающейся Зенеидою Р-вою. Г-жа Ган принадлежит к примечательнейшим талантам современной литературы. В ее повестях заметен недостаток такта действительности, умения схватывать и изображать с ощутительною точностию и определенностию самые обыкновенные явления ежедневности. Но этот недостаток вознаграждается внутренним содержанием, присутствием живых, общественных интересов, идеальным взглядом на достоинство жизни, человека и женщины в особенности, полнотою чувства, электрически сообщающегося душе читателя. Поэтому часто в повестях г-жи Ган внешнее содержание, завязка и развязка бывают не совсем правдоподобны и естественны, как, например, в повести «Идеал», где женщина, одаренная глубоким чувством, увлекается поэтом, который оказывается негодяем, и потом удивляется, как можно быть таким «небесным» в своих сочинениях и «земным» в своей жизни: тут что-нибудь да не так – или героиня повести не довольно имела эстетического такта, чтоб не очароваться пустыми фразами, или поэт не был негодяй. Очевидно, что сюжет для г-жи Ган имеет значение оперного либретто, на которое она потом пишет музыку своих ощущений и мыслей. И в самом деле, эти ощущения у ней иногда возвышаются до пафоса, – и мы ничего не сказали бы о ее повестях, если б не выписали из них хотя нескольких строк, характеризующих ее талант. Вот, например, вдохновенная выходка женского чувства, оскорбленного предательскою мишурою общественного мнения о значении женщины:
Но какой злой гений так исказил предназначение женщины? Теперь она родится для того, чтобы нравиться, прельщать, увеселять досуги мужчин, рядиться, плясать, владычествовать в обществе, а на деле быть бумажным шахом, которому паяц кланяется в присутствии зрителей и которого он бросает в темный угол наедине. Нам воздвигают в обществах троны; наше самолюбие украшает их, и мы не замечаем, что эти мишурные престолы – о трех ножках, что нам стоит немного потерять равновесие, чтобы упасть и быть растоптанной ногами ничего не разбирающей толпы. Право, кажется иногда, будто мир божий создан для одних мужчин; им открыта вселенная со всеми таинствами; для них и слава, и искусства, и познания; для них свобода и все радости жизни. Женщину от колыбели сковывают цепями приличий, опутывают ужасным «что скажет свет» – и если ее надежды на семейное счастье не сбудутся, что остается ей вне себя? Ее бедное, ограниченное воспитание не позволяет ей даже посвятить себя важным занятиям; она поневоле должна броситься в омут света или до могилы влачить бесцветное существованье!..{120}
Или вот заключительные строки прекрасной повести «Суд света», где убитая ложным мнением женщина, в сознании своей правоты, пишет к тому, кто, умев так сильно полюбить, не умел достойно оценить ее:
Суд света теперь тяготеет над нами обоими; меня, слабую женщину, он сокрушил, как ломкую тросточку: вас, о! вас, сильного мужчину, созданного бороться со светом, с роком и со страстями людей, он не только оправдает, но даже возвеличит, потому что члены этого страшного трибунала всё люди малодушные… С позорной плахи, на которую положил он голову мою, когда уже роковое железо занесено над моей невинной шеей, я еще взываю к вам последними словами уст моих: «Не бойтесь его!.. Он раб сильного и губит только слабых»…{121}
«Теофания Аббиаджио» – лучшая из повестей г-жи Ган…
Г-н Кукольник в прошлом году написал много повестей, о которых нельзя судить верно, не разделив их на три разряда: на повести, содержание которых взято из русской жизни времен Петра Великого; на повести, которых содержание заимствовано из других эпох русской жизни, и, наконец, на повести, которых содержанием служит жизнь чуждых нам стран, особенно Италии. Первые все очень интересны; вторые – посредственны; третьи – из рук вон плохи… И потому поговорим о первых. Это собственно не повести, а рассказы о старине, в основание которых г. Кукольник всегда берет какой-нибудь известный исторический анекдот. Но надо знать, что он умеет сделать из этого анекдота, с каким искусством он расскажет его, свяжет частный быт с историею, а историю с частным бытом; сколько у него тут комического, а иногда и истинно высокого, особенно в тех сценах, где является у него Петр Великий; сколько оригинальных характеров и какая яркая картина борьбы нововведений с старинною дикостию нравов! Не думайте, чтоб г. Кукольник делал из приверженцев старины карикатуры и чудища: нет, это иногда верные слуги, великого царя, люди честные и благородные; но не думайте, чтоб г. Кукольник изображал их на манер героев наших патриотических драм, то есть людьми, которые говорят нравственными сентенциями и действуют, как машины: нет, это лица действительные, исполненные комизма и в то же время трогающие своим благородством в грубых формах. Таков, например, Иван Михайлович, олонецкий прокурор…{122} Жаль, что г. Кукольник не издаст своих рассказов отдельно: их немало, а книжка вышла бы преинтересная. Вот перечень этих рассказов: «Новый год» и «Авдотья Петровна Лихончиха», «Прокурор», «Сказание о синем и зеленом сукне», «Иван Иванович» – лучшая в этом роде повесть г. Кукольника, занимающая собою первый выпуск «Сказки за сказкою». Кстати заметим, что и «Капустин», помещенный в «Утренней заре» на нынешний год, принадлежит к числу таких же рассказов г. Кукольника.
Но мы заговорились, – и потому спешим в общем перечне поименовать другие, заслуживающие большего или меньшего внимания повести, рассеянные в периодических изданиях. «Еще из записок одного молодого человека» Искандера («Отечественные записки», № 8); первый отрывок из этих записок, полных ума, чувства, оригинальности и остроумия и заинтересовавших общее внимание, был помещен в «Отечественных записках» 1840 года (№ 12); о втором можно сказать, что он еще лучше первого;{123} «Кулик», повесть г. Гребенки, в «Утренней заре» на
1841 и его же «Записки студента» в «Отечественных записках» (№ 2); «Южный берег Финляндии», повесть князя Одоевского, в «Утренней заре»; «Лев», рассказ графа Соллогуба, в «Отечественных записках» (№ 4); «Институтка», роман в письмах С. А. Закревской – новой талантливой писательницы, вышедшей на литературное поприще («Отечественные записки», № 12); «Мичман Поцелуев» В. И. Даля, во втором томе «Русской беседы». – Барон Брамбеус в последней книжке «Библиотеки для чтения» вдруг разразился, после долгого молчания, началом большой повести «Идеальная красавица, или Дева чудная». В этом начале нет никакого содержания, а есть одни рассуждения о том, о сем, а чаще ни о чем, рассуждения, местами умные, но большею частию скучные, прескучные…
Отдельно вышли уже известные публике повести графа Соллогуба, под названием «На сон грядущий» – заглавие, совершенно не соответствующее аффекту интересного сборника…
Теперь – о переводах. Можно сказать утвердительно, что у нас в настоящее время больше всего переводят Шекспира, хоть и нельзя сказать, чтоб его больше всего читали. Здесь первое место должно занимать смелое и благородное предприятие г. Кетчера – перевести прозою всего Шекспира. Г-н Кетчер напечатал пять пьес, другие последуют безостановочно. Журналы уже отдали полную справедливость важности предприятия г. Кетчера и достоинству его перевода; а возможность продолжать предприятие доказывает, что на Руси есть люди, которые читают не одни сказки и умеют понимать не одни «репертуарные» пьесы… В 7 № «Отечественных записок» помещен превосходный перевод «Двенадцатой ночи» г. Кронеберга; в «Пантеоне русского и всех европейских театров» – замечательный по своему поэтическому достоинству перевод г. Каткова «Ромео и Юлия»; в «Библиотеке для чтения» – «Сон в ивановскую ночь», как-то странно переведенный;{124} в «Репертуаре русского театра» – «Кориолан» – в четырех (?) действиях, прозою (№ 4) и «Отелло», переведенный весьма посредственно и вяло, стихами (№ 9){125}. Лучшие переводные романы тоже в журналах: «Виттория Аккоромбона» Лудвига Тика в «Отечественных записках» (№№ 3 и 4); экстракт из того же романа в «Библиотеке для чтения» (№ 5); «Оливер Твист», роман Диккенса, в «Отечественных записках» (№№ 9 и 10); «Оллен Камерон»{126} в «Библиотеке для чтения» (№№ 8, 9 и 10). Этот роман приписывается Вальтеру Скотту. Герой его – Карл II, представленный здесь совершенно наоборот тому, как представлен он в романе Вальтера Скотта «Вудсток». Впрочем, роман, чей бы он ни был, читается
