прекрасна и истинна, а стихи из рук вон – плохи. И потому стихов читать теперь никто не станет; следственно, и мысли их не узнает. Надергав несколько фраз из разных мест большой статьи, не мудрено найти между ними противоречие, особенно при явном желании найти его во что бы ни стало: поэтому мы не будем спорить с «Северной пчелою» об этом предмете. Как понимает или как хочет понимать она все, касающееся до «Отечественных записок», – видно из того, что смешную пародию на пьяно-студентские стихи, напечатанную в «Смеси» «Отечественных записок», приняла она за настоящие стихи!..{113} Впрочем, может быть, она сделала это и без умысла, в простоте ума и сердца: ведь не всякому же дано понимать иронию, и есть много людей, которые все понимают только в буквальном смысле, даже если их уверяют, что они необыкновенно умны… Наконец «Северная пчела» все эти мелкие придирки повершает формальною выдумкою, как доказательством своего бессилия. В «Отечественных записках» 1840 года (т. X, отд. V, стр. 29–30) было сказано, что после Лермонтова из современных живых поэтов (гг. Кукольника, Бенедиктова, Бернета, Красова и пр.) «поэзия Кольцова есть не современно важное, но безотносительно примечательное явление» и что «никого из явившихся вместе с ним и после него нельзя поставить с ним наряду»{114}. И что же? «Северная пчела» уверяет, будто мы Кольцова поставили выше Гомера, Данта, Шекспира, Пушкина, Гоголя!!!.. Вот до чего дошла эта жалкая газета: она перечитывает старые годы «Отечественных записок», чтобы переиначивать из них фразы и навязывать им нелепости, которых они и не думали говорить!.. В 57 № той же газеты г. Булгарин сравнивает себя с Сократом, в которого один афинянин бросил грязью; а «Отечественные записки», «Литературную газету» и «Москвитянина» сравнивает с этим афинянином!.. Вот поистине забавное сравнение! Г-н Булгарин и – Сократ!.. Сократ и – г. Булгарин!.. Удивительное сближение! Действительно, в жизни сих двух великих людей очень много сходного, хотя они и разделены тысячелетиями!.. —
* * *
В прошлой книжке «Отечественных записок» мы представили публике интересный по своей странности и дикости факт современной русской литературы: доказательства «Маяка», что русские литераторы должны выражаться маленько мужицкими словами: {115} «Маяк», в отношении к странности мнений и языка, можно назвать петербургским «Москвитянином»; теперь мы представим не менее любопытный факт суждений и тона московского «Маяка». Разбирая в мартовской своей книжке «Утреннюю зарю», альманах г. Владиславлева, вышедший еще в конце ноября прошлого года, рецензент распространился, между прочим, о «Медведе», повести графа Соллогуба, и по поводу этой повести поведал смиренной братии мудрость велию в сицевых словесах:
Знающие наизусть все подробности П(п)етербургского света говорят, что для них повесть еще занимательнее, потому что они могут вернее судить о сходстве копии с оригиналом самой жизни. Такое удовольствие не касается искусства, но подает нам повод к наблюдению над странною переимчивостию нашей северной С(с)толицы и над некоторыми особенностями ее нравов. В своенравном до безумия Париже явилась у людей странная охота титуловать себя именами животных, называться львами, львицами, тиграми и проч. Если вникнуть в дело, так ведь оно очень гадко: эте(и) имена не признак ли какого-то материального пресыщения жизнию в тех людях, которые удалились от христианства? Странным покажется в наше время такое возвращение ко временам языческим, а оно до того верно, что следующие слова Иоанна Златоуста как будто сегодня написаны: «Какое можешь представить благовидное извинение в том, что из льва делаешь человека, а о себе не заботишься, когда из человека делаешься львом»… Нейдет ли это к нашему времени, когда человек постиг чудное искусство доводить зверство львиное до кротости и общения человеческого, а сам вздумал называться именами самых хищных животных, как будто хвастаясь своею животного натурою…{116}
И проч. Всего не выписываем: довольно и этого; судить об этом факте не хотим: он говорит сам за себя…
В № 129-м («Северной пчелы») один из ее фельетонистов объявил важную истину по вопросу, почему нынче не пишут более сказок вроде «Модной жены» Дмитриева? – Вы, верно, скажете: потому же, почему нынче не пудрят волос, не носят фижм и мушек, не танцуют менуэта и не поют:
Стонет сизый голубочик,
Его миленький дружочик
Отлетел далеко прочь!{117}
и прочая. Извините! Г-н фельетонист уверяет, что не пишут потому, что не умеют писать таких сказок. А не умеют, разумеется, потому, что нынче нет талантов, равных таланту Дмитриева. Ну, посудите сами, хорошо ли это? Что Дмитриев был стихотворец с большим талантом и даже поэт не без дарования, – в этом нет ни малейшего сомнения. А с которого времени перестали на Руси писать сказки вроде «Модной жены» Дмитриева и вообще всякие сказки в духе XVIII века? Сколько мы помним, давно! После Дмитриева явился на Руси поэт неизмеримо выше его – Жуковский; он не написал ни одной сказки, и уж, верно, не по недостатку таланта. Правда, поэт, бывший после Дмитриева и тоже стоящий неизмеримо выше его, – Батюшков, написал одну сказку; но его «Странствователь и домосед» был последнею сказкою в этом роде, появление которой, несмотря на достоинство языка и рассказа, уже не произвело никакого особенного впечатления на современников. А сказка эта напечатана в первый раз в «Амфионе» Мерзлякова в 1815 году, следовательно, около двадцати восьми лет тому назад, и с тех пор уже не было на русском языке ни одной сказки в таком роде. Неужели же Батюшков был последний даровитый поэт на Руси и после него не было ни одного поэта с равным ему талантом? Не знаем, право; но после Батюшкова был Пушкин, Грибоедов, Лермонтов… Неужели же у этих поэтов не стало бы таланта для того, чтоб написать безделку вроде «Модной жены»?..
Все это г. Булгарин, может быть, понимает и сам как следует, да ему надобно, ему нужно понимать все это не так, как следует… Доказательство тому – в следующих словах того же фельетона: «Читайте даже по-русски, хотя бы из национальной гордости. Скучно повторять, старое, но я уверен, что еще много есть людей, которым Карамзин, И. И. Дмитриев, Богданович, Батюшков известны или по отрывкам, или по слуху… Обратитесь к ним, и вам не будет стыдно за русскую литературу! Теперь новые журналисты, которые сами не пишут вовсе ничего (?!!), а только читают корректуры своих сотрудников и нас, учеников Карамзина и Дмитриева, называют уже старыми!!!»{118} А, вот что! – можем мы воскликнуть. Вот откуда оно, это благоговение к Карамзину и Дмитриеву! Ученик хвалит учителя по простому расчету: если-де не будут читать моего учителя, который в тысячу тысяч раз выше меня, то уж станут ли читать меня, который в тысячу тысяч раз хуже моего учителя?.. Это напоминает нам, между прочим, и басню Крылова «Орел и Паук»… Положим, что Карамзин и Дмитриев так хорошо писали, что их и теперь еще следовало бы читать; да вас-то, господа, за что читать? – Мы их ученики, воскликнете вы. – Прекрасно, но ведь это напоминает стих: «Да наши предки Рим спасли!»{119} Притом же, мало ли у иного и действительно великого мастера бесталантных учеников: мастеру честь по заслугам, а до учеников его кому какое дело?..
* * *
В этом же фельетоне находится забавная апология Эжену Сю. Фельетонист видит гения в этом блестящем, не бездарном, но поверхностном, пустом беллетристе французской литературы. Защищая его от нападок за безнравственность, фельетонист говорит в заключение: «По моему мнению, только Жорж Занд, то есть г-жа Дюдеван, написала безнравственные вещи, но и она теперь опомнилась, удостоверясь, что слава безнравственного писателя – жалкая слава!» Затем следует апология книжному магазину г. Ольхина и клятвенные уверения, что нет возможности перечислить и переименовать все хорошие новые русские книги, которые продаются в этом магазине. Право, чем толковать о Жорже Занде, лучше бы вам, господа, ограничиться рассуждениями о Эжене Сю да дифирамбами разным магазинам… Кстати о безнравственности Жоржа Занда. О нравственности Гете также много было толков и за и против; о ней спорят и теперь, соглашаясь, однако ж, в том, что Гете был великий писатель. Но кто же и когда сомневался в нравственности Шиллера? Теперь не думают этого даже люди, которые глупее самого Николаи, нападавшего на Шиллера и Гете{120}. Однако ж в первые минуты появления своего яркая звезда гения Шиллера не могла не показаться многим безнравственною, пока эти многие не пригляделись и не попривыкли к ее нестерпимому блеску. На Байрона смотрели, как на чудовище нечестия: теперь на него смотрят, как на страдальца. Было время, когда у нас Пушкина считали безнравственным писателем и боялись давать его читать девушкам и молодым людям: теперь никто не побоится дать его в руки даже детям{121}.
* * *
Фельетон 135 № «Северной пчелы» наполнен льстивыми разглагольствованиями о провинции. Там-то – видите ли – процветает и просвещение, и добродетель, и счастие, и вкус изящный, и образованность, и начитанность, и патриотизм, и все благородные чувства, все великое, святое и прекрасное жизни; а отчего? – оттого, что оттуда присылаются требования за пятью печатями на книги, журналы, газеты… Льстивые разглагольствования оканчиваются гимнами и дифирамбами в честь книжного магазина г. Ольхина и во славу издаваемых им книжных изделий…{122} О tempora, о mores![29]{123} Мимоходом разруганы «Мертвые души» и «Ревизор», как клевета на провинцию и карикатуры на провинциальные нравы. Жаль, что при этом удобном случае не объявлено, почему же провинция с такою жадностию расхватала «Мертвые души» и «Ревизора»: объяснение было бы очень интересно… Между прочим, вот что еще сказано в этой любопытной статье: «Не многим из городских жителей известно, что некоторые из господ журналистов и книгопродавцев печатают особые объявления для провинций и что в этих объявлениях они говорят о себе и о своих журналах и лавках такие вещи, которые возбудили бы общий хохот в столице, где на людей и на дела смотрят вблизи! Эти несчастные спекуляторы думают, что они ловят на удочку простодушных провинциалов, а в провинциях, напротив, платят им деньги из сострадания, из жалости – руководствуясь одним патриотизмом». О каких объявлениях, секретно рассылаемых в провинции, говорится здесь? Правда, было некогда разослано в провинции печатное объявление о публичных чтениях г-на Греча, очень ловко написанное, и оно было, в свое время, перепечатано в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду»«(1840){124}. Оно случайно попало в редакцию этой газеты, будучи прислано из провинции; иначе Петербург и на увидел бы его. Что же касается до спекулянтских книгопродавческих объявлений, – они беспрестанно попадаются даже в
