И под вечер, когда
Перо по книжке бродит,
Без всякого труда
Оно в тебе находит
Концы моих стихов
И верность выраженья,
То звуков или слов
Нежданное стеченье,
То едкой шутки соль,
То странность рифмы новой,
Неслыханной дотоль.
Вот уже как рано проснулся в Пушкине артистический элемент: еще отроком, без всякого труда находя в чернильнице концы своих стихов, думал он о верности выраженья и задумывался над неожиданным стечением звуков или слов и странностью дотоле неслыханной новой рифмы! К таким же чертам принадлежит вольность и смелость в понятиях и словах. В одном послании он говорит:
Устрой гостям пирушку,
На столик вощаной
Поставь пивную кружку
И кубок пуншевой.{23}
За исключением Державина, поэтической натуре которого никакой предмет не казался низким, из поэтов прежнего времени никто не решился бы говорить в стихах о пивной кружке, и самый пуншевой кубок каждому из них показался бы прозаическим: в стихах тогда говорилось не о кружках, а о фиалах, не о пиве, а об амброзии и других благородных, но не существующих на белом свете напитках. Затеяв писать какую-то новогородскую повесть «Вадим», Пушкин в отрывке из нее употребил стих: «Но тын оброс крапивой дикой».{24} Слово тын, взятое прямо из мира славянской и новгородской жизни, поражает сколько своею смелостию, столько и поэтическим инстинктом поэта. Из прежних поэтов едва ли бы кто не испугался пошлости и прозаичности этого слова. Мы нарочно приводим эти, повидимому, мелкие черты из «лицейских» стихотворений Пушкина, чтоб ими указать на будущего преобразователя русской поэзии и будущего национального поэта. Теперь странно видеть какую-то смелость в употреблении слова тын; но мы говорим не о теперешнем, а о прошлом времени: что легко теперь, то было трудно прежде. Теперь всякий рифмач смело употребляет в стихах всякое русское слово, но тогда слова, как и слог, разделялись на высокие и низкие, и фальшивый вкус строго запрещал употребление последних. Нужен был талант могучий и смелый, чтоб уничтожить эти австралийские табу в русской литературе. Теперь смешно читать нападки тогдашних аристархов на Пушкина – так они мелки, ничтожны и жалки; но аристархи упрямо считали себя хранителями чистоты русского языка и здравого вкуса, а Пушкина – исказителем русского языка и вводителем всяческого литературного и поэтического безвкусия…
Из тех «лицейских» стихотворений Пушкина, которые мы назвали лучшими и наиболее самостоятельными его произведениями, некоторые впоследствии он изменил и переделал и внес в собрание своих сочинений. Такова, например, пьеса «Друзьям»:
К чему, веселые друзья,
Мое тревожит вас молчанье?
Запев последнее прощанье.
Уж муза смолкнула моя.
Напрасно лиру взял я в руки
Бряцать веселья на пирах,{25}
И на ослабленных струнах
Искал потерянные звуки.
Богами вам еще даны
Златые дни, златые ночи,
И на любовь устремлены
Огнем исполненные очи!
Играйте, пойте, о друзья!
Утратьте вечер скоротечный,
И вашей радости беспечной
Сквозь слезы улыбнуся я.
Впоследствии Пушкин так переделал эту пьесу:
Богами вам еще даны
Златые дни, златые ночи,
И томных дев устремлены
На вас внимательные очи.
Играйте, пойте, о друзья!
Утратьте вечер скоротечный,
И вашей радости беспечной
Сквозь слезы улыбнуся я.
Через уничтожение первых восьми стихов и перемену одиннадцатого и двенадцатого, из безобразного куска мрамора вышла прелестная статуэтка… Мы не знаем, были ли переправлены Пушкиным другие из «лицейских» его стихотворений или они с первого раза удачно написались, – только значительное число их вошло в собрание его сочинений, изданных в 1826 и 1829 году. Так как собрание 1826 года, вышедшее маленькою книжкою, потом все вошло в следующее четырехтомное издание (1829–1835), составив первую его часть, то мы и будем ссылаться в нашем разборе только на это последнее издание, тем более, что оно выходило в свет под редакциею самого Пушкина.
Итак, в первый том и отчасти во второй «Сочинений Александра Пушкина» (1829) много вошло его «лицейских» стихотворений 1815–1817 годов, и потом таких его стихотворений, которые писаны им вскоре по выходе из Лицея и которые, вместе с «лицейскими», вошедшими в первый том издания, можно охарактеризовать именем переходных. В них виден уже Пушкин, но еще более или менее верный литературным преданиям, еще ученик предшествовавших ему мастеров, хотя часто и побеждающий своих учителей; поэт даровитый, но еще не самостоятельный и – если можно так выразиться – обещающий Пушкина, но еще не Пушкин. В этих переходных стихотворениях видна живая историческая связь Пушкина с предшествовавшею ему литературою, и они перемешаны с пьесами, в которых виден уже зрелый талант и в которых Пушкин является истинным художником, творцом новой поэзии на Руси.
Такими переходными пьесами считаем мы следующие: К Лицинию, Гроб Анакреона, Пробуждение, Друзьям, Певец, Амур и Гименей, Ш***ву, Торжество Вакха, Разлука, П***ну, Дельвигу, Выздоровление, Прелестнице, Жуковскому, Увы, зачем она блистает, Русалка, Стансы, Т-му, В-му, Кривцову, Черная шаль, Дочери Карагеоргия, Война, Я пережил мои мечтанья,{26} Гроб юноши, К Овидию, Песнь о вещем Олеге, Друзьям, Гречанке, Свод неба мраком обложился, Телега жизни, Прозерпина, Вакхическая песня, Козлову, Ты и Вы и несколько эпиграмм, которыми оканчивается вторая часть и которыми Пушкин заплатил невольную дань тому времени, когда он вышел на поэтическое поприще. Эпиграммы, мадригалы, надписи к портретам были тогда в большом ходу и составляли особенный род поэзии, которому в пиитиках посвящалась особая глава. Только Державин и Жуковский не писали эпиграмм; но Батюшков был до них большой охотник, и, вероятно, его-то пример особенно увлек Пушкина.
Замечательно, что во второй части собрания стихотворений Пушкина уже меньше переходных пьес, а в третьей их совсем нет: в ней содержатся только пьесы, проникнутые насквозь самобытным духом Пушкина и отличающиеся всем совершенством художественной формы его созревшего и возмужавшего гения. В первой части всего больше переходных пьес, но в ней же, между переходными пьесами, есть довольно и таких, которые по содержанию и по форме обличают уже оригинальность и самостоятельность, составляющие характер пушкинской поэзии. Чтоб яснее было нашим читателям, что мы разумеем под «переходными» стихотворениями Пушкина, мы поименуем и противоположные им чисто пушкинские пьесы, находящиеся в первой части; они начинаются не прежде, как с 1819 года, в таком порядке: Мечтателю, Уединение (которое, впрочем, только по содержанию, а не по форме, можно отнести к числу чисто пушкинских пьес), Домовому, NN, Недоконченная картина, Возрождение, Погасло дневное светило и в особенности начинающиеся в 1820: Виноград, О дева-роза, я в оковах, Дориде, Редеет облаков летучая гряда, Нереида, Дорида, Ч***ву, Мой друг, забыты мной следы минувших лет, Умолкну скоро я, Муза, Дионея, Дева, Приметы, Земля и море, Красавица перед зеркалом, Алексееву, Ч***ву, Люблю ваш сумрак неизвестный, Простишь ли мне ревнивые мечты, Ненастный день потух, Ты вянешь и молчишь, К морю, Коварность, Ночной зефир и Подражания корану. Обо всех этих пьесах наша речь впереди; скажем сперва несколько слов только о «переходных».
В переходных пьесах Пушкин больше всего является счастливым учеником прежних мастеров, особенно Батюшкова, учеником, победившим своих учителей. Стих его уже лучше, чем у них, и пьесы в целом отличаются большею выдержанностию. Собственно пушкинский элемент в них составляет элегическая грусть, преобладающая в них. С первого раза заметно, что грусть более к лицу музе Пушкина, более родственна ей, чем веселая и шаловливая шутливость. Часто иная пьеса начинается у него игриво и весело, а заключается унылым чувством, которое, как финальный аккорд в музыкальном сочинении, один остается на душе, изглаживая в ней все предшествовавшие впечатления. Маленькое стихотворение «Друзьям» может служить образцом таких пьес и доказательством справедливости нашей мысли. Поэт говорит о шумном дне разлуки, о буйном пире Вакха, о кликах безумной юности, при громе чаш и звуке лир, и о той широкой чаше, которая, удовлетворяя скифскую жажду, вмещала в свои широкие края целую бутылку, – и вдруг эта веселая, шаловливая картина неожиданно заключается такою элегическою чертою:
Я пил и думою сердечной
Во дни минувшие летал,
И горе жизни скоротечной
И сны любви воспоминал.
Но грусть Пушкина не есть сладенькое чувствованьице нежной, но слабой души; нет, это всегда грусть души мощной и крепкой, и тем обаятельнее действует она на читателя, тем глубже и сильнее отзывается в самых сокровенных тайниках его сердца и тем гармоничнее потрясает его струны. Пушкин никогда не расплывается в грустном чувстве»; оно всегда звенит у него, но не заглушая гармонии других звуков души и не допуская его до монотонности. Иногда, задумавшись, он как будто вдруг встряхивает головою, как лев гривою, чтоб отогнать от себя облако уныния, и мощное чувство бодрости, не изглаживая совершенно грусти, дает ей какой-то особенный освежительный и укрепляющий душу характер. Так и в приведенной нами сейчас пьесе внезапное чувство мгновенной грусти тотчас же сменилось у него бодрым и широким размахом проясневшей души:
Меня смешила их измена:
Как исчезает в чашах пена
Перед запевшею струей.{27}
Из переходных пьес Пушкина лучшие те, в которых более или менее проглядывает чувство грусти, так что пьесы, вовсе лишенные его, отзываются какой-то прозаичностию, а при нем и незначительные пьесы получают значение. Так, например, пьеска «Я пережил мои желанья»,{28} как ни слаба она, невольно останавливает на себе внимание читателя своим последним куплетом:
Так поздним хладом пораженный.
Как бури слышен зимний свист,
Один на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист.
Сколько этой поэтической грусти, этого поэтического раздумья в прелестном стихотворении «Гроб юноши»!
А он увял во цвете лет.
И без него друзья пируют,
Других уж полюбить успев;
Уж редко, редко именуют
Его в беседе юных дев.
Из милых жен, его любивших.
И память радостей почивших
Привычной думою зовет…
К чему?..
Все окончание этой прекрасной пьесы, заключающее в себе картину гроба юноши, дышит такой светлою, ясною и отрадною грустью, какую знала и дала знать миру только поэтическая душа Пушкина… Пьеса «К Овидию» в целом сбивается несколько на старинный дидактический тон посланий, но в нем много прекрасного, и особенно, начиная с стиха: «Суровый Славянин, я слез не проливал» до стиха: «Неслися издали, как томный стон разлуки»; и лучшую сторону этого стихотворения составляет его элегический тон.
Из «переходных» стихотворений Пушкина слабейшими можно считать: Русалку, Черную шаль, Свод неба мраком обложился. «Русалка» прекрасна по идее, но поэт не совладал с этою идеею, – и кто хочет понять, до какой степени прекрасна и исполнена поэзии эта идея, тот должен видеть превосходное произведение нашего даровитого живописца Моллера. В этой картине художник воспользовался заимствованною им у поэта идеею несравненно лучше, чем сам поэт. «Русалка» Пушкина отзывается юношескою незрелостию; «Русалка» Моллера есть богатое и роскошное создание зрелого таланта. «Черная шаль» при своем появлении возбудила фурор в русской читающей публике, но, подобно «Гусару» Батюшкова, теперь как-то опошлилась и чрезвычайно нравится любителям «песенников». Теперь очень нередкость услышать, как поет эту пьесу какой-нибудь разгульный простолюдин вместе с песнию г. Ф. Глинки: «Вот мчится тройка удалая», или: «Ты не поверишь, как ты мила»… «Свод
