общественная
мысль сделалась менее свободной. Мало кто решается восстать против первооснов современного гнета и изобличить нравственное безобразие нынешней
тирании. Тирания толпы страшнее, чем тирания одного или нескольких. Русская мысль находится в тяжелом плену. Общественное мнение парализовано,
оно лишилось нравственного центра. Не звучит свободный, независимый, возвышающийся над борьбой интересов, над разъярением стихий голос
национальной совести, национального разума, мысли-слова (логоса).
II
Много критикуют у нас тактику революционной демократии, призывают к единению и коалиции, но нравственно капитулируют перед той стихией, которая
порождает тиранию, которая насилует мысль и слово. Слишком уж все взваливают на большевиков, которые стали условной мишенью, в то время как зло
не только в них и не только они губят свободу в России. Зло распространено шире и источники его глубже. Интеллигенция наша исповедовала рабское
миросозерцание, она отрицала самые истоки свободы – духовную природу человека, богосыновство человека. Народ же слишком долго жил в рабстве и
тьме. И самые священные права человека, оправданные его бесконечной духовной природой, оказались отданными во власть количественной человеческой
массы, на растерзание толпы. Если судьбу свободы слова вручить утилитарным интересам и расчетам, то в нынешний день признают лишь права того
слова, которое служит революционной демократии, но отвергнут и изнасилуют права слова, которое будет служить иным целям, более высоким и глубоким
целям. На этой зыбкой почве лишь слова, льстящие интересам и инстинктам масс, получают безграничную свободу. Все же иные слова, звучащие из
бóльшей глубины, заподазриваются и насилуются. Отвратительный шантаж с обвинениями в контрреволюции ведет к тиранической расправе со свободой
мысли и слова, с неприкосновенностью личности. Нужно наконец властно заявить, что истинная свобода слова в России предполагает возможность
высказываться всем, даже тем, которые являются сторонниками монархии. Если свобода слова будет дана исключительно сторонникам демократической
республики, то она будет не бóльшей, а меньшей, чем при старом режиме, – тогда была безграничная свобода для слов, произносимых в направлении
противоположном. А в свободной России хотят ограничить свободу слова лишь одним направлением! Да и предполагалось, что Учредительное собрание, т.
е. суверенный народ, решит, быть ли в России республиканскому или монархическому строю, и что, следовательно, самые разномыслящие слои могут к
нему свободно готовиться. Но монархических убеждений никто у нас не смеет свободно высказывать, это было бы небезопасно, свобода и права таких
людей не были бы гарантированы. И это есть нравственная ложь, порождающая тиранию. Республиканцы, достойные этого имени, должны были бы давать
всем большую свободу, чем монархисты. Нужно лишить нравственного права говорить о свободе тех, которые признают свободу лишь для себя и для
своих.
Самочинные рабочие и солдатские организации совершают уже полгода надругательство над правами человека, они живут отрицанием свободы. Нельзя
отрицать не только права, но и обязанности рабочих организовываться для отстаивания своих насущных интересов и для увеличения своего социального
значения. Но у нас Советы с самого начала революции вступили на путь классовой диктатуры, своеобразной монархической диктатуры, и это
превратилось в истребление свободы в России. Надругательство над свободой и достоинством слова достигло своего крайнего выражения, когда
разыгралась корниловская трагедия. Сразу же тьма объяла русское общество, и никто не смел пикнуть. Печать была терроризована и вела себя без
достаточного достоинства, она не решалась потребовать прежде всего выяснения правды и приняла условную правительственную ложь о «мятеже» генерала
Корнилова. Начался сыск, и над Россией навис страшный призрак красного террора, самочинной расправы над подозреваемыми в сочувствии ген.
Корнилову. Испуг охватил несчастное русское общество, испуг еще больший, чем в самые страшные времена царизма. Испуг всегда бывает преувеличен,
но он характерен для духовной атмосферы русской революции. В русском обществе началось нравственное угнетение. Со страхом шептались о провокации,
породившей корниловскую трагедию. Права свободно защищать генерала Корнилова, военного героя, страстного патриота и несомненного демократа, не
было дано. И лишь постепенно проникли в печать разоблачения, пролившие свет на эту темную и роковую историю. Но эти кошмарные дни окончательно
обнаружили у нас отсутствие свободы слова, приниженность мысли, подавленность духа. Ход революции развил у нас трусость.
III
Нужно громко кричать о том, что в революционной России свободы слова, свободы печати, свободы мысли не существует, ее еще меньше, чем в старой,
самодержавной России. Революционная демократическая общественность лучше читает в сердцах и требует бóльшего единообразия в мыслях, чем
дореволюционная, реакционная власть, слишком равнодушная ко всякой общественной мысли и неспособная в ней разобраться. Цензура революционной
демократической общественности более всеобщая и всепроникающая, чем наша старая цензура. И нужно сказать, что цензура разбушевавшейся массы
народной всегда страшнее, чем цензура правительственной власти, от которой многое ускользает. Когда сам народ посягает на свободу мысли и слова,
посягательство это более страшное и гнетущее, чем посягательство правительственной власти, – от него некуда спастись. После революционного
переворота пали цензурные оковы и уничтожена была даже необходимая во время войны военная цензура, но не было декларации прав свободы мысли и
свободы слова, посягательства на которые есть преступление против человека и Бога. Разнузданность и распущенность слова не есть свобода. Эта
разнузданность и распущенность загубила у нас свободу слова. Свобода и достоинство слова предполагает дисциплину слова, внутреннюю аскетику.
Право свободы слова предполагает обязанности по отношению к слову. Всякая свобода предполагает дисциплину и аскетику и от разнуздания всегда
погибает. Те разнузданные оргии слова, которые за эти месяцы практиковались в революционно-социалистической печати, уготовляли истребление всякой
свободы слова. Разнузданность, распущенность и произвол истребляют свободу, свобода требует сохранения достоинства в человеке, блюдения чистоты,
самоограничения. Развратное обращение со словом губит достоинство слова и порабощает. В революционной печати происходят оргии словесного
разврата. Революционная фразеология выродилась в самый настоящий разврат. Не разврат ли все эти лживые крики о «контрреволюции», не разврат ли
все эти лживые обещания быстрого наступления социального рая, не разврат ли все слова о святости революции, о святости интернационала и т. п.?
Для завоевания свободы слова необходимо бороться против этого словесного разврата.
Русские писатели, сознающие свое призвание, свое достоинство и свою ответственность перед родиной, должны были бы требовать провозглашения
гарантии свободы мысли и слова. Но это требование может нравственно импонировать лишь в устах тех писателей, которые блюдут высшее достоинство
слова и мысли, которые истину и правду ставят выше каких-либо интересов. В эти революционные месяцы как бы померкли достоинство и значение
русской литературы и русской свободной мысли. Слишком многие русские писатели оказались придавленными уличными криками о их «буржуазности», о
«буржуазности» всех образованных, всех творцов культуры. У них не оказалось достаточной силы сопротивления перед разбушевавшейся стихией, они
растерялись и сами начали произносить слова, не истекающие из глубины их существа. У слишком многих русских писателей не оказалось собственной
идеи, которую они призваны вносить в жизнь народную, они ищут идеи у того самого народа, который находится во тьме и нуждается в свете. В России
должно раздаться истинно свободное слово о том нравственном одичании и безобразии, до которого мы дошли, и слово это должно возвышаться над
борьбой классов, групп и партий, борьбой за интересы и за власть, оно должно быть отражением Божественного Слова, на котором только и может быть
обоснована святыня свободного слова и свободной мысли, ныне поруганная и раздавленная. Это не есть вопрос политики, это – вопрос народной этики,
вопрос религиозной совести народа. Народная совесть и народный разум должны иметь центр. И таким центром могут быть лишь носители высшей духовной
культуры, свободные от рабьих оргий. Мы приходим к неизбежности возродить духовные основы нашей жизни и искать внутренних источников свободы.
Чисто внешний путь влечет нас к гибели и рабству. Мы не хотим больше никакого рабства, ни старого, ни нового. Революционное насилие над свободой
мысли и слова по существу несет в себе семя контрреволюции, оно есть наследие старого мракобесия и не может быть терпимо в свободной стране.
«Народоправство», № 11, с. 5-6, 7 октября 1917 г.
Духовные основы русского народа
I
Русскому интеллигентному обществу, выброшенному за борт жизни в дни торжества его заветных идей и упований, предстоит многое переоценить после
пережитых за последнее время катастроф. Слишком многие традиционные идеи и оценки не выдержали испытания жизни. И прежде всего должно быть
пересмотрено и переоценено традиционное интеллигентское отношение к народу и культуре. Для русских радикально настроенных интеллигентных и
полуинтеллигентных людей всегда была характерна с одной стороны вера в народ и поклонение народу, с другой стороны скептическое отношение к
культуре и нелюбовь к культуре. В России никогда не было ничего от духа Возрождения, у русских не было творческой избыточности. Самые творческие
русские люди творили не от избытка, не по свободному порыву, а от страдания и муки, с надрывом, с болезненной рефлексией, с недоверием к своему
праву творить. Русские люди разных направлений верили, что народу естественно присуща мудрость, которой недостает им самим, и ждали дня
освобождения народа, когда мудрость эта раскроется. Они мало верили в то, что есть мудрость в культуре и что только народ культурный, народ,
поднявшийся на более высокий уровень развития, может раскрыть все заключенные в нем возможности. На этой почве происходила идеализация
естественной народной тьмы, и это вело к преклонению перед количественной массой. Идеализация народной тьмы и поклонение трудящимся массам
одинаково характерны и для русских народников, и для русских социал-демократов, и те и другие считают культурный слой «буржуазным» и потому
находящимся во лжи и неправде. Морально такого рода оценки очень приближаются к толстовству – правду знают лишь трудящиеся физически. Уже для
представителей умственного и духовного труда правда закрыта, они – привилегированные. Моральное осуждение разделения труда есть осуждение
культуры, непринятие тех жертв, которыми она покупается. Нужно сказать, что марксизм впервые выступил в России как учение более культурное, чем
старое народничество, он требовал более высокого интеллектуального уровня, восстал против идеализации русской отсталости. Но в дальнейшем
марксизм подвергся у нас народническому перерождению, и русские марксисты также начали идеализировать тьму, если она связана с миром трудовым, и
поносить культуру, как порождение мира цензового. Социал-демократическая идеология бескачественного труда во всем дает перевес количеству,
отрицает значение способностей, образования, опыта, призвания и потому неизбежно становится во враждебное отношение к культуре. Устанавливается
совершенно механическое равенство, независимо от качеств личности, от культурного уровня. Механический, материалистический социализм
рассматривает человека как арифметическую единицу, как носителя известного количества труда, – для него не имеют значения качественные различия
между людьми, для него не существует индивидуальностей с разным весом и разным значением в общественном организме. Физический труд дает
преимущество уже фактической, количественной своей силой. И
