Стихотворения Владислава Горчакова. В. Г. Белинский
Признак разумности всякого явления есть его необходимость, тогда как, наоборот, признак бессмысленности всякого явления есть его случайность. Закон этот всего разительнее выказывается в произведениях ума и творчества человеческого. Вы читаете роман Вальтер Скотта, знаете, что это вымысел, что ничего этого не было; но между тем принимаете в рассказанном событии такое живое участие, как будто бы оно связано с собственною вашею жизнию; вы любите его героев или ненавидите их, как будто бы они вам знакомы, будто бы вы их видели, знаете их в лицо; прочтя роман, вы продолжаете его в своей фантазии, думая, что сталось с тем и другим лицом, как начало после того жить то и другое лицо. Отчего это? – оттого, что тут все необходимо, то есть что все события вытекают из индивидуальностей действующих лиц, их личностей и характеров, всей их непосредственности, и из взаимных их положений и отношений друг к другу; оттого что автор не положил тут ни одной случайной черты, ни одного произвольного штриха, которые можно было бы выскоблить без ущерба и искажения целого; но все его черты, до малейшего штриха, необходимы, следовательно разумны, а потому неизменимы и незаменимы. Но не таковы некоторые петербургские и московские романы: и в них, по-видимому, все естественно, все оправдывается известными и достаточными причинами; но вы, назло собственному рассудку и самим себе, как-то не признаете очевидности этих причин; но вас оскорбляет самая простота и естественность этих событий, которые, по прочтении, смутно, хаотически бродят в вашей памяти, как несвязные отрывки какого-то тяжелого и нескладного сна[1], которого вы не можете себе ясно припомнить, как ни сильтесь. Отчего это? – оттого, что все эти события произошли и явились сами по себе, без всякого соотношения к действующим лицам, без всякой зависимости от них, и это опять не случайно, а по причине, потому что эти действующие лица не суть субъективные определения, возникшие из зерна самой в себе замкнутой (чтоб не сказать немецким словом – конкретной) мысли, носящие в самих себе, а не вне себя свою необходимость или разумность, но безличные призраки, слепленные чрез внешнее слепление отвлеченных признаков, и потому чисто случайные и произвольные. Точно так же, посмотрите: вот стихи; они просты, как обыкновенная разговорная речь, чужды пестроты и яркости цветов и красок; но вы невольно останавливаетесь над ними; но вы навсегда знаете их, если раз узнали, и иногда, прочтя нечаянно и без внимания, вспоминаете и помните их уже после прочтения, к собственному своему удивлению: значит, что в них все необходимо, что в них один стих ведет за собою другой и что не рифма, а внутренняя, невидимая связь с первыми стихами условливает последние; не зная второй строфы, вы узнаете ее, когда прочтете, как будто бы прежде знали ее, и вы безошибочно сами угадываете, что вот этим стихом оканчивается вся пьеса. Напротив, у иного поэта стих и гладок, и звучен, и громок, образы поразительны своею новостию и смелостию, мысль основная ярка и цветиста, а между тем вам не хочется прочесть этих стихов, которыми вы, при первом чтении, может быть, восхищались; даже и не переставая удивляться им, вы никак не можете удержать их в памяти, а если и достигаете этого, то усилием, и притом так, что беспрестанно забываете; вам все кажется, что чего-то недостает в них; несмотря на их высокое, по вашему мнению, достоинство, в них есть что-то странное: это что-то есть произвольность, случайность; не сами собою сошлись эти стихи, вызванные волшебным скипетром чародея-поэта, нет, их свел насильно, за ворот или напряженный, неестественный восторг, как бы от приема опиума или дурмана, или конечная воля и самолюбие, при усильном труде; они могут быть исправлены, переправлены, изменены, переменены, потому что не динамическою самодеятельною силою из ничего являющегося духа созданы они, но сделаны механическим расчетом, обдуманным соображением. Истинный поэт, когда пишет, видит перед собою все свое стихотворение в его целости; ложный, написавши два первые стиха с раза и не думая, обыкновенно задумывается над двумя последними, и эти два последние бывают обязаны своим явлением не самим себе, а рифме. Что же в этом случае значит рифма? – Чистейшую случайность, сестру произвольности, плодородную мать призраков… Как явление, эта случайность имеет свой интерес для наблюдающего духа, точно так же, как имеют для него свой интерес уродливые болезни, уродливые младенцы о двух головах, с одним глазом… Особенно интересна эта призрачность, когда принимает на себя призрак действительности, так что только опытный глаз и сильное, острое внутреннее зрение могут рассмотреть ее. Это зависит от большей или меньшей образованности, силы рассудка и воображения (а не разума и фантазии), опытности, сметливости, ловкости и смелости того, чье самолюбие или заблуждение порождает ее. И такую случайность беспощадно должно преследовать, как врага сильного и опасного, который не лучше лукавого задернет от неопытного взора действительность и заменит ее обманчивыми призраками. Но когда она является в лохмотьях, во всей отвратительности своего нищенства – всякое ожесточение против нее будет донкихотством.
Стихотворения г. Горчакова занимают место в золотой середине между двумя этими странностями: их стих довольно гладок и вообще благопристоен, так что их нельзя причислить к числу явлений рыночной литературы; но в то же время их стих и далеко не так звонок, блестящ, гладок, мысль ярка и затейлива, чтобы их можно причислить к той случайности, которую не всякий может отличить от действительности.
Так ты, моя арфа,
Огонь своих звуков
Над сердцем рассыпь
И радугой небо
Души моей сирой
Утешь хоть на миг![2]
Поэт просит свою арфу, чтобы она «рассыпала над сердцем его огонь своих звуков и небо сирой души его утешила хоть на миг радугою» – и неграмматически, и нескладно! Словом, это больше, чем соединение нескольких случайностей: это просто – соединение нескольких нелепостей… Но, скажут, это только шесть стихов из целой пьесы, а в одной пьесе могут найтись шесть дурных стихов. Чтобы не подозревали нас в пристрастии, выпишем целое стихотворение «Цветок»:
Под тою ли, под сосною,
Под сосною зеленою
Цветет, растет
Цветок душист.
И не фиялка темная;
Ах (! или,) то цветок – краса полей,
Цветок тот – незабудочка.
Посажен он, взлеле(ѣ)ян он;
Девицею красавицей.
Увянет он – краса полей,
А сосна все зеленая. (???..)
На ту весну взойдет цветок,
Взойдет цветок и вырастет;
Но ветр сломил уж сосенку,
И солнца жар спалит цветок,
Спалит цветок во цвете дней.
Увяла ты (,) любовь моя,
В могиле красна девица,
И как цветок тот – незабудочку
Сгубил тебя ненастный рок.
Скажите, бога ради, понял ли хоть что-нибудь в этом стихотворении ваш рассудок – я уже не говорю, ваше чувство? «Под зеленою сосною цветет душистый цветок, не роза, не ландыш и не темная фиялка, а краса полей – незабудка; цветок этот посажен и взлелеян красавицею девицею, он увянет, а сосна все зеленая (для стиха тут пропущен глагол, без которого в периоде недостает смысла); на будущую весну опять взойдет, а сосну уж сломал ветер, и солнечный жар спалит цветок «во цвете дней»; увяла ты, моя любовь, девица в могиле, как незабудочку ее сгубил ненастный рок». Что это такое? Повторяем: даже и не случайность, а просто – бестолочь…
Комментарии
1 Слова нескладного сна – реминисценция строки «Когда же склады сны бывают?» из эпиграммы И. И. Дмитриева («За что Ликаста осуждают…»).
2 Цитируется стихотворение «Арфа».
