мудрость! Ты забыл, что отечество почтеннее и матери, и отца, и всех предков; что оно досточтимее, священнее, выше их и перед богами и перед людьми умными; что перед ним должно благоговеть и, когда оно гневается, покорствовать и угождать ему более, чем отцу; что повелевает ли оно делать, – надобно или уговорить его, или делать, предписывает ли страдать, – надобно страдать, притом молча. Пусть оно бьет, налагает оковы, ведет на войну для ран и смерти, надобно исполнять. – И вот справедливость: не уклоняться, не отступать, не оставлять своего места, но и на войне и в суде, и везде делать то, что повелевает общество и отечество; или уж показать ему, в чем состоит существо справедливости. Насилие же и в отношении к отцу и матери нечестиво, а в отношении к отечеству оно еще хуже. Что скажешь на это, Критон? Правду ли говорят законы или нет?
КРИТОН. Да, кажется.
СОКРАТ. Смотри же, Сократ, продолжали бы законы, истинны ли слова наши, что, намереваясь совершить против нас настоящий поступок, ты неправ. Родив, воспитав, образовав тебя и дав тебе, как и прочим гражданам, все зависевшее от нас прекрасное, мы, однако ж, публично предоставили на волю каждого афинянина выдержать испытание, узнать дела общества и нас – законы, и, если кому не нравимся, взять свое имущество и удалиться, куда угодно. В этом случае ни который из нас – законов, не препятствует и не запрещает вам, если хотите, переселиться в колонию, как скоро ни мы, ни общество не по мыслям, а оттуда переехать в какое угодно иное место и взять свое имущество. Но кто из вас, видя, как мы рассматриваем судебные дела и управляем обществом во всех других отношениях, остался, тот у нас почитается уже таким человеком, который дал нам согласие на самом деле – исполнять все, что бы ни было приказано, и если он непослушен, то мы признаем его втройне виноватым: и потому, что оскорбляет нас, как воспитателей, и потому, что, согласившись слушаться нас, и не слушается и не показывает нам, что мы в чем-нибудь поступаем худо. Между тем как с нашей стороны только предлагается, а не предписывается строго исполнять то, что приказываем, только позволяется одно из двух – или доказать нам, или исполнить, – он не делает ни того, ни другого. Этим же обвинениям подвергнешься и ты, Сократ, как скоро совершишь то, что замышляешь, – подвергнешься и ты не только не менее прочих афинян, но еще более, чем они. А если бы я спросил их: почему это так? – то они, может быть, справедливо бы укорили меня и сказали: потому, что ты дал нам это согласие предпочтительно пред другими афинянами. Они сказали бы: Сократ! у нас есть важные доказательства, что и мы и общество тебе нравились; ибо ты, вероятно, не жил бы здесь отлично от всех афинян, если бы не имел столь же отличного расположения к месту своего жительства. Ты никогда не оставлял города даже и для общественных праздников, раз только ходил на Истм; никогда не отправлялся в другие места, разве сражаться; никогда не предпринимал и путешествий, как делают многие. У тебя не было охоты познакомиться с иными обществами и иными законами: мы и наше общество удовлетворяли тебя. Вот как ты предпочитал нас и соглашался управляться нами! Да и детей родил здесь, потому что здешнее тебе нравилось. Притом во время самого судопроизводства, если бы тебе хотелось, в твоей власти было обречь себя на изгнание; и тогда ты сделал бы то же самое с согласия общества, что теперь предпринимаешь против его воли. Между тем тогда ты показывал вид, будто не оскорбляешься, если тебе надобно умереть, и говорил, что смерть предпочитаешь ссылке; а теперь и тех слов своих не стыдишься, и нас – законов не совестишься, но умышляешь нам погибель; теперь ты делаешь то, что сделал бы самый негодный раб, потому что решаешься бежать, вопреки условиям и согласию управляться нами. Итак, сперва отвечай, правду ли мы говорим, утверждая, что ты обещался следовать нам хоть не словом, так делом, или неправду? Что скажешь на это, Критон? Не приходится ли согласиться?
КРИТОН. Необходимо, Сократ.
СОКРАТ. Значит, ты нарушаешь заключенные с нами условия, сказали бы они, и забываешь о своем согласии, которое дал и не по действию обмана и не потому, что имел мало времени для размышления. В продолжение семидесяти лет тебе можно было бы удалиться, если бы мы не нравились или если бы твое согласие казалось несправедливым. Так нет, ты не предпочел ни Лакедемона, ни Крита, которые всякий раз признавал благоустроенными, и никакого иного эллинского или варварского общества: ты реже оставлял свое отечество, чем хромые, слепые и другие калеки. Очевидно, что тебе более, нежели прочим афинянам, нравились – наше общество и мы, законы; ибо кому понравилось бы общество без законов? И вот теперь, однако ж, ты не стоишь в своих обещаниях? – Нет, Сократ, нас-то ты послушаешься и не уйдешь из общества, чтобы сделаться предметом смеха. Рассмотри-ка хорошенько: совершив свое преступление и уклонившись от своего долга, какое благо доставишь ты себе или друзьям своим? Что друзья твои подвергнутся также необходимости бежать и лишиться отечества или потерять имущество – это почти верно. А сам ты? – положим, во-первых, придешь в которое-нибудь из ближайших обществ, в Фивы или Мегару, потому что оба они отличаются благоустройством; но туда явишься ты, Сократ, как враг их учреждений; и те, на которых возложено попечение о сих обществах, будут смотреть на тебя с недоверчивостию, как на разрушителя законов. Значит, твой поступок только подтвердит мнение судей, что их приговор над тобою, должно быть, справедлив; ибо кто нарушает законы, тот, без сомнения, может показаться развратителем юношей и глупцов. Положим опять, что ты постараешься бегать обществ благоустроенных и людей порядочных: но, делая это, стоит ли тебе жить на свете? Приближаясь к ним, разве тебе не стыдно будет собственных их слов? – и каких слов, Сократ! – тех, которые ты говорил здесь, что добродетель и справедливость, политические учреждения и законы – для людей весьма важны. Неужели не думаешь, что тогда Сократ явится человеком презренным? И ведомо. Положим также, что, вырвавшись из этих мест, ты придешь в Фессалию, к Критоновым знакомым: там-то уже величайшее неустройство и своеволие; там, может быть, не без удовольствия будут слушать, как забавно бежал ты из темницы, завернувшись в какой-нибудь плащ или одевшись в шубу, либо во что другое, по обычаю беглецов, и таким образом изменивши свою наружность. Но и там ужели никто не скажет, что ты, в старых летах, доживая, по всей вероятности, небольшой остаток своего времени, дерзнул такою скользкою дорогою усильно искать жизни и преступить великие законы? – Может быть, если никого не оскорбишь; а не то, – услышишь, Сократ, много и такого, что недостойно тебя. Ты будешь жить, приноровляясь ко всем людям и служа им. Да и что тебе делать в Фессалии, если не пировать, приехав туда будто на бал? А те речи о справедливости и других добродетелях – куда денутся у нас? Но представим, что твоя жизнь будет посвящена воспитанию и образованию детей? Так что ж? Они воспитаются и образуются, перешедши ли в Фессалию и сделавшись иностранцами, чтобы и этим быть обязанными тебе? или, не подвергаясь такому переселению и воспитываясь при твоей жизни, получат лучшее воспитание и образование в твоем отсутствии, то есть когда об них будут заботиться друзья твои? Но если твои друзья примут их на свое попечение, по отшествии твоем в Фессалию, то почему не попекутся о них по отшествии твоем в преисподнюю? И ведомо; – как скоро те, которые называют себя твоими друзьями, искренно хотят услужить тебе. Так, Сократ, повинуясь нам воспитателям твоим, не ставь выше справедливости ни детей, ни жизни, ничего другого, чтобы, сошедши в преисподнюю, мочь в свое оправдание сказать все это властям ее. Твой поступок, видишь, и здесь не обещает ничего хорошего, справедливого и святого, как тебе, так и твоим ближним, и по пришествии туда не встретит тебя ничем хорошим. Если ты теперь отойдешь, то отойдешь обиженным – не от нас – законов, а от людей; напротив, если уйдешь и так постыдно воздашь обидою за обиду, злом за зло, нарушив свои обещания и договор с нами и сделав зло тем, которые менее всего виноваты, то есть себе, друзьям, отечеству и нам, то во время твоей жизни будем гневаться на тебя мы, а после неблагосклонно примут тебя наши братья – законы преисподней, зная, что ты, сколько от тебя зависело, умышлял на нашу погибель. Не верь же Критону более, чем нам, и не делай того, что он говорит.
Вот слова, любезнейший друг Критон, которые я, кажется, слышу, как исступленные жрецы слышат флейту! Звуки этих слов так поражают меня, что я не могу внимать ничему другому. Знай же, что ты напрасно бы говорил, если бы стал утверждать что-нибудь против настоящего моего мнения. Впрочем, если можешь сказать более, говори.
КРИТОН. Нет, Сократ, не могу.
СОКРАТ. Так перестань, Критон; сделаем то, к чему ведет бог (стр. 306–316).
Вот как мыслил и чувствовал Сократ – этот тонкий плут, этот ловкий «надувало», тешившийся над легковерием афинян!.. И как его мышление было его верою, – он мученическою смертью утвердил справедливость своего религиозного сознания. Изучать доктрину Сократа, изложенную в беседах, прениях, как сам он излагал ее, – значит не только просвещать свой разум светом истины, но и укреплять свой дух в вере в истину, приобретать божественную способность делаться жрецом истины, готовым все приносить в жертву ей и прежде всего – самого себя.
Вот почему, нисколько не увлекаясь и не преувеличивая дела, но видя его совершенно таким, каково оно есть действительно, – мы смело можем сказать, что г. Карпов, если он кончит издание своего перевода, совершит подвиг столько же гражданский, сколько и ученый. Это великая заслуга перед обществом, это бесценный подарок его настоящему и будущему. Изучение классической древности в новейшей Европе положено краеугольным камнем публичного воспитания юношества, – и в этом видна глубокая мудрость. Есть люди, которые кричат: «Зачем нам нет спасения без греков и римлян? зачем непременно изучать греческий и латинский, а не санскритский или не арабский язык, если уж без древних языков нельзя обойтись?» – Затем, милостивые
