старой революционной психологии, порожденной гнетом и братством.
Революционная демократия не может властвовать, это – старая, а не новая демократия. Строителем жизни, строителем новой России может быть лишь
демократия нового душевного типа, с развитым чувством ответственности, с развитым инстинктом производительности, с крепким сознанием
национального и государственного целого и связи с историческим прошлым, т. е. творческая национальная демократия. Демократия должна создать
аристократию, т. е. подбор лучших. Революционная же демократия, которая есть революционная интеллигенция, с русской революцией кончает свою
историю.
III
Наши социалисты разом и борются за власть, всеми способами дискредитируют власть «буржуазную», и боятся власти, не хотят взять на себя полноту
ответственности. Не потерявшие стыдливости и совестливости русские социалисты чувствуют себя неловко оттого, что в революции, которую сами же они
называют «буржуазной», главенствуют социалисты, а буржуазия утеснена и в загоне. Это – парадокс русской революции, который беспокоит русских
социалистов, еще не окончательно лишенных чувства ответственности. Социалистический строй не может быть сейчас введен в России, стране
промышленно отсталой, бедной и некультурной, с рабочим классом непросвещенным и неорганизованным, при несомненном социальном антагонизме крестьян
и рабочих. Да и социалистический строй есть абстракция, конкретны лишь многообразные социальные реформы. Радикальные социалистические
эксперименты отбрасывают сейчас Россию назад, разлагают ее. И вот социалисты требуют участия буржуазных элементов в организации власти, не могут
без них делать «буржуазной» революции, но они нужны им только как ширмы, чтобы переложить со своих плеч непомерное чувство ответственности. Как
только коалиция устраивается, социалистические элементы требуют, чтобы буржуазные элементы целиком исполняли их программу. Таково же было
отношение старой власти к либеральным элементам русского общества: в опасные минуты их готовы были призвать, но с тем, чтобы сохранить в
неприкосновенности старый режим. Социалистическое засилье натворило много бед и ведет Россию к великому позору, но социалисты не хотят принять
целиком на себя ответственность за эти беды и этот позор. Революционная демократия боится полноты власти, полноты ответственности, и не хочет
поступиться той властью, которая неожиданно выпала на ее долю.
Со страхом вскарабкались представители социалистической интеллигенции на вершину власти. Их собственные крики против буржуазии поставили их в
трагическое положение. Они нравственно пали на высоте. Эти люди нравственно могли переживать гонения, но не могут нравственно переживать
господство. Не царственная течет в них кровь, не к расе властителей принадлежат они. Русская социалистическая интеллигенция у власти есть явление
трагикомического бессилия. Она не может создать эстетического стиля власти и обречена на нравственное неблагообразие и падение. Человек, попавший
в слишком несвойственное и неподходящее ему положение, бывает бессилен, не эстетичен и с трудом остается на нравственной высоте. История
подстроила ловушку русской социалистической интеллигенции, и за экстатические мгновения силы и славы ей предстоит тяжелая расплата. Для меня
совершенно ясно, что пребывание у власти русской революционной интеллигенции и те эксперименты, которые она делает над несчастной Россией, есть
ее конец, ее могила, есть демонстрация лжи ее основных идей и принципов. У нас слишком берут всерьез ныне господствующий русский социализм,
слишком им напуганы и подавлены. Это – ложная перспектива. Все это засилье «революционной демократии» и есть лишь выражение русского хаоса и
русской тьмы. Это призраки и миражи русской жизни. В русской революции слишком много нереального, много декораций, которые могут быть сняты в
несколько минут, и театральных представлений, в которых действуют совсем не реальные персонажи. Подлинные реальности прикрыты, и реальное
соотношение сил совсем не таково, как это кажется на поверхности. У нас был создан миф о большевиках, и миф этот принял видимость реальности, но
и большевики трясутся от страха контрреволюции и возвращения старых господ, и они принадлежат к расе, не призванной долго господствовать.
Мгновение их господства будет призрачным, одним из кошмаров больной души русского народа, не более. Раньше или позже в России должна быть
реальная, крепкая, национальная государственная власть. Эта власть может быть разной по своей окраске, но она не может быть властью революционной
интеллигенции – породы, обреченной на вымирание. Будет власть новой, более сильной и цельной породы, не изъеденной старыми болезнями, не
обессиленной нравственной рефлексией, способной к выполнению сурового долга. Не могут быть у власти те, которые еще накануне не знали, допустима
ли война и оправдана ли защита отечества, сомневались, можно ли мерами принуждения поддерживать в стране порядок и предотвращать анархию, по-
гамлетовски рефлектировали над отталкивающей суровостью всякого государственного бытия. Грядущая русская демократия, если она и будет, ничего
общего не будет иметь с тем, что сейчас называют «революционной демократией». И если у нас будет здоровое социалистическое движение, то оно
ничего общего не будет иметь с русским революционным социализмом, ныне справляющим свои оргии. Россия должна найти в себе расу людей, способных к
власти, новую аристократию.
«Русская мысль», январь-февраль 1918 г.
Глава V. Революция и духовная жизнь
I
Русский народ всегда чувствовал себя народом христианским. Многие русские мыслители и художники склонны были даже считать его народом
христианским по преимуществу. Славянофилы думали, что русский народ живет православной верой, которая есть единственная истинная вера,
заключающая в себе полноту истины. Тютчев пел про Россию:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
Исходил, благословляя.
Достоевский проповедовал, что русский народ – народ богоносец. Лучшие русские люди верили, что в скрытой глубине русской народной жизни таятся
возможности высших религиозных откровений. Но вот грянула революция и привела в бурное движение необъятное море народной жизни. Народ,
безмолвствовавший тысячу лет, захотел, наконец, выговориться.
И вот, прислушиваясь к многоголосью народному в разбушевавшейся стихии революции, приходится признать, что имени Христова не слышно в этом гуле.
Не во имя Христа совершилась революция, и не христианская любовь направляет ее течение. Все попытки превратить нашу национальную революцию в
социальную были движимы дошедшей до озлобления жаждой равенства, понятого механически и материалистически, но в них менее всего чувствовался дух
христианского братства. Революция обнаружила духовную опустошенность в русском народе. И опустошенность эта есть результат слишком застарелого
рабства, слишком далеко зашедшего процесса разложения в старом строе, слишком долгого паралича русской церкви и нравственного падения церковной
власти. Долгое время вытравлялась святыня из народной души и справа, и слева, и это подготовило то циническое отношение к святыням, которое ныне
обнаруживается во всем своем безобразии. Революции хороши тем, что они выявляют истинное положение, свергают всякую условную и лицемерную ложь.
Для уничтожения старой лжи и гнили значение революции будет велико.
Революция ударила по церкви и разрушила старую связь церкви и государства. Внешне в строе церковном все пришло в движение. Русская церковь должна
перестроиться снизу доверху. Но в стихийном нарастании революции церковное движение оказалось совершенно затерянным. Церковного голоса не слышно
в гуле революции. В дни великой опасности для России православная церковь не играет той роли, какую играла в прежнее время, когда св. Сергий
Радонежский спасал родину и направлял ее духовно. Есть основание опасаться, что подобно тому, как до переворота церковь была принижена перед
старым самодержавным государством, она будет принижена и перед новым демократическим государством. Но в дни, когда Россия и весь мир переживает
небывалые катастрофы, когда все в мире стало зыбким и колеблющимся, христиане не могут не желать, чтобы был услышан голос Свободной Церкви
Христовой. Свободная церковь есть прежде всего церковь, независимая от власти государства и от всякой стихии этого мира. Она в себе самой черпает
источник своих откровений, она получает свою свободу от главы своего Христа. Не может церковь получить свободу от революций и изменений,
происходящих в государстве, не может свобода церкви родиться от демократического строя. И если в старой связи церкви и государства нарушено было
заповеданное Христом отношение между «божьим» и «кесаревым», то это было внутренним падением церковного народа, церковного человечества, его
соблазном и порабощением «миру сему». Церковь в своей внутренней святыне, которую не одолеют врата адовы, не может быть порабощена. Она сама есть
источник благодатной свободы, она ограничивает то всевластье государства, перед которым склонился мир языческий, и охраняет бесконечную природу и
бесконечные права человеческой души. Только христианство признает бесконечность человеческого духа и его несоизмеримость ни с какими царствами
этого мира. Но церковь есть богочеловеческий организм, и человеческая воля церковного народа может соблазняться всеми искушениями, может отпадать
и рабствовать. Русский церковный народ, находившийся под духовным воздействием Византии, прошел через большие искушения, он воздал «божье» –
«кесарю». Автокефальность русской церкви означала возглавление ее царем. На этом пути церковный народ в России утерял всякое самостоятельное
значение в жизни своей церкви. Соборное начало осталось в голове таких идеологов православия, как славянофилы, но оно отсутствовало в самой
церковной действительности. И церковный народ, и церковная иерархия привыкли к приниженной пассивности, вся активность была возложена на органы
государства. И задачу наших дней для жизни церкви нужно видеть прежде всего в том, что самый церковный народ и церковная иерархия ныне
призываются к активности и самодеятельности во всем (между прочим и в деле религиозного воспитания). Нельзя уже рассчитывать, что дело
христианства на земле сделает за православных христиан кто-то другой, какая-то опекающая и покровительствующая власть.
II
Внешний строй русской церкви, которая была самой большой и самой сильной частью Восточной православной церкви, держался своей связью с царской
властью. Падение «священного русского царства» означает новый период в истории Восточной церкви. Кончилась византийская идея. Церковный народ
освободился от одного из соблазнов, от рабства у «кесаря», и ему дана свобода выбора дальнейшего пути. Внешнее единство Восточной церкви ничем
уже не держится. И это есть огромное испытание духовных сил церковного народа. Отныне Восточная церковь может держаться лишь внутренним
единством, лишь возрожденной церковной силой и крепостью. И именно потому должна пробудиться церковная воля к восстановлению вселенского единства
церкви. Падение русского самодержавия облегчит движение к соединению церквей. Но движение это нужно прежде всего мыслить не как внешнюю унию, а
как внутреннее обращение двух половин христианского человечества друг к другу с любовью, не отказываясь от своеобразного опыта каждой из половин.
Вполне свободной может быть лишь Единая Вселенская Церковь, не прикованная к государствам и нациям, не зависящая от власти национальных
государств. Всякое разделение в церкви есть уже частичная утрата свободы. Автокефальность русской церкви и была источником ее несвободы. Соблазн
папоцезаризма в Западной католической церкви был таким же разделением и таким же рабством, как и соблазн цезарепапизма на Востоке. Но ошибочно
было бы думать, что протестантизм был движением к свободе церкви. Лютеранская реформация по последствиям своим подчинила церковь принципу
территориальности и отдала ее во власть князей. Всякий уклон к протестантизму есть разделение
