Сочинения Николая Гоголя. В. Г. Белинский
В литературном отношении нельзя было блистательнее заключиться старому году и начаться новому, как выходом сочинений Гоголя. Дай бог, чтоб это было счастливым предзнаменованием для нового года – чтоб мы увидели в течение его не одни тетрадки и выпуски с картинками, не одни сказки, досужею посредственностью изготовляемые во множестве по заказу литературных антрепренеров!..
Нам нет никакой нужды говорить о том, что содержат в себе эти четыре тома: публика уже знает это сама – четыре тома уже прочтены ею, по крайней мере в обеих наших столицах, если еще не успели они проникнуть в глушь провинций.
Итак, история «Мертвых душ» готова повториться: публика читает, журналы в хлопотах, особенно те, которым так не по сердцу произведения Гоголя… их успех, хотели мы сказать{1}. «Северная пчела» уже подала голос, но она хвалит Гоголя (№ 18): «Мы думаем, – говорит она, – что для г. Гоголя вовсе не будет унижением, когда мы его поставим на одну доску с Поль де Коком и Пиго-Лебреном, писателями талантливыми, но не имевшими претензий на поэзию и философию». Увы! мы, с своей стороны, не можем поставить автора этих строк на одну доску ни с Поль де Коком, ни с Пиго-Лебреном, – именно потому, что они писатели талантливые, хотя и не имевшие притязания на поэзию и философию… А «Северная пчела» – надо отдать ей в этом честь, – не имея притязаний ни на талант, ни на поэзию, сильно претендует на философию, особенно когда хлопочет об участи не читаемых ею, по ее словам, «Отечественных записок»: вот и теперь она трунит, сколько хватает ее остроумия, как над образцом нелепости и бессмыслия над этим стихом Гете из второй части его «Фауста»:
In deinem Nichts hoff’ich All zu finden[1]{2}.
Ну, уж конечно, если эта газета может в «Фаусте» Гете находить бессмыслицы и нелепицы, то что же для нее произведения Гоголя, что его поэзия и философия: довольно с него и того, если эта газета поставит его на одну доску с Поль де Коком и Пиго-Лебреном. Жаль, что Гоголь никогда не узнает об этом «производстве» и потому не будет иметь возможности поблагодарить «Северную пчелу»… свойственным ему образом…
Но пора отвернуться хоть на время от шумного рынка этой литературы: наше внимание зовет теперь к себе то, что составляет в настоящую минуту гордость и честь русской литературы – четыре тома сочинений Гоголя…
«Вечера на хуторе близ Диканьки», которыми началось поэтическое поприще Гоголя и которые теперь в третий раз выходят в свет, оставлены автором без всяких изменений{3}. Так и должно было быть: порождения легкой, светлой юношеской фантазии, веселые песни на пиру еще неизведанной жизни, они не могли подвергнуться изменениям поэта, который уже давно смотрит на жизнь взором глубоким, пронзительным и грустно-важным. Для самого поэта эти образы, светлые, как майская ночь его Малороссии, радостные, как звучный смех его Оксаны, шаловливые, как затеи неугомонных парубков, товарищей удалого Левко, сладостно-задумчивые, как светлоокая панночка-утопленница, добродушно-насмешливые, как вечно веселая юность, – все эти образы навсегда остались милы поэту, как первый поцелуй любви, как шипучая пена впервые осушенного бокала, как память о волшебных днях беспечно блаженного младенчества… Он сам говорит в предисловии: «Всю первую часть следовало бы исключить вовсе: это первоначальные ученические опыты, недостойные строгого внимания читателя; но при них чувствовались первые сладкие минуты молодого вдохновения, и мне стало жалко исключить их, как жалко исторгнуть из памяти первые игры невозвратной юности. Снисходительный читатель может пропустить весь первый том и начать чтение со второго». Так говорит поэт, – и он имеет полное право простирать свою строгость к самому себе за пределы умеренности и справедливости; но публика тоже права, не соглашаясь с ним. Всякий период жизни человеческой прекрасен и должен иметь свои песни и своих певцов; «Вечера на хуторе» есть одна из таких вечно звучных песен юности, которых цель и назначение – вновь возвращать на волшебное мгновение самой старости невозвратно улетевшую юность…
Во второй части, заключающей в себе «Миргород», подверглись значительным изменениям повести: «Тарас Бульба» и «Вий». Первая, вследствие этих изменений, сделалась вдвое обширнее и бесконечно прекраснее. Поэт чувствовал, что в первом издании «Тараса Бульбы» на многое только намекнуто и что многие струны исторической жизни Малороссии остались в нем нетронутыми. Как великий поэт и художник, верный однажды избранной идее, певец Бульбы не прибавил к своей поэме ничего такого, что было бы чуждо ей, но только развил многие уже заключавшиеся в ее основной идее подробности. Он исчерпал в ней всю жизнь исторической Малороссии и в дивном, художественном создании навсегда запечатлел ее духовный образ: так ваятель уловляет в мраморе черты человека и дает им бессмертную жизнь… Особенно замечательны подробности битв малороссиян с поляками под городом Дубно и эпизод любви Андрия к прекрасной польке. Вся поэма приняла еще более возвышенный тон, проникнулась лиризмом. Впрочем, суждение об этом – смело можем сказать – великом создании завело бы нас далеко, – чего не позволяет нам ни место, ни время, и потому пока отлагаем его. Повесть «Вий» через изменения сделалась много лучше против прежнего, но и теперь она более блестит удивительными подробностями, чем своею целостию. Недостатки ее значительно сгладились, но целого по-прежнему нет. «Старосветские помещики» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» остались совершенно без изменений: очевидно, эти два превосходные произведения так хорошо вызрели в душе, что могли сразу явиться во всей определенности своей идеи, во всей полноте своей художественной жизни.
К таким же зрело художественным и отчетливо концепированным произведениям принадлежит и «Невский проспект», которым начинается третья часть; только эта повесть, по своему содержанию, далеко глубже и выше тех двух. «Нос» – этот арабеск, небрежно набросанный карандашом великого мастера, значительно и к лучшему изменен в своей развязке. О «Портрете» и «Риме» публике известно наше мнение, за которое один журнал недавно объявил нас – ругателями Гоголя!!.{4} Такова толпа: ей или хвали до надсады груди, или унижай до последней крайности, но не смей хвалить за одно и порицать за другое в одно и то же время… Мнение наше о «Портрете» и «Риме» остается то же, несмотря ни на чьи крики и клеветы, – и мы подробно разовьем это мнение в обещанной нами большой статье о сочинениях Гоголя{5}. «Коляска» – мастерской юмористический очерк, в котором больше поэтической жизни и истины, чем во многих пудах романов многих наших романистов, – и «Записки сумасшедшего» – одно из глубочайших произведений Гоголя, также остались без перемены. «Шинель» есть новое произведение, отличающееся глубиною идеи и чувства, зрелостию художественного резца.
В четвертом томе очень много нового, и мы особенно рады, что из него даже петербургская публика познакомится с новою комедиею (впрочем, еще прежде «Ревизора» написанною) Гоголя – «Женитьба, совершенно невероятное событие в двух действиях». Здесь, в Петербурге, она давалась на сцене; но там мы не узнали ее, ибо нет ничего общего между тем, что видели мы на сцене и что читаем теперь в книге… Никого не обижая, ни на кого не жалуясь, мы кстати заметим здесь, что еще не пришло время у нас для национального театра{6}. Большая часть актеров наших смотрит на сценическое искусство, как на обязанность говорить то, чего не чувствует… Это напоминает нам слова Гоголя в его письме о представлении «Ревизора»: «Вообще у нас актеры совсем не умеют лгать. Они воображают, что лгать значит просто нести болтовню. Лгать значит говорить ложь тоном столь близким к истине, так естественно, так наивно, как можно говорить только одну истину, и здесь-то заключается именно все комическое лжи»{7}. Точно так же, прибавим мы от себя, большая часть наших актеров не хочет понять, что искренность и наивность суть первые условия сценического искусства и комизма и что поэтому смешить публику должно естественным воспроизведением характера, созданного поэтом, а не утрированием характера: ибо как в самой действительности никто не станет выставлять на вид резкие странности своего характера, чтоб смешить ими других, но каждый тем и смешон, что и не подозревает своей смешной стороны, так и в сценическом искусстве – этом зеркале действительности – актер должен забыть, что он играет смешную роль, и помнить только, что он представляет характер, из природы и действительности взятый. Конечно, смех публики есть награда комическому актеру, но он должен возбуждать этот смех естественным выполнением представляемого им характера, а не явным желанием во что бы то ни стало возбудить смех – не резкими движениями, не уродливым костюмом… Кстати о костюмах! вот что говорит Гоголь в своем письме о выполнении роли Бобчинского и Добчинского: «Зато оба наши приятеля, Бобчинский и Добчинский, вышли, сверх ожидания, дурны. Хоть я и думал, что они будут дурны, ибо, создавая этих двух маленьких чиновников, я воображал в их коже Щепкина и Рязанцова, но все-таки я думал, что их наружность и положение, в котором они находятся, как-нибудь вынесут их и не так обкарикатурят. Сделалось напротив: вышла именно карикатура. Уже перед началом представления, увидевши их костюмированными, я ахнул. Эти два человека, в существе своем довольно опрятные, толстенькие, с прилично приглаженными волосами, очутились в каких-то нескладных, превысоких седых париках, всклоченные, неопрятные, взъерошенные, с выдернутыми огромными манишками; а на сцене оказались до такой степени кривляками, что просто было невыносимо» (т. IV, стр. 203.)
«Игроки» – целая комедия, по концепции и выполнению вполне достойная имени своего автора. Сцены: «Тяжба», «Лакейская» и «Отрывок» – живые картины разных слоев и сфер русского общества. Но выше их «Театральный разъезд после первого представления комедии»: {8} в этой пьесе, поражающей мастерством изложения, Гоголь является столько же мыслителем-эстетиком, глубоко постигающим законы искусства, которому он служит с такою славою, сколько поэтом и социальным писателем. Эта пьеса есть как бы журнальная статья в поэтически-драматической форме, – дело, возможное для одного Гоголя! В пьесе этой содержится глубоко сознанная теория общественной комедии и удовлетворительные ответы на все вопросы, или, лучше сказать, на все нападки, возбужденные «Ревизором» и другими произведениями автора. Разобрать это превосходное произведение нельзя, не делая из него выписок, а делать из него выписки тоже нельзя, по двум причинам: по невозможности выбора прекрасного из равно прекрасного и еще потому, что вся пьеса проникнута таким единством мысли, развитой и изложенной так логически и последовательно (несмотря на поэтически-драматическую форму), что надобно было бы переписать ее всю от начала до конца… И так
