религия, которая не имеет никакого отношения ко всей полноте жизни, к историческому процессу, к будущему человеческой общественности. Да и никому такая религия не нужна, так как религия не отдельный уголок индивидуальных переживаний, которыми каждый по- своему утешается, а реальное дело спасения человечества и мира, победы над смертью и небытием, утверждения личности в бытии абсолютном, утверждения жизни вечной и богатой. Мы приходим к отрицанию только человеческих, рационалистических, отвлеченно-политических и отвлеченно-моральных путей спасения и утверждаем путь благочеловеческий. Острая постановка проблемы социализма и анархизма обнажает религиозный смысл всемирной истории, помогает нам отвергнуть соблазн Великого Инквизитора[8 — Подробнее о «соблазне Великого Инквизитора» Н. А. Бердяев писал в другой своей книге, тоже вышедшей в свет в 1907 г., — «Новое религиозное сознание и общественность» (М., 1999, с. 58-89).]— насильственное устроение царства земного, в котором благополучию и спокойствию будут принесены в жертву свобода и вечность.
Моя первая и последняя мысль — неизменная мысль о личности, об освобождении. Ищу путей к ее вселенскому утверждению, к соединению с мировым Логосом.
Я подхожу в своих статьях к Богочеловечеству, воплощению Духа в общественности, мистическому союзу любви и свободы. От марксистской лжесоборности, от декадентско-романтического индивидуализма иду к соборности мистического неохристианства.
С.-Петербург, 25 февраля, 1906 г.
Гилъда. Прежде всего я осмотрю все, что вы построили тут.
Солънес. Вам придется много бегать.
Г. Да, ведь вы построили так много.
С. Очень много. Особенно за последние годы.
Г. И колоколен тоже очень много? Таких страшно высоких?
С. Нет. Я не строю уже колоколен. И церквей тоже нет.
Г. Что же вы строите теперь?
С. Жилища для людей…
Г. А вы не могли бы- и на жилищах строить такие башни?
С. Что вы хотите сказать этим?
Г. Я думаю… что-нибудь такое… чтобы показывало… как бы вперед, на свободу.
С. Как странно, что вы это говорите. Этого-то мне больше всего и хотелось бы.
Г- Почему же вы этого не делаете?
С. Ах, люди не желают этого!
Г. Скажите-., не желают!
С. Но теперь я строю самому себе новый дом. Как раз насупротив.
Г. Себе самому?
С. Да. Он почти готов. И на нем будет башня.
Г. Высокая башня?
С. Да.
Г. Очень высокая?
С. Публика скажет, вероятно, что слишком высокая. Т. е. для обыкновенного дома.
Г. Я пойду посмотреть эту башню завтра же рано утром.
Генрик Ибсен. «Строитель Сольнес»[9 — Цитата из 1-го действия драмы. Ср. перевод А. и П. Ган- зен: Ибсен Г. Собрание сочинений в 4-х тт. М., 1958, т. 4, с.222-223.]
Ни для кого не тайна, что марксизм, тот самый марксизм, который еще недавно представлялся таким стройным, органически цельным и удовлетворяющим мировоззрением, переживает серьезный кризис. Бели несколько лет тому назад умственно-общественная жизнь передовой части русского общества вращалась вокруг споров марксистов и народников, то теперь центр тяжести переместился и на первый план выступают разногласия критического и ортодоксального направления внутри самого марксизма. Теперь мотивами теоретической работы для него является не критика народнического направления, а самокритика и необходимость дальнейшего развития мировоззрения. В Западной Европе этот кризис приурочивается обыкновенно к известной книге Бернштейна[10 — Имеется в виду книга Э. Бернштейна «Die Vorausset- zungen des Sozialismus und die Aufgaben des Sozialdemokratie» [Предпосылки социализма и задачи социал-демократии] (Stuttgart, 1899; русский перевод вышел в 1900 г. в Вольной русской типографии в Лондоне).«В этой книге, составленной из статей, опубликованных в партийной прессе, Бернштейн подверг критическому пересмотру основные положения марксистской доктрины в политэкономии, социологии и философии, в частности, краеугольные для социал-демократии рубежа веков теории «катастроф» (социальной революции) и «обнищания» пролетариата, что подразумевало соответствующие коррективы в политической практике. Попытки Бернштейна соединить материалистическое понимание истории с кантианством и обосновать позитивную роль социальной эволюции встретили в целом отрицательное отношение в среде русских марксистов — не только «ортодоксов», но и «критиков». Последние, во многом уже проделавшие «ревизию» своими силами, находили в отказе Бернштейна от «конечной цели» признаки буржуазного «филистерства» (Лица. Биографический альманах. № 3. М.; СПб., 1993, с. 130).Свое мнение по поводу книги Бернштейна Бердяев подробно изложил в письме к П.Б.Струве от 25 февраля 1900 г. (Там же, с. 128-129).«Марксистское учение о захвате власти пролетариатом, когда после длительного подготовительного периода он станет достаточно сильным и зрелым, содержит в себе — по мнению Э. Бернштейна — роковую ошибку: пока рабочий класс недостаточно силен, чтобы захватить власть без революции, парламентскими методами, он не может и управлять страной; когда же он будет достоточно силен, чтобы править, он добьется-власти без революции» (Шапиро Л. Коммунистическая партия Советского Союза. London, 1990, с. 46)В книге «Бернштейн и социал-демократическая программа» (Stuttgart, 1899) К. Каутский утверждал: «Маркс и Энгельс не выдвигали особой «теории крушения». Термин этот принадлежит Бернштейну, так же как термин «теория обнищания» исходит от наших противников…» (СПб., 1906, с. 54-55).], но из моего изложения, может быть, сделается ясным, что новое критическое направление не есть непременно бернш- тейнианство в собственном смысле этого слова и, во всяком случае, не может остаться просто бернштейни- анством.
Я хочу рассмотреть современное брожение в марксизме под не совсем обычным углом зрения, хочу связать его с кризисом во всем мировоззрении XIX века. Для всякого пристально всматривающегося в сложную душу современного интеллигентного человека, в его глубокие нравственные запросы, в современные течения в области философии и искусства, должно быть ясно, что мы живем в эпоху духовного брожения. Отрицать это может только человек, загипнотизированный какой-нибудь догмой. Шаблонное прогрессивное мировоззрение недавно отошедшего века попало в тупой переулок и на прежнем пути дальше идти некуда. Необходимо пересмотреть ходячие формулы и искать новых путей. Я беру на себя смелость категорически утверждать, что песенка позитивизма, натурализма и гедонизма спета и по всем линиям объявляется борьба за идеализм, борьба за более радостное и светлое миропонимание, в котором высшие и вечные запросы человеческого духа получат удовлетворение.
В философии начинают понимать неудовлетворительность позитивизма как мировоззрения, воскресают платоновские традиции и признаются вечные права метафизического творчества; в искусстве замечается реакция против испошлившегося натурализма, убивающего всякую красоту, и в современном символизме[11 — О символизме см.: Пойман А. История русского символизма. М., 1998; о взаимоотношениях Бердяева и «мэтра» русского символизма В. И. Иванова см.: Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. М., 1999, с. 445 (прим. 33*),] возрождается романтизм лучших художественных творений прошлого; эвдемонизм, гедонизм и утилитаризм[12 — Эвдемонизм (от греч. eudaimonia — счастье, блаженство) — античный принцип жизнепонимания, позднее в этике — принцип истолкования и обоснования морали, согласно которому счастье является высшей целью человеческой жизни.] объявляют себя банкротами в решении нравственной проблемы, замечается стремление установить абсолютную ценность добра, воскресает идеалистическая идея «естественного права»[13 — «Естественное право» — одно из широко распространенных понятий политической и правовой мысли, обозначающее совокупность принципов, правил, прав, ценностей, продиктованных естественной природой человека и тем самым как бы независимых от конкретных социальных условий и государства. Подробнее см. статью А. Ф. Филиппова «Естественное право» в словаре «Современная западная социология». М., 1990, с. 98-101.], которая долго была в загоне, несмотря на ее огромные исторические заслуги. Очень характерен этот усиленный интерес современного человека и именно «передового» человека к вопросам философии, искусства и нравственности. Всякая глубокая душа чувствует себя неудовлетворенной в лучших своих запросах и несет на себе тяжесть двойственности переходной эпохи. Можно встретить, конечно, многое множество сытых «позитивистов», которых не мучает духовный голод, которым непонятны стремления Фауста, но не такие люди идут в первых рядах каждой исторической эпохи. Буржуазный, филистерский дух живет еще в прогрессивной массе и предстоит великая работа духовного перерождения. Потом будет ясно, что я имею мало общего с заявлениями Брюнетьера[14 — Фердинанд Брюнетъер (1849-1906) — французский критик, историк и теоретик литературы. В начале своей деятельности пытался вслед за И. Тэном перенести на историю литературы методы дарвиновской теории эволюции, но впоследствии, разочаровавшись в ней, объяснял литературный процесс влиянием одного произведения на другое. На рус. язык переведены его книги: «Отличительный характер французской литературы». Одесса, 1893; «Европейская литература XIX века». М.. 1900. Подробнее о нем см.: Арсеньев К. К. Новая французская критика // Вестник Европы. 1887, № 6.] и т. п. о банкротстве науки. Позитивная реалистическая наука, принципиально чуждая всякого романтизма, велика и бессмертна, это — главное приобретение XIX века, это вечный вклад буржуазной эпохи в сокровищницу человеческого духа и никакие посягательства на нее невозможны.
Чтобы поставить социально-политический диагноз тем духовным стремлениям, на которые я указываю, необходимо прежде всего распутать одно историческое недоразумение. Это историческое недоразумение гласит: теоретический идеализм связан с реакционными социальными вожделениями, с практическим материализмом; практический идеализм и прогрессивные стремления можно связать только с теоретическим реализмом или материализмом; склонность к метафизике почти наводит на мысль об общественной непорядочности, так как будто бы метафизика — мировоззрение господствующих классов. Это недоразумение имеет огромную силу над средним прогрессивным человеком; этот грубый предрассудок внушает очень и очень многим суеверный страх перед теми запросами, которые каждый должен был бы считать наиболее священными, без которых жизнь пуста, сера и бессмысленна. Современный прогрессист ужасно боится некоторых слов, он ломает свою душу во имя обесцвечивающего шаблона, он не осмелится признаться, что по временам жаждет взглянуть на жизнь с точки зрения вечности. Будущим векам покажется чудовищным, что было время, когда духовным убожеством почти гордились, а духовное богатство считали лучшим скрывать на дне своей души. Постараемся открыть исторические корни этого недоразумения, которое было в свое время полезною ложью, но теперь может быть только вредно, так как тормозит создание нового человека для нового общества.
В жизни народов бывают эпохи, которые называются «эпохами просвещения». Тут разум человека вступает в свои права, сбросив с себя оковы авторитета, и начинается беспощадная критика догматического мировоззрения прошлого, обветшалых религиозных и общественных идей, суеверий и предрассудков, стоящих на дороге дальнейшего развития человеческого общества. «Эпохи просвещения» часто выставляют своим теоретическим лозунгом «материализм», материализм революционный, который является орудием борьбы с тьмой во имя света, и быть материалистом в такие эпохи часто значит быть идеалистом. Реакционные силы общества прикрываются идеалистическими словами и против этих слов борются силы прогрессивные, прикрывающие из естественной психологической реакции материалистическими словами идеалистическое свое содержание. Так, напр., средневековое схоластически-теологическое мировоззрение и общественные силы, скрывающиеся за этим мировоззрением, усиленно эксплуатировали терминологию абсолютного идеализма и философы просветительной эпохи нового времени должны были направить свои критические стрелы против всяких теоретических абсолютов, чтобы расшатать средневековую схоластику и опирающийся на нее уклад жизни. Величайшая из эпох просвещения была пережита Францией в XVIII веке, и ни одна эпоха не считает в своих рядах
