утверждение религиозного начала жизни.

В своих нападениях на прошлое православной церкви в России Гекер часто бывает фактически прав. Нет ничего легче, как показать, что история церкви, и вообще история христианства, есть в значительной степени история человеческих грехов, измен, падений, бессовестного конформизма. Со времен Константина церковь не столько овладевала царством кесаря, сколько подчинялась царству кесаря. История религии, связанной с социальной средой, с социальными внушениями и интересами, всегда занимала больше места и была сильнее, чем история религии, связанной с откровением и духовной жизнью. Но только духовная слабость и слепота, только подавленность духа внешней средой приводит отсюда к тому заключению, что никакого откровения нет, что духовного мира нет. Бесспорно церковь как социальный институт была в России подчинена и даже порабощена государству. Унизительная зависимость церкви от государства была не только в петровский период, она была и в московский период. Бесспорно также, что духовенство в России было в унизительном и зависимом положении и что оно утеряло свое руководящее значение, особенно со времени раскола. Особенно низок был уровень епископата. Епископы, которые в период татарского ига и отчасти в московский период имели духовно руководящее значение, превратились в чиновников, в губернаторов, получавших звезды и ленты и разъезжавших в каретах. Епископы обыкновенно преследовали старцев, т. е. людей наиболее духовных, и всякое проявление самобытной религиозной жизни. Аналогичное явление мы видим в католической церкви. Бесспорно, что за грехи прошлого православной церкви приходится расплачиваться в революции. Церковные люди не могли отказаться от связей исторической церкви со старым режимом. Но сознание всего этого не ведет к оправданию палачей. И протест против рабьего подчинения церкви старому царству кесаря никак не может вести к требованию рабьего подчинения церкви новому царству кесаря, хотя бы оно именовало себя коммунистическим. При всей фактической верности многого из того, что говорит Гекер о православии – и что можно было бы сказать о прошлом католицизма и протестантизма, – его общее суждение ошибочно и извращает всю перспективу. И это неизбежно, потому что для Гекера не существует духа и духовной жизни. Православная церковь сводится для него исключительно к внешней обрядочности, к обрядоверию и к остаткам старых суеверий. Сочувствует он исключительно рационалистическим сектам. Но действовала на душу русского народа, формировала эту душу сокровенная духовная жизнь православия, а не внешняя, официальная церковность. Напрасно Гекер сводит литургическую жизнь церкви к внешнему обряду, к чему-то вроде суеверной магии, а то время как в ней есть духовная глубина, есть отображение небесной жизни, Учение Хомякова о церкви, т. е. учение о соборности и свободе, представляется Гекеру утопией, которая нигде никогда не была реализована, только потому, что для него реальность исчерпывается эмпирической данностью, что он не способен понять существования идейного в онтологическом смысле мира, который находится за миром эмпирическим, противополагается ему и вместе с тем действует в нем. Поэтому в церкви он видит лишь грубую и греховную эмпирию и не видит ее идеального образа, т. е. мистического тела Христова. Вся русская творческая религиозная жизнь XIX и XX века, начиная с Хомякова и славянофилов и до мыслителей начала XX века, обличали грехи русской исторической церкви и нередко говорили более резкие вещи, чем Гекер. Православному христианину Достоевскому принадлежит слово, что русская церковь в параличе. Не нужен был ни русский коммунизм, ни книги Гекера, чтобы обнаружить унизительную ложь отношений церкви со старым государством. Это всегда очень резко говорили люди, которые были верующими и даже считали себя сторонниками идеальной монархии – Хомяков, Ю. Самарин, И. Аксаков, Достоевский, Вл. Соловьев и многие другие. Русская творческая религиозная мысль, начиная с Хомякова, стояла на путях религиозной реформации на православной почве. Обличение против духовной иерархии, особенно епископата, есть самое обычное явление и у тех представителей православия, которые ничего общего не имели с сектантством. Неконформизмом отличались не только сектанты, но и те русские религиозные мыслители, которым Гекер склонен не придавать никакого значения. Но Гекер ничего не говорит об огромной положительной социальной роли церкви в татарский период, о нищелюбии в древней Руси, не говорит о положительных явлениях русской святости. Он не понимает, что русское православие, чуждое морализма, в конце концов внутренне воспитало и души тех русских людей, которые в сознании от него отошли, оно вызвало в душе русского народа искание царства Божьего и правды Его, привило человечность и сострадательность, столь отразившиеся в русской литературе. Гекер не понимает, что если в Чернышевском были настоящие черты святости, черты подвижника, то получал он это от христианства своего детства и юности. Революции в России предшествовал упадок в официальной церкви, ослабление христианской жизни в народе. Так всегда бывает. Формальные православные часто являли собой безобразный облик. В начале XX века религиозный ренессанс происходил у нас в очень узком кругу и был явлением не столько народной жизни, сколько культурной элиты. Поэтому, как я уже говорил, он был социально бездействен. Распутин был символом духовного разложения старого мира и свидетельством о духовной неизбежности революции. Но Гекер совершенно неверно понимает и оценивает все русские религиозно-философские движения, которые он не может отнести к идейному, официальному православию.

Прежде всего Гекер неверно употребляет термин «богоискательство», который не применим к течениям, сознающим себя определенно христианскими. Говоря о «нео-христианах» – термин допустимый, поскольку речь идет о христианах, которые верят в возможность новой творческой эпохи в христианстве, – Гекер причисляет к ним В. Розанова, бесспорно гениального мыслителя и писателя, но определенного врага христианства, которого скорее можно было бы назвать нео-язычником. Можно было бы указать много неточностей в изложении Гекера, он смотрит издалека на те духовные явления, о которых пишет, судит слишком суммарно и не различает оттенков и индивидуальных особенностей. Нужно, впрочем, сказать, что всякий человек, приобщенный к философии коммунизма, теряет способность различать индивидуальное. Чего Гекер окончательно и безнадежно не понимает, это постановки проблемы личности в христианском сознании. Защиту принципа личности он по-видимому отождествляет с индивидуализмом и эгоизмом. Он по-видимому думает, что когда Евангелие призывает отдать жизнь свою за други своя, то оно высказывается против принципа личности. Но признание безусловной ценности всякой человеческой личности как образа и подобия Божьего, недопустимость обращения с человеческой личностью как со средством и орудием лежит в основе христианства. Именно христианство учит, что человеческая душа стоит дороже всех царств мира, христианство бесконечно внимательно ко всякому индивидуальному человеку и к его индивидуальной судьбе. Человек, всегда индивидуальный и неповторяемый, для христианства более первичная и глубокая реальность, чем общество. Человек может и часто должен жертвовать своей жизнью, но не личностью, личность в себе он должен реализовать, и жертва есть условие реализации личности. Именно личность призвана к вечной жизни, есть завоевание вечности. Личность есть духовно-религиозная категория и означает задачу, поставленную перед человеком. Личность есть совсем иное, чем индивидуум, который есть категория биологическая и социологическая, подчиненная часть рода и общества. Личность же не может быть частью чего-либо, не только общества, но и мира, она есть целое.[38 — См. мою книгу «Я и мир объектов». Париж, 1934.] И глубиной своей она принадлежит миру духовному, а не природному. Вся ограниченность и неправда коммунистической философии связана с непониманием проблемы личности. Это и превращает коммунизм в силу дегуманизирующую, враждебную человеку. Из общества, социалистического общества, из социального класса, пролетариата, делается кумир, идол, а реальный человек отрицается.

Должен сказать несколько слов о неверном истолковании Гекером моих взглядов. Его явно соблазняет употребляемая мною терминология, слова «аристократизм», «новое средневековье» и т. п. Он считает меня сторонником феодальной аристократии, что почти смешно. Сторонника феодальной аристократии в нашу эпоху нужно было бы признать сумасшедшим. В действительности я являюсь сторонником бесклассового общества, т. е. в этом отношении я наиболее близок к коммунизму. Но при этом же я являюсь сторонником аристократического начала, как качественного начала в человеческом обществе, именно личного, а не классового или сословного качественного начала, т. е. сторонником духовного аристократизма. Классовые неравенства должны быть преодолены в человеческом обществе, но личные неравенства от этого только сильнее выявятся. Человек должен отличаться от человека по своим личным качествам, а не по своему социальному положению, классовому или сословному. Качественное, т. е. личное аристократическое начало не только не может исчезнуть из человеческого общества, но оно как раз наиболее выявится в обществе бесклассовом, когда классов уже не будет, ибо классы закрывают и маскируют личные качественные различия между людьми, делая их не реальными, а символическими. Высшее положение в обществе человек занимал не в силу личных качеств и своего духовного аристократизма, а в силу символики, которую сообщала ему принадлежность к классу или сословию. Я являюсь сторонником христианского персонализма, а совсем не индивидуализма, который враждебен принципу личности. В обществе буржуазно-капиталистическом личность обезличивается и нивелируется, рассматривается как атом. Индивидуализм противоположен христианской идее общения людей, реализация же личности предполагает общение людей. Когда я говорю, что мир идет к «новому средневековью», то это совсем не означает возврата к старому средневековью и уже менее всего к феодализму. Это есть лишь обозначение типа общества, в котором будет стремление к целостности и единству, в противоположность индивидуализму новой истории, и будет возрастание значения религиозного начала, хотя бы в форме воинствующей антирелигиозности. Гекер также совсем не понимает новой проблематики русской религиозной мысли. Эта проблематика, не разрывая связи с внутренней, духовной традицией православной церкви, обращена к творческим задачам христианства в мире. Остро ставилась проблема христианской антропологии и в связи с христианской антропологией проблема христианской культуры и христианского общества. Русская творческая религиозная мысль выносила идею Богочеловечества; подобно тому, как в Иисусе Христе Богочеловеке произошло индивидуальное воплощение Бога в человеке, в христианском человечестве должно произойти коллективное, соборное воплощение Бога. Богочеловечество есть продолжение боговоплощения. Это ставит проблему воплощения Христовой истины и правды в жизни человечества, в человеческой культуре и обществе. Идея Богочеловечества как сущности христианства мало раскрывалась западной христианской мыслью и является оригинальным порождением русской христианской мысли. Христианская философия понимается как философия богочеловеческая, христологическая. В ней преодолеваются границы греческой и схоластической мысли, как и рационалистической мысли нового времени. Вся эта проблематика совершенно чужда и непонятна Гекеру. В качестве прагматиста и социального утилитариста он судит о значительности и ценности явлений духа и мысли исключительно по ближайшим социальным результатам. Но в мире могут быть очень актуальные движения, совершенно враждебные духу и мысли, когда человек бывает выброшен исключительно во вне и осуществляет, может быть, важные задачи, но иные, чем более глубокие и далекие задачи духа и мысли. Проблематика русской