без смысла, разгульною без вдохновения, смелою из бравуры, оригинальною из фанфаронства, тщеславною по ограниченности, странною по духу противоречий, – романтики жизни, как мы сказали выше, не перевелись и теперь; некоторые из них и остались такими, какими были, – их круг состоит или из людей уже слишком пожилых, или из детей; другие, прикинувшись учеными, облекли старые претензии в новые фразы. Твердя беспрестанно, что абстрактное мышление ни к чему не ведет, что достоинство знания поверяется его отношениями к жизни, а важность теории определяется ее приложимостью к практике, – они тем не менее продолжают жить в мечте, с тою только разницею, что сочиняют мечтательные теории не об отвлеченных предметах, а о действительности, которую схватывают в своих определениях так верно, как верно чудодейственная кисть Ефрема писала портреты, изображая Архипа Сидором, а Луку Петром.{9}

Стать смешным значит проиграть свое дело. Романтизм проиграл его всячески – ив литературе, и в жизни. Он сам это чувствует. Что же было причиною его падения? – Переворот в литературе, новое направление, принятое ею. Этого переворота не мог бы сделать ни Пушкин, ни Лермонтов. Мы видели выше, как легко наши «романтики» вообразили себя Байронами, не будучи в состоянии даже подозревать, что таков была эта титаническая натура. Для всего ложного и смешного один бич, меткий и страшный, – юмор. Только вооруженный этим сильным орудием писатель мог дать новое направление литературе и убить романтизм. Нужно ли говорить, кто был этот писатель? Его давно уже знает вся читающая Россия; теперь его знает и Европа.{10}

Если бы нас спросили, в чем состоит существенная заслуга новой литературной школы, – мы отвечали бы: в том именно, за что нападает на нее близорукая посредственность или низкая зависть, – в том, что от высших идеалов человеческой природы и жизни она обратилась к так называемой «толпе», исключительно избрала ее своим героем! изучает ее с глубоким вниманием и знакомит ее с нею же самою. Это значило повершить окончательно стремление нашей литературы, желавшей сделаться вполне национальною, русскою, оригинальною и самобытною; это значило сделать ее выражением и зеркалом русского общества, одушевить ее живым национальным интересом. Уничтожение всего фальшивого, ложного, неестественного долженствовало быть необходимым результатом этого нового направления нашей литературы, которое вполне обнаружилось с 1836 года, когда публика наша прочла «Миргород» и «Ревизора». С тех пор весь ход нашей литературы, вся сущность ее развития, весь интерес истории заключались в успехах новой школы.

Если бы ежегодные обозрения русской литературы постоянно помещались с тех пор в каком-нибудь журнале, – они оправдали бы вполне нашу мысль. Чего нельзя заметить в год, то делается заметным в годы. Перечесть литературные произведения за целый год ничего не значит; один год может быть ими богаче, другой беднее – это дело случайности. Критический отчет за годовой итог произведений должен прежде всего показать успех литературы или ее упадок в продолжение года со стороны ее духа и направления. Так делали мы в продолжение пяти лет сряду; так сделаем и теперь.

Прошлый 1845 год литературными произведениями был несколько богаче своего предшественника. Но главная заслуга 1845 года состоит в том, что в нем заметно определеннее выказалась действительность дельного направления литературы. По крайней мере, так должно заключать из отчаянных воплей некоторых отставных или отсталых ci-devant[5] талантов, а теперь плохих сочинителей, которые клятвенно уверяют, что с тех пор как их книги не идут с рук и их никто уже не читает, литература наша гибнет, в чем виновата, во-первых, новая школа, которая пишет так хорошо, что только ее произведения и читаются публикою, а, во-вторых, толстые журналы, которые принимают на свои страницы произведения этой школы или хвалят их, когда они являются отдельными книгами…{11} Но оставим этих господ – и обратимся к прошлогодней литературе.

Отдельно вышедших книг по части изящной словесности в прошлом году было немного, если даже включить сюда и сборники. Первое место между ними, бесспорно, должно принадлежать «Тарантасу» графа Соллогуба. Эта книга вдвойне интересна – и как прекрасное литературное произведение, и как изящное, великолепное издание. В последнем отношении «Тарантас» – решительно первая книга в русской литературе. В свое время мы представили публике наше мнение о произведении графа Соллогуба в особой статье, в отделе критики. Статья наша была понята двояко: одни приняли ее за восторженную и неумеренную похвалу, другие – за что-то вроде памфлета. Это произошло оттого, что и сам «Тарантас» одними был принят за искреннее profession de foi[6] так называемого славянофильства; другими – за злую сатиру на него. Что касается до нас, мы принадлежим к числу последних и теперь, как и тогда, понимаем «Тарантас» как сатиру и будем его понимать так до, тех пор, пока он не изгладится из литературных воспоминаний публики. Мы не можем иначе думать, уважая ум и талант автора «Тарантаса», потому что герой этого сатирического очерка, Иван Васильевич, играет в нем такую смешную роль, говорит такие несообразности и странности, что увидеть во всем этом искреннее выражение убеждений автора было бы слишком смело и неосторожно. Мы думаем, напротив, что «Тарантас» тем и делает особенную честь таланту и изобретательности своего автора, что в нем еще впервые в русской литературе является один из комических «героев нашего времени», – этих героев, которые тем смешнее, что они считают себя лицами очень серьезными, даже чуть не гениями, чуть не великими людьми. За них давно бы следовало приняться нашим даровитым писателям: это и сделал граф Соллогуб прежде всех. Нечего и говорить, что он выполнил свою задачу с необыкновенным талантом, – хотя, впрочем, и нельзя сказать, чтоб в его произведении не было недостатков, и довольно важных, как, например, уверения, будто русская критика пишется для забавы мужиков, которые, однакож, предпочитают ей шутов в их мужицком: костюме; что будто бы литература русская должна набираться идей и вдохновения у постелей умирающих мужиков, сидя подле них в качестве стенографа и записывая их последние слова, которые, как всем известно, – касаются только разных житейских забот и распоряжений насчет детей, снох, коров и баранов. Но, несмотря на эти недостатки, которые притом еще и легко исправить при втором издании «Тарантаса», – сочинение графа Соллогуба все-таки принадлежит к замечательнейшим литературным явлениям прошлого года.{12}

В прошлом же гаду вышел вторым изданием второй том повестей графа Соллогуба, под общим названием: «На сон грядущий». Это нас особенно порадовало, как неопровержимое доказательство готовности и охоты нашей публики покупать, читать и перечитывать все, что выходит из-за черты посредственности.{13}

К числу замечательных произведений прошлого года должно причислить и «Петербургские вершины» г. Буткова. Эта книга не обнаруживает в авторе поэта; из нее видно, что его талант – писать сатирические очерки, а не юмористические повести. Но хорошо и это. В наше время сатирический талант. не останется незамеченным.{14}

В Москве есть писатель, некто г. Ваненко, о котором почти никто не знает, которого имя почти неизвестно в нашей литературе, но который тем не менее одарен талантом, не чуждым даже и юмора. Жаль только, что г. Ваненко исключительно привязался к простонародным россказням и считает очень выгодным писать для простого народа, который не читает его, потому что еще не довольно грамотен для занятия литературою. Мы думаем, что для г. Ваненко было бы гораздо выгоднее взяться за изображение сферы жизни ступенью выше. Пусть тут будут и мужики, но только пусть они действуют на в сказочном, а в действительном мире. Мы убеждены, что у г. Ваненко стало бы таланта и на это и что только тогда нашел бы он поприще, достойное таланта. В прошлом году г. Ваненко напечатал вторым изданием «Пару новых русских россказней»: 1. «О солдате Яшке красной рубашке, синие ластовицы»; 2. «О молодом Илье женатом, да лысом Мартына тароватом». Читая эту книжку, видишь в ней талант и жалеешь, что он потрачен ни на что!

Прошлый литературный год дебютировал вдруг двумя весьма замечательными поэмами в стихах. Первая – «Разговор» г. Тургенева, написана удивительными стихами, какие теперь являются редко, исполнена мысли; но вообще в ней слишком заметно влияние Лермонтова, – и, прочитав новую поэму г. Тургенева, помещенную в этой книжке «Отечественных записок», нельзя не заметить, что в этом последнем роде талант г. Тургенева гораздо свободнее, естественнее, оригинальнее, больше, так сказать, у себя дома, нежели в «Разговоре».{15} Поэма г. Майкова – «Две судьбы» доказала, что его талант не ограничен исключительно тесным кругом антологической поэзии и что ему предстоит в будущем богатое развитие. Несмотря на явную небрежность, с какою написаны многие стихи в этой поэме, несмотря на то, что некоторые места в ней отзываются юношескою незрелостью мысли, – поэма чрезвычайно замечательна в целом и блестит удивительными, частностями, исполненными ума и поэзии.{16}

Стихотворения Александра Струговщикова, заимствованные из Гёте и Шиллера; стихотворения Эдуарда Губера; новые стихотворения Н. Языкова и пятое (компактное, в одной книге) издание «Сочинений Державина» довершают собою ряд вышедших в прошлом году книг стихотворного содержания. – Публике известно наше мнение о прекрасном таланте г. Струговщикова переводить Гёте, который мы глубоко уважаем, и потому всегда жалели, что г. Струговщиков не хочет ограничиться, ролью переводчика, верно, не мудрствуя лукаво передающего по-русски творения великого германского поэта, но вместо этого хочет быть каким-то полуоригинальным поэтом, переделывая то, что надо только переводить и что хорошо само по себе. Общее мнение, обнаружившееся по выходе книжки г. Струговщикова, показало, что мы были правы.{17} – Поэзия г. Губера, отличающаяся замечательно хорошим стихом и избытком болезненного чувства, бедна оригинальностью. Она не принадлежит ни к какой стране, ни к какому времени; ее можно счесть за перевод с какого угодно языка. – Новые стихотворения г. Н. Языкова оказались весьма старыми. – Издание «Сочинений Державина» вышло серовато и плоховато во всех отношениях.

«Физиология Петербурга» (две части), «Вчера и сегодня», «Сто русских литераторов» (третий том) и второе издание двух частей «Новоселья», изданного в первый раз в 1833 году, были замечательнейшими сборниками прошлого года. О «Физиологии Петербурга» было в продолжение всего года столько говорено, что страшно и вспомнить. Одна газета жила в 1845 году преимущественно нападками на эту книгу, имевшую большой успех. Статьи этого сборника все без исключения, более или менее, могли доставить публике занимательное и приятное чтение; но особенно замечательны из них, в прозе: «Петербургский дворник» В. И. Луганского, «Петербургские углы» Н. А. Некрасова; в стихах: «Чиновник» Н. А. Некрасова. – В сборнике «Вчера и сегодня» прочли мы два отрывка из неконченных