редактора «Сына отечества», выписываем вполне его приветствие «Московскому наблюдателю» – предмет, очень близкий к нашему сердцу{46}.
Мы получили наконец из Москвы первую книжку «Московского наблюдателя». Слухи не обманули нас. «Наблюдатель» выходит с нового года ежемесячно, толстыми книжками. В первой 22 листа. Он делится на семь отделов, обещает словесность, науки, критику, библиографию, русскую и иностранную, и смесь. Кто редактор его – не знаем. Издание принял типографщик Н. С. Степанов, который, по словам «Наблюдателя», «владеет всеми материяльными средствами к внутреннему и внешнему улучшению журнала». – И к внутреннему? Поздравляем добрую и Москву с русским Франклином и Ричардсоном, которые также были типографщики. Признаться, мы что-то худо понимаем, что это такое: материяльные средства к внутреннему улучшению? Вероятно, интеллектуальный конкретизм, которым г. Степанов выведет индивидуальное Я «Наблюдателя» в реальное Я = не Я из безусловного абсолютизма, в каком находился он в прошедшем году. Даруй, Гегель, успеха!
Читатели, живущие призрачною жизнью прекраснодушия, извинят нас за непонятный язык. Что делать? С волками надобно выть, по старой пословице.
Оставя шутки, скажем, что в прошедшем году «Наблюдатель» представлял какое-то странное явление. Он явился каким-то вздорливым юношею, а что всего хуже, пустился в философию и при конце года мог сказать:
«О философия! ты срезала меня!..»
Подлинно срезала! Мы упомянули в нашем обозрении русской литературы 1837 года («Сын отечества», кн. I), что не знаем даже, жив или скончался «Наблюдатель»? Он мертв на ту пору был, но в марте, когда оживает вся природа, ожил и он, и первым словом его было грозное восклицание на других:
«Не умер я, благодаря судьбу!..»
Говорила некогда г-жа Простакова о своем супруге, что на него иногда «находит, батюшка, так сказать, столбняк – выпуча глаза стоит, как вкопанный, а как столбняк попройдет, то занесет такую дичь, что у бога просишь опять столбняка». Почти то же случилось с «Наблюдателем»: занес дичь{47}, забросался во все стороны, заговорил таким языком, что не знали мы: смеяться? жалеть ли? Но то был сильный, кратковременный перелом к лучшему. «Наблюдатель» после того снова умер, не дожидаясь зимы, теперь опять ожил и сделался совсем другой журнал. Осталось от прежнего немножко раздражительности, немножко странности в языке, но какое сравнение с прошлым годом. В первой книжке дарит он нас несколькими хорошими стихами, двумя хорошенькими повестями, очень умною статьею в отделении наук, прекрасным отрывком из путешествия… И этого довольно для книги, если бы остальное и не соответствовало исчисленному нами. Впрочем, и в солнце есть пятна, а «Наблюдатель» не солнце, а разве комета без хвоста…
Не правда ли, что очень любезно – и тон такой благородный?.. Но не ожидайте от меня разделки, какой бы можно было ожидать, по пословице: «Как аукнется, так и откликнется». Во-первых, боже сохрани так откликаться, а во-вторых, я, молодой литератор, не хочу упустить случая, не хочу отказать себе в удовольствии – дать старому, почтенному и знаменитому литератору урок в вежливости и хорошем тоне… Итак, начинаю… но – что же буду я говорить г. Полевому? неужели читать ему азбучные правила о первых началах общежития? – Помилуйте, ведь он уже не дитя, не ребенок – напротив, он человек пожилой, что заметно уже и по одному образу его мыслей, не говоря уже об образе выражения…
Нет, вместо урока, я лучше постараюсь защититься от его несправедливых и пристрастных нападок, защищаться вежливо, кротко, но и не слабо, не бессильно…
Что смешного в том, что в программе сказано о Н. С. Степанове, как о человеке, имеющем материяльные средства к внешнему и внутреннему улучшению журнала? Из этого отнюдь не следует, чтобы он был Франклином или Ричардсоном: разве А. Ф. Смирдин не способствовал внутреннему достоинству «Библиотеки для чтения», хотя в издании и не принимал никакого участия, кроме издержек? Конечно, один он, с своими материяльными средствами, не много бы сделал: доказательством – «Сын отечества»…
Во всем остальном защищаться нечего: смысл и тон нападок г. Полевого – лучшая защита для «Наблюдателя» – и потому мы продолжаем, как начали, рассматривать «Сын отечества».
Важнейшее отделение всякого журнала – критика и библиография; они, можно сказать, душа, жизнь его, потому что в них резче всего выказывается его направление, сила и достоинство. Каковы эти отделения в «Сыне отечества», – вы видели. К довершению нашего очерка прибавляем еще две-три черты. Редактор «Сына отечества» видит в Менцеле великого критика и с великим ликованием объявил, что Менцель разругал новый роман г. Лажечникова и расхвалил г. Булгарина. Эка важность! Менцель ругал самого Гете, и вообще он такой критик, ругательством которого можно гордиться{48}. Потом, редактор «Сына отечества» откровенно признался, что он не понимает «Каменного гостя» Пушкина, но что восхищается гладкостию стиха…{49} Удивителен ли после этого приговор статье Варнгагена?.. Увы!.. О bon vieux temps!..[3]
Отделение стихотворений «Сына отечества» всегда соперничало с тем же отделением в «Библиотеке для чтения», и потому в нем много очень прекрасных стихотворений, особенно тем примечательных, что их можно читать и сверху вниз, и снизу вверх… В этом отношении особенно хороши стихотворения г. Сушкова… Впрочем, случайно, прошлого года, попало в «Сын отечества» несколько превосходных стихотворений Кольцова. Не знаем как, но только между именами г-д Стромилова, Некрасова, Сушкова, Гогниева, Банникова, Нахтигаля и многих иных попадалось иногда и имя г. Струговщикова, подписанное под прекрасными переводами из Гете. Да был еще напечатан в «Сыне отечества» первый акт из «Ромео и Юлии», перевод г. Каткова. Этот первый акт был отослан г. Полевому еще прежде, нежели вышла первая книжка «Сына отечества» прошлого года, но в помещении перевода было отказано – по причине его крайнего несовершенства. Но, господа, в год много воды утечет, а человеческому совершенству нет пределов: перевод ровно через год был помещен, без позволения переводчика, который совсем не желает быть в каких бы то ни было отношениях с «Сыном отечества», и к крайнему его сожалению, потому что, недовольный своим переводом, он совершенно вновь перевел весь первый акт{50}.
В трех книжках «Сына отечества» за нынешний год из стихотворений заслуживают внимание только три «Римские элегии» из Гете, переведенные г. Струговщиковым. Остальное не стоит упоминовения.
Прозаическая часть словесности в «Сыне отечества» очень хороша. Если «Иголкин» самого редактора и «Свидетель» Одоевского – вялы и скучны, каждый по-своему, зато вознаградит вас вполне прекрасная, полная души и мысли повесть г. Вельтмана «Радой». С наслаждением также прочтете и прекрасную повесть г-жи Жуковой «Самоотвержение». Переводные повести все хороши по выбору и хорошо переведены.
Из статей ученого содержания примечательны статьи г-д Врангеля, отца Иакинфа, В. Давыдова, Корсакова. Чрезвычайно интересны «Записки герцога Де-Лириа-Бервика, бывшего испанским послом при российском дворе».
Отделение современной истории интересно по содержанию, а не по изложению. Вообще, все касающееся собственно до России, гораздо лучше, подробнее и занимательнее излагается в «Отечественных записках», нежели в «Сыне отечества».
Желая быть беспристрастным не на словах, а на самом деле, мы не скрыли от наших читателей, что в «Сыне отечества» есть много прекрасных статей. Но что в этом? – Журнал, будучи сборником хороших статей, должен быть еще и журналом – то есть иметь свое направление, свой характер, словом, быть выразителем своей мысли. В этом отношении «Библиотека для чтения» – лучший пример: все ее статьи не только в одном духе, до даже и пишутся одним языком, одним слогом, потому что сглаживаются одною рукою. Это обстоятельство может быть неприятно для тех писателей, которые принуждены были силою обстоятельств покориться такому усовершенствованию, но для журнала это большая выгода, давая единство его духу. Нельзя сказать, чтобы «Сын отечества» не стремился, с своей стороны, к этому единству: но, как бы сбившись с пути, он беспрестанно противоречит сам себе: начинает статьи – и не оканчивает: дает обещание поговорить о том и о сем – и не выполняет; то хочет унизить Гоголя (по причинам очень важным и очень извинительным), то приторно его похваливает; то как будто делает настоящую оценку Марлинскому, то, вспомнив его обязательную статейку о «Клятве при гробе господнем», снова приходит от него в обязательный восторг{51}. Мы думаем, что драмы и водевили много мешают самоцветности «Сына отечества», отнимая у него время заняться самим собою{52}. Впрочем, «Сын отечества» выражает свою идею: он отстаивает старое против нового, начиная от генияльности Расина до русской орфографии…
Остановимся на этом предмете, грустном и вместе поучительном…{53}
В самом деле, не странное ли зрелище представляет собою человек, который с силою, энергиею, одушевлением, вооруженный смелостию и дарованием, явился на литературном поприще рьяным поборником нового и могучим противником старого; а сходит с поприща, на котором подвизался с таким блеском, с такою славою и таким успехом, сходит с него – противником всего нового и защитником всего старого?.. Не господин ли Полевой первый убил на Руси авторитет Корнелей и Расинов, – и не он ли теперь благоговеет пред их мишурным величием?.. Чего доброго, может быть, мы еще дождемся умилительных статей, где будет доказываться величие Тредьяковского, Сумарокова, Хераскова?.. Не господин ли Полевой первый приветствовал Пушкина первым и великим русским поэтом, – и не он ли теперь, один из всех журналистов, не понимает одного из самых колоссальных его произведений – «Каменного гостя»?.. Не господин ли Полевой первый был у нас гонителем литературного безвкусия, вычурности, натянутости, – и не он ли теперь в восторге не только от Марлинского, но даже и от г. Каменского?..{54} Мы не ставим г. Полевому в вину того, что он не понял Гоголя и восход нового великого светила приветствовал неприличною бранью: {55} г. Полевой и не мог понять Гоголя, потому что, когда явился Гоголь, г. Полевой был уже в своей апогее, и у него на все были уже составлены свои определения…
Всякое явление имеет свою причину, и все, что мы сказали о г. Полевом, совершилось очень естественно. Главнейшая его услуга, и услуга великая, состояла в уничтожении ложных авторитетов. Он явился на журнальное поприще еще в то время, когда мадригал Лилете давал право на поэтическое бессмертие; когда литературное чинопочитание было во всей своей силе; когда столько диких предрассудков царствовало в понятиях о поэзии. И вот он стал действовать с энергиею, пылом и смелостию, открыто пошел против всего, что казалось ему устаревшим, отсталым, и уничтожал его во имя нового. Что такое это новое, он не сказал этого публике, потому что и для самого него оно осталось навсегда тайною… Между тем гонение на старое часто доходило до ослепления: нехорошо не потому, что нехорошо, а потому, что старое… Но все это было
