можно ли отсюда узнать в лицо, если кто выйдет на террасу?» Барышня покраснела, а он себе на уме – хитрец такой! Она ему сказала, что узнала его не потому, чтобы рассмотрела в лицо, а потому что желала его видеть. «Не знаю, – говорит герой романа, – можно ли умереть от радости; но задохнуться, онеметь и сойти с ума очень можно: я это испытал на себе. Я чувствовал, вся кровь бросилась к моему сердцу, в глазах потемнело, я не мог дышать, не мог говорить, и слава богу! В эту минуту я точно был сумасшедший и заговорил бы такой вздор, что испугал бы до смерти Софью Николаевну». Но вот следует разочарование: Софья Николаевна говорит ему, что она и Любинька ожидали его с большим нетерпением, потому что он так любезен, что с ним так весело, тогда как все их соседи так несносны своим невежеством и грубостию.
Уф! каким обдало меня холодом… Так вот за что меня ласкают! Вот почему желали, чтоб я приехал!.. Глупец! я это отгадывал, я знал наперед, что меня любят просто как забаву, как развлечение, и, несмотря на это, готов был верить… О, женщины, женщины! самая лучшая из вас не стоит ничего! она рада одурачить бедного мужчину, свести его с ума, погубить его будущность, и все это для того, чтобы ей не было скучно!.. Какой отвратительный эгоизм!.. Уеду, непременно уеду! Разумеется, – замечает Завольский, – я не говорил, а думал все это, идя подле Софьи Николаевны{5}.
Взглянув на нее украдкою, он заметил, что вся она пылала; но и этого было мало для его догадливости. Вот они увидели капельмейстера, который удил рыбу, – и сардонический Завольский пользуется случаем завести аллегорический разговор о карасях и окунях, намекая ими на мужчин и говоря, что он не любит жестокой забавы – удить рыбу. Софья Николаевна с милою наивностию спрашивает его, уж не верит ли он переселению душ?
– Нет, Софья Николаевна, – отвечает ей взволнованный Завольский, – я только не понимаю, что за утеха подцепить на железный крючок и вытащить на берег бедную рыбу, которая может страдать физически точно так же, как и мы все страдаем. К тому ж в этой жестокой забаве есть что-то лукавое, предательское: этот поплавок, который, как шпион, следит и выказывает мне все движения моей жертвы; эта приманка, под которой скрывается смерть… знаете ли, что она мне напоминает? Улыбку коварной женщины, когда она хочет, для своей забавы, вскружить голову, то есть погубить какого-нибудь глупца, который думает, что его любят, потому что он сам имеет дурачество любить.
И что же? На эту страстную, патетическую выходку, достойную какого-нибудь Шекспира, Софья Николаевна ответила наивным вопросом: «Да разве есть такие женщины?» и этим напомнила нам бессмертный вопрос, сделанный Дездемоною Эмилии: «Разве есть женщины, которые изменяют своим мужьям?»{6} Конец этого поэтически интересного разговора был удовлетворителен: уж Софья Николаевна начала было открываться в своем нежном чувстве, как приход Любиньки положил конец этой чувствительной сцене, и Завольский начал беседовать сам с собою о необходимости достоверно и досконально узнать, точно ли любит его Софья Николаевна, справедливо замечая, что «неизвестность хуже всего на свете». – «И что это за жизнь? – глубокомысленно размышлял он. – Это не жизнь, а беспрерывная пытка! Я чувствую, мне душно под открытым небом, меня давит воздух, земля горит подо мною… Да не лучше ли во сто раз тому, кто должен расстаться с жизнию, умереть вдруг, чем томиться медленною смертию, умирать понемногу, по частям, умирать каждую минуту?.. Нет! нет! один громовый удар – и все кончено!..» Монолог, достойный Отелло!.. Советуем нашим читателям обратить особенное внимание на разговор Завольского с Софьею Николаевною по поводу ее чтения «Матильды»{7} (стр. 180 и 185 первой части). Вот какой был конец этого интересного разговора: говоря о том, сколько раз он был обманут притворною любовию женщин, Завольский заключил: «Но если б та, которую выбрало мое сердце и которая неспособна ни к какому обману, если б она намекнула мне только, что моя любовь ей не противна – о! с каким бы восторгом я ей поверил, с какою б радостью (тут он взял Софью Николаевну за руку) назвал бы я ее моей женою, моим другом, посвятил бы ей всю жизнь мою!..» Софья Николаевна побледнела, рука ее задрожала, но она не отняла руки своей. «Если б она, – продолжал страстный Завольский, – забыв все эти приличия, которые так смешны, когда дело идет о счастии всей жизни, шепнула мне: «И я также люблю тебя»…» Уж Софья Николаевна опустила свои длинные ресницы, уже пламенный Завольский готов был, как следует, упасть к ногам ее, – вдруг входит Кукушкин и начинает Завольскому читать басню своего сочинения, а мамзель Софи убегает.
У Кукушкина бал в деревне. Это одно из интереснейших мест романа: оно полно тех карикатурных сцен нашего общества, которое так мастерски рисует г. Загоскин. Завольский гуляет но саду и в кустах находит бумажку, демон любопытства заставляет его прочесть ее, вопреки внушению совести. Вот содержание записки: «Я здесь, мой милый друг! Чрез полчаса я буду тебя дожидаться в дубовой роще подле швейцарской хижины»… Боже мой! знакомая рука… Вспомните billet doux[2] в зеленом ридикюле, а литеры S и L на платке должны означать не другое что, как Софью Ладогину… Какой ужасный свет! Неистовый Завольский заряжает свои дорожные пистолеты, берет их с собою, идет подсматривать и подслушивать рандеву и прячется под густым рябиновым кустом. Он видел, как пришла вероломная, как обнял ее злодей; сердце его но билось; кровь застыла в жилах; он ухватился за сучья, чтоб не упасть. Великий боже, они сговариваются бежать!.. Ее кличут – она уходит; враг в двух шагах от Завольского; но он рассудил, что вся вина на ней, коварной женщине, которая, любя одного, обманывала другого, и что соперник его ни в чем не виноват. К довершению ужаса, когда незнакомец повернулся к нему лицом, он узнает – Красноярского, который спас его от смерти… Какая ужасная, потрясающая сцена в шекспировском роде! Завольский приказывает Никанору, своему лакею и поверенному в любви, укладываться, а к Софье Николаевне пишет записку, при которой возвращает ей ридикюль и желает счастия с Красноярским, прося ее сказать ему, что он, Завольский, тот самый, которому он спас жизнь. Отдав все это кому-то из холопей, он тихонько уезжает из деревин Кукушкина. До сих пор еще нет «тоски», до сих пор все забавно. Настоящая «тоска» начинается со второй части, в которой мы застаем Завольского уже за границею, тоскующего по родине. Он заметил очень много и годного и смешного в Англии, во Франции и в Испании; но то и другое принадлежит уже к «делам давно минувших дней, к преданьям старины глубокой»{8}. От начала первой до 210 страницы второй части мы читаем журнал путешествия Завольского, который относится к целому роману, как эпизод, не имеющий с ним никакой связи и никакого отношения. На 210 странице, в главе IV, Завольский рассуждает о трудности сказать что-нибудь новое о юге и его роскошной природе: по его мнению, на русском языке нет ни одной фразы, ни одного поэтического восклицания об этом предмете, которого нельзя б было найти в «Кавказских очерках» Марлинского. В самом деле, знатные очерки! что слово, то фраза или восклицание – и все с восклицательными знаками!!{9} Но, как бы в противоречие себе, Завольский приводит два поэтические места из описания благословенной природы Малороссии, Гоголя{10}, дышащие всею роскошью художественной жизни, и хотя он приводит их как пример простодушного удивления автора природе Малороссии, но завистники находят, что эти две выписки, занимающие собою едва ли две страницы, – лучшие места в романе. Что касается до собственных описаний природы испанской, именно андалузской, – они блестят ее яркими, ослепительными красками, – и кто их прочел, тому незачем ездить в Андалузию, тот уже ничего нового не увидит в ней…{11} и Завольский живет в маленьком городке Альмерии, на берегу моря. Начальник городка – прекраснейший человек и очень полюбил сенора русиано, а жена его просто влюбилась в него и в отсутствие мужа объяснилась с ним в любви своей. Завольский, разумеется, как благородный человек и верный рыцарь, отверг ее любовь. За этою доньею волочится один испанский кабалерро, ростом чуть не с версту, с огненными черными глазами и свирепым лицом. Он вызывает Завольского на дуэль; но этот иностранец оказывается подлецом и трусом, и тем лучше отделяется благородство и храбрость русского человека. Видя, что угрозами не возьмешь, он подкупает разбойников. Завольский гулял в леску; вдруг слышит пение, прислушивается – нет, это не испанские звуки: это русская песня, это целый хор песенников; они поют «Вниз по матушке, по Волге». Вдруг на Завольского нападает рыжий детина (известно, что все разбойники рыжие – это их привилегированный цвет волос), Завольский отскочил и прицелился в разбойника пистолетом.
Тогда появился другой разбойник – пистолет осекся, и Завольский очутился на земле, под ножом разбойника. Потом вдруг раздался выстрел – разбойник убит, а Завольский окружен русскими матросами, и перед ним стоял – Красноярский. Воспоследовало объяснение, по которому Завольский узнал, что Софья Николаевна – сестра Красноярскому, от одной матери, но разных отцов, что он не мог с нею видеться по причине ненависти к нему Кукушкиных, бывших во вражде с его отцом; что он любил Любиньку, на которой и женился, а приезжал тогда на дачу для того, чтобы увезти ее; что Софья Николаевна «обожает» его, Завольского; что его отъезд чуть не убил ее. Герой наш возвращается в Россию, – и в эпилоге романа мы видим его уже почтенным филистером, из сентиментальной поэзии перешедшего в прозу брака, которою разрешаются все пресно-сладенькие чувствованьица. Из этого изложения читатели могут видеть, что в новом романе г. Загоскина три главные стороны. Первая – патриотическая, где он нападает на карикатурных европейцев, этих жалких крикунов, которые вечно недовольны ничем в своем отечестве и видят хорошее только за границею, а за нею ничего не могут понять, кроме достоинства гостиниц. В нападках г. Загоскина на этих господ видно много энергии и жара, – много истины и соли; но не слишком ли увлекается ими наш талантливый романист? не придает ли он им больше значения и важности, нежели сколько они имеют того и другого, и вообще не преувеличивает ли он дела, по себе
