взыскать себя известною милостию по спине, – горе тому: он испорченная натура! он покорился обаянию лукавого Запада, погубил и душу и тело свое навеки!..{43}
* * *
Когда вышел «Ревизор», один известный критик отказался писать о нем, видя в нем грязное произведение; один журнал отказался напечатать у себя повесть Гоголя «Нос», находя ее также грязною;{44} недавно один критик поставил Гоголя, в ряду русских поэтов, ниже г. Павлова (писателя даровитого, но совсем не Гоголя){45}. Жаль, что некогда справляться, а то бы можно было много найти фактов, доказывающих, что иные критики с некоторого времени совсем иначе заговорили о Гоголе, нежели как говорили о нем прежде, и еще очень недавно. А между тем посмотрите, как они сердятся, что другие поняли Гоголя, так сказать, со дня его вступления на литературное поприще и что осмелились намекнуть на это, как на свою собственную заслугу, из опасения, чтоб их не смешивали с повторителями чужих мыслей и даже слов, за неимением своих!.. Кто постоянно следит за нашею литературою, тот знает, где в первый раз Гоголь был оценен. Может быть, многие знают и без указаний, где и кто говорил, и после того, о Гоголе в том же духе и том же тоне… Почему ж бы и не заметить того, что принадлежит вам по праву?.. Но люди неблагодарны: вы же их научите, вы же кое-как наконец вдолбите им что-нибудь в их крепкие черепы, – и они же за это пошлют вас на толкучий рынок, услужливо снабдят вас своим же медным лбом, обвинят в самохвальстве и объявят вашу фигуру тощею, как будто это страшный недостаток и как будто педантическая фигура с брюшком лучше тощей фигуры… Но, что всего забавнее, они назовут ваши похвалы автору непрошеными, как бы намекая тем, что у них этот автор выпрашивал их запоздалые, с чужого голоса взятые похвалы… Что касается до нас, – объявляем во всеуслышание, что те писатели, которых мы хвалим, никогда не просили наших похвал и что мы хвалим даром…{46}
* * *
Один критик видит в Гоголе существо двойное или раздвоившееся: одна половина, видите ли, смеется, а другая плачет… Оригинальная мысль! Есть люди, которые никак не могут понять смеха в слезах, особенно же слез в смехе, и хотят все делить и различать механически, чтоб иное великое явление как-нибудь сделать доступным своей ограниченности{47}.
* * *
Вероятно, многим случалось видеть людей, которые, побывав в Париже и возвратись в Россию, говорят при всяком случае: «у нас в Париже»? Так некоторые критики, о чем бы ни говорили, никак не могут обойтись без Италии. Один из таковых делает Гоголя учеником Гомера, Данта и Шекспира{48}. Признаемся, мы не видим в «Мертвых душах» следов изучения этих великих образцов. Что автор «Мертвых душ» может совпадать с ними – против этого не спорим; но причина этого не изучение, а то, что поэзия не может не совпадать с поэзиею. Между всеми ими есть одно общее, – именно то, что все они поэты…
* * *
Некто, толкуя вкось и вкривь, по крайнему своему разумению, о Селифане, о дяде Митяе и дяде Миняе, обвиняет Гоголя в односторонности, в том, что он показывает русских только с одной их стороны. Критику очень не нравится, что пьяный Селифан опрокинул бричку и вывалил из нее своего барина и что дядя Миняй и дядя Митяй своим вмешательством только больше запутали дело. Критик твердит одно: русский человек за пояс заткнет немца; русские мужички в дороге очень бескорыстны. Последнюю истину очень хорошо знают все, у кого в дороге ломалась ось экипажа или экипажу случалось завязнуть в грязи или зажоре… Критик еще утверждает, что русский мужик, хоть и прихвастнет и опрокинет спьяну, зато и «выедет на авосе по соломенному мосту». Правда! но правда и то, что много людей пропадает в оврагах, реках, на мостах и пр. благодаря авосю…{49}
* * *
Но из всех забавных мнений, высказанных по случаю «Мертвых душ», самое забавное, без сомнения, то, что фантазия Гоголя хлебосольная… Гоголь – видите – не потому так отчетливо рисует главные характеры и так ярко, одною или несколькими чертами, как бы вскользь и мимоходом, изображает множество второстепенных и как будто случайно подвернувшихся характеров, не потому, что он верен действительности, а потому, что его фантазия русская, стало быть, и хлебосольная, и держится пословицы: что есть в печи, все на стол мечи… Милая критическая наивность! Черта из золотого века!..{50}
* * *
Но вот еще такая же буколическая черта: один из критиков, желая похвалить Гоголя, так выражается о его слоге: «Речь его рассыпчата, как сдобное тесто, на которое не пожалели масла; она льется через край, как переполненный стакан, налитой рукою чивого хозяина, у которого вино и скатерть нипочем; оттого-то и период его бывает слишком грузно начинен, как пирог у затейливого гастронома, который купил без расчета припасов и не щадил никакой начинки…»{51} Воля ваша, а эта кухонная похвала, должно быть, непрошеная…
* * *
Да, много забавного и мало дельного в нашем пишущем мире; но есть и дельное. В 3-й книжке «Современника» на нынешний год прочли мы умную и прекрасно написанную статью о «Мертвых душах», означенную литерами «С. Ш.» и присланную в журнал из Житомира{52}.
* * *
«Северная пчела», извещая (№ 196) о поставке на московской сцене выписок из «Мертвых душ», замечает, что при них «лучше бы всего было представить в лицах драматическую картину на «Мертвые души» из последней (8-й) книжки «Библиотеки для чтения», и прибавляет, что «это было бы и кстати, и умно, и забавно, и дельно, и полезно как для автора, так и для публики». – Многие, совершенно соглашаясь с этим мнением, находят, что еще было бы лучше после драматической картины на «Мертвые души» из «Библиотеки для чтения» представить драматическую картину на «Библиотеку для чтения» из девятой книжки «Отечественных записок»[11] и что это было бы и кстати, и умно, и забавно, и дельно, и полезно как для автора драматической картины на «Мертвые души», так и для публики…
Литература и ее успехи тесно связаны с книжною торговлею и ее успехами. Иногда литература может находиться в состоянии бездействия и апатии именно потому, что литераторам негде помещать свои произведения и нет средств издавать их отдельно. Чтоб посвятить всего себя литературе, необходимо в своей же литературной деятельности найти и средства к своему существованию. Исключение остается только за людьми богатыми, которых богатство не зависит ни от службы, ни от торговли, ни от другого постоянного занятия, отнимающего время и силы, необходимые для работ литературных. В наше время эта мысль – аксиома; следственно, нет никакой нужды ни развивать, ни доказывать ее. Торговля не унижает и не может унижать таланта, потому что в обществе все торговля, то есть обмен труда на деньги, представляющие собою ценность вещей. Назад тому лет десять с небольшим понятие о плате за литературный труд заключало в себе что-то соблазнительное, неприличное и унизительное, так что, когда основалась «Библиотека для чтения», один литератор написал статью «Литература и торговля» или что-то в этом роде{53}. А в старые добрые времена нашей литературы (до самого Пушкина) журналы наши издавались даром, и все расходы издателей ограничивались только платой за типографскую работу и бумагу. Писатели были народ бедный, а книгопродавцы наживались. Это происходило от дурно понятого барства, которое боится труда, как унижения, а платы за труд, как позора. Литераторы занимались литературою, как благородным, приятным и даже полезным развлечением, и в этом выразилось совершенно детское понятие о литературе. Наше время называют, в похвальное отличие от этого доброго старого времени, торговым: мы думаем, что его следовало бы, в этом отношении, называть умным. Бывало, какой-нибудь сметливый книгопродавец наберет томов пять или, пожалуй, и десяток чужих сочинений, хороших и дурных, да и выдаст их под громким и заманчивым титулом «Образцовых сочинений»{54}. Что же? Те, чьи сочинения попали в сборник, не могли нарадоваться чести, которой их удостоили; а те, которые не попали в образцовые, считали себя обиженными. В журналистике было то же самое: только печатай журналист, а статей и переводных и оригинальных нанесут ему множество! И все это «из славы», ибо не только под всякою стихотворного дребеденью (шарадою, мадригалом, рондо и т. п.) подписывалось имя, но и под всяким переводцем, хотя бы в страничку величиною, четко и ясно печаталось: «перевел такой-то». Видеть свое имя в печати – боже мой! это такая радость, такая честь, такая слава, что о труде и потерянном времени хлопотать не стоит! Да и много ли тогда нужно было труда и времени: переведите с французского статейку, скропайте мадригал или рондо, – вот и известность и слава по крайней мере на десять лет, потому что и статейку и рондо забывали, а литератором, писателем, да еще образцовым и первоклассным, величать не переставали. Теперь не то: теперь только разве школьники, безбородые отроки готовы забыть и ученье, и службу, и все на свете ради чести видеть в печати свое имя; да и те уже, гоняясь за славою, стороною все-таки заводят речь о том, «по скольку с листа». Кто же успел раза два пройтись бритвою по своему юному подбородку, тот уж о славе и не упоминает, а прямо начинает – с денег. Он знает, что теперь зашибить славу довольно трудненько и что для редких она является благоухающим фимиамом, для большей части бывает дымом, который выедает глаза и производит тошноту, особенно в пустом желудке. Что в наше время много людей, которые пишут для одних денег, без познаний, без таланта, без призвания, – это правда; но что ж до этого? Если тут и зло, то зло необходимое. Разве можно требовать уничтожения вина, потому что на свете много пьяниц?.. Истинный талант и в наше время не станет писать для денег, хотя без денег и не захочет отдавать своего труда другим. Истинный талант не скажет себе: «Денег нет, дай-ка что-нибудь напишу»; нет, он продаст уже сделанное, написанное не для денег. Нужда в деньгах может заставить его только не терять времени на написание того, что свободно возникло и развилось в фантазии или уме его и что осталось ему только положить на бумагу. Да и тут желание сделать получше часто бывает причиною продолжения стесненного положения…
Никто не сомневается, что цветущее состояние книжной торговли, как средство обеспечения трудов писателей, много значит и для цветущего состояния литературы;
