в церкви, распадение ее и утрата ее свободы.

Русский синодальный строй был внесением в православную церковь протестантских начал, заимствованных из Германии, он представлял собой обмирщение

церкви. Лучшие православные люди относились с презрением к синодальному строю, считали его неканоническим и искали духовного авторитета

православной церкви в старчестве. Церковное управление было навязано старой государственной властью и разделяет ее судьбу. Св. Синод в последний

период своего существования подвергся тому же разложению, что и бюрократия, в нем была та же гниль, что и в государственной власти. Князья церкви

находились в рабстве у Григория Распутина. Он определял в значительной степени тот состав Св. Синода, с которым встретилось временное

революционное правительство. Перед первым революционным обер-прокурором встала задача развязать старые отношения церкви и государства, снять с

церкви оковы, освободить церковный строй от того, что ему было навязано старой властью. С этой точки зрения несколько насильственные действия

обер-прокурора по отношению к старому составу Св. Синода и высшей церковной иерархии могут быть оправданы, хотя в будущем обер-прокурор не должен

играть никакой церковной роли и превратится в министра исповеданий. В первые революционные моменты защита свободы и достоинства церкви и

церковной власти не могла быть защитой старого состава Св. Синода, который не был избран церковно, который целиком навязан церкви разлагающейся

государственной властью. Первый пореволюционный период церковной жизни оказался окрашенным в бюрократический цвет нового стиля, и это было

неотвратимым последствием старых грехов. Тело церкви давно уже больно, давно уже находится в нестроении, и революция лишь выявила истинное

положение, сбросила лицемерную ложь. Клерикально-классовая точка зрения не может быть защитой свободы церкви, она сама находится в плену у

царства кесаря и добивается земных выгод. Не следует забывать, что русская церковь пережила длительный период упадка и угашения духа. Церковный

народ безмолвствовал и бездействовал. Много религиозной энергии рассеялось по сектам и было направлено на борьбу против церкви и заключенной в

ней полноты. Душа народная была в смятении и соблазнилась о нравственном падении церковной иерархии, о духовном вырождении «официальной» церкви.

Такое религиозное состояние народа ставит большие духовные затруднения на пути церковного возрождения. И нужно ждать, что великие жизненные

испытания и потрясения приведут народ русский к религиозному самоуглублению.

III

Давно уже надежды на обновление нашей церкви связывают с созывом Поместного церковного собора. В православной церкви должно быть восстановлено

соборное начало. Старая власть боялась собора, и созыв его сделался возможен лишь после переворота. Церковь должна себя перестроить на выборных,

демократических началах. Отныне в церкви не может быть терпимо ничто, навязанное ей извне. Но ошибочно было бы принять восстановление соборного

начала и демократизацию церковного строя за церковное творчество и церковное возрождение. Один из соблазнов, подстерегающих нашу церковную жизнь,

– это смешение религии с политикой. Правое и левое политиканство в церкви одинаково пагубны. Переход к политической или социальной демократии не

есть религиозное движение, и для церковного возрождения он сам по себе ничего не может дать. Настоящее церковное возрождение может идти лишь

изнутри, из глубины, от дыхания нового духа. Творческое религиозное движение начнется лишь тогда, когда народ углубится внутрь себя, перестанет

жить внешним. Тогда самобытное религиозное и церковное движение внесет в политику и общественность высшую правду, которой в них нет. Пока же в

революционном движении Бог забыт, и от такого движения безумно ждать религиозного возрождения. Человек выброшен на поверхность. Не следует

слишком многого ждать и от Поместного собора. Вряд ли возможно в церковном соборе большее количество религиозной энергии, чем та, которая

существует в церковном народе. Как это ни печально, но нужно признать, что церковному собору не предшествовало никакого церковного движения

снизу, никакого накопления творческой духовной энергии в народе. Спешное созвание собора вызвано внешней необходимостью перестроить русскую

церковь и предотвратить возможность ее развала. Собор должен будет определить отношение церкви к государству, решить целый ряд вопросов

церковного быта. Собор прежде всего должен укрепить положение церкви в разбушевавшейся стихии, все сметающей в своем бурном движении, он должен

поставить церковь в положение независимое от изменчивых стихий революции и реакций, т. е. выявить Свободную Церковь, подчиненную лишь главе

своему Христу, которую и не поработят уже никакие изменения в судьбах государства.

Но опасности и соблазны подстерегают с разных сторон. С одной стороны, возможен уклон к протестантизму, к реформации лютеровского типа. С другой

стороны, возможно возникновение клерикального политического течения, которое будет вести классовую борьбу в церкви и через церковь. И та и другая

опасность отклоняют от путей Свободной Церкви, Единой и Вселенской. И в том, и в другом течении церковь будет в ложном сцеплении с политикой и

государством. Через все опасности должен быть проведен и сохранен внутренний иерархизм церкви, который и есть истинная свобода и независимость от

мира. Только свободная и сохраняющая свою иерархическую преемственность церковь будет духовной крепостью, в которой можно защититься от

внутренних и внешних соблазнов. Сектантские уклоны всегда бывают бесплодной растратой религиозной энергии. И нельзя не желать всей душой, чтобы

религиозная энергия сектантства была возвращена церкви. Истинный путь Свободной Церкви пролегает одинаково далеко и от инертного и фарисейского

консерватизма, препятствующего всякому творческому религиозному движению, и от разрушительного революционизма, направленного против внутреннего

иерархического лада церкви.

Свободная церковь в новом русском государстве должна действовать как внутренняя духовная сила и делать государство изнутри, а не извне

христианским. Принудительное христианское государство есть лицемерная ложь. Но признание этой отрицательной истины не означает отказа от права и

обязанности христианского народа налагать христианскую печать на свое государство. Поскольку русский народ останется христианским народом, он не

может не желать, чтобы церковь занимала в его государстве особенное место, он не может приравнять ее к частным обществам. Церковная свобода в

христианстве соединяется с религиозной свободой. Но религиозная свобода, свобода совести для христианина не есть формальная и бессодержательная

свобода, она есть истина самой христианской религии как религии свободы. Только безрелигиозные и враждебные христианству люди могут утверждать,

что религия есть частное дело отдельного человека. Нет, религия есть дело вселенское, есть полнота всего. Полное отделение церкви от государства,

как того требуют либеральные и социалистические доктринеры, нежелательно и невозможно. Во Франции оно приняло форму гонения против церкви. В

принципе должно быть разделение «божьего» и «кесарева», и «божье» должно быть совершенно свободно от всяких посягательств «кесарева». Но «божье»

действует в «кесаревом», изнутри, через церковный народ, в котором должна быть цельность духа. Истинная церковь есть соединение свободы с

единством. Русский Поместный собор есть лишь момент во вселенском церковном движении, которое должно начаться в мире и соединить все силы

христианства для борьбы с силами антихристианскими, которые нарастают в мире.

«Народоправство», № 7, с. 4-6, 21 августа 1917 г.

О свободе и достоинстве слова

I

Когда с пафосом говорят о завоеваниях свобод революцией, то прежде всего должны были бы иметь в виду те права человека, которые не могут быть от

него отняты ни во имя каких благ земных. Но об этих священных и неотъемлемых правах человека менее всего у нас думают и менее всего заботятся.

Пафоса свободы человека нет в стихии русской революции. Есть большие основания думать, что русские не любят свободы и не дорожат свободой. Наша

так называемая «революционная демократия» одержима страстью к равенству, какой еще не видел мир, под свободой же она понимает право насилия над

соседями во имя своих интересов, произвол во всеобщем уравнении. Во имя равенства она готова у нас истребить какую угодно свободу. И нравственный

источник отрицания прав, гарантирующих свободу, нужно искать в слабости сознания обязанности и в неразвитости личного достоинства. Права человека

предполагают прежде всего обязанности человека. Без сознания обязанности хранить священное право ближнего ни о каких правах нельзя серьезно

говорить, все права будут раздавлены. Но русское революционное сознание исконно отрицает обязанности человека, оно стоит исключительно на

притязаниях человека. И тот, в ком притязания и требования сильнее обязанности и долга, тот нравственно теряет свои права, тот нравственно

хоронит свою свободу. В русском революционно-демократическом душевном облике совершенно померкло чувство вины, свойственное детям Божьим, и

заменилось чувством бесконечных притязаний, свойственным детям мира сего. Всякое сознание обязанностей померкло в той стихии, которая ныне

господствует в России, и потому над правами человека совершаются непрерывные надругательства. В гарантии прав человека самое важное – не

претензии того, кто имеет право, а обязанности того, кто должен уважать эти права и не посягать на них.

Русская революционная демократия видит самые ценные завоевания революции во всеобщем избирательном праве, в Учредительном собрании, в развитии

классовой борьбы, в демократизации и социализации общества, но не видит их в правах человека, в свободных правах человека. Да это и не

удивительно. Революционной демократии совершенно чуждо духовное понимание свободы, и она готова продать свободу, связанную с первородством

человека, за чечевичную похлебку интересов. И никаких реальных и существенных прав и свобод человека русская революция нам не дала. У нас нет

своего habeas corpus. Наоборот, по мере того как «развивалась» и «углублялась» революция, все более торжествовало насилие над всяким человеческим

правом и всякой человеческой свободой. И прежде всего оказалось раздавленным самое священное из прав человека, самая священная из свобод –

свобода слова. Мы переживаем период самого страшного рабства слова и рабства мысли. В наши кошмарные дни мало кто решается свободно и независимо

мыслить, свободно и независимо выражать свои мысли в слове. Наша печать в тисках; она находится в состоянии подавленности, ей приходится

держаться условной лжи, навязанной господствующими силами. Прежде приходилось много условной лжи говорить об «Его Величестве Государе

Императоре», теперь не меньшее количество условной лжи приходится говорить об ее величестве революционной демократии. И никто не решается

сказать, что король гол (как в сказке Андерсена). На улицах и площадях мало кто решается громко высказывать свои мысли и чувства, все боязливо

оглядываются на товарищей по соседству. Русские люди так же начинают говорить шепотом, как в самые худшие времена старого режима. И нужно прямо и

громко сказать, что свобода мысли и свобода слова сейчас находится в большей опасности, чем при старом режиме. Тогда за свободное слово сажали в

тюрьмы и ссылали в Сибирь, теперь могут разорвать на части и убить. Тогда, при старом гнете, свободная мысль работала и радикально критиковала

господствовавшие силы, нравственно протестовала против гнета и целое столетие подрывала нравственный престиж той силы, которая лишала людей прав

и свобод. Общественное мнение было против самых первооснов старой тирании и всегда выражало это, хотя и эзоповым языком. Теперь