что по прошествии двухсот лет они продолжают жить и волновать нас сегодня. Потому что вечность стоит над преходящим, вечность касается нас и она делает нашу эфемерную жизнь причастной к бессмертию здесь и теперь.
Библия и русская литература XIX века
Беседа первая
Итак, дорогие друзья, мы почти заканчиваем наш краткий и беглый обзор. В последние наши встречи он будет особенно беглым, потому что, как ни странно, именно в XIX и в XX вв. духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань европейской, русской и всей мировой литературы. Если попытаться только перечислить названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень много времени, даже без характеристики и цитат. Но наша задача — не исследовать все тщательно, а поговорить лишь об основных вехах.
В свое время Оноре де Бальзак, подводя итог «Человеческой комедии», отмечал, что вся эпопея написана им в духе христианской религии, христианских законов и права. Но на самом деле в огромном, многотомном произведении Бальзака христианского духа мало. В нем есть многое, это действительно панорама человеческой жизни, но жизни приземленной, погруженной в быт, страсти, порой мелкие, и взлетов мы не видим. То же самое можно сказать и о Гюставе Флобере, и о многих других западных писателях, у которых жизнеописания заслоняют вечные вопросы. Такова была динамика развития литературы на Западе в XIX в. В XX в. картина меняется и вновь начинаются поиски вечного.
Русская литература XIX в. в этом отношении выгодно отличается от литературы западной. Потому что на всем протяжении столетия, от Василия Жуковского до Александра Блока, она всегда была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах, хотя и подходила к ним с разных точек зрения. Она всегда волновалась этими проблемами и редко могла остановиться только на бытописании. Писатели, которые ограничивались житейскими сложностями, оказывались оттесненными к периферии. В центре всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного.
Не освещая эту тему во всей полноте, отметим лишь несколько вех.
Первая из них — В. А. Жуковский. Он еще подходил к Священному Писанию с кротостью и простодушием старинного человека. Человека, находившегося под влиянием немецкого пиетизма, благочестия, который перелагал, не мудрствуя лукаво, библейские сюжеты.
Совершенно иначе подходил к ним А. С. Пушкин. В начале творчества — период насмешек, вольтерьянства, скепсиса, отрицания. Поэт был тогда под влиянием модных в конце XVIII столетия вольнодумных произведений деистов и атеистов. Не задумываясь о вечных источниках человеческой жизни, юный Пушкин был способен написать кощунственную поэму «Гавриилиада», подражая, конечно, Вольтеру — «Гавриилиада» есть русский вариант «Орлеанской девственницы».
Озорной, живой, огненный Пушкин вовсе не думал кощунствовать. Его просто несло течением жизни, как может нести юношу, которому всегда кажется тяжким гнет людей слишком серьезных, слишком строгих, людей, которые давят. Чопорная цензура — для него это символ всего мертвящего. Потом он отрекся от «Гавриилиады». Отрекся не просто из страха: если взглянуть на его внутренний путь, то мы увидим, что это был вполне серьезный шаг. Перелом в его мировоззрении и внутренней жизни хронологически связан с женитьбой и с каким-то поворотом, который он отметил в своем стихотворении «Пророк».
«Пророк» — стихотворение, которое часто интерпретируют только в поэтическом смысле: как призыв к поэту. Может быть. Но оно — почти дословное повторение начала 6-й главы книги пророка Исайи.
О чем рассказывается в этом эпизоде библейской книги? Почему огненное существо, серафим должен был произвести такую болезненную операцию с человеком? Потому что человек, оказавшийся лицом к лицу с Богом, должен погибнуть, исчезнуть, раствориться! Пророк Исайя так и говорит: «Горе мне, я человек грешный, с грешными устами, живущий среди грешных людей». И Бог, посылая пророка на служение, вовсе его не утешает, не ободряет и не убеждает: «Ничего подобного, ты останешься целым». Бог молчаливо признает, что прикосновение к Его реальности для грешного человека смертельно. И чтобы не произошло этого обжигающего, опаляющего соприкосновения, огненный серафим меняет сердце человека, его уста, очищает его всего. И тогда человек становится проводником Божией воли.
Пушкин дополняет пророка, он передает ему свой внутренний опыт. И это не просто опыт поэта, это опыт ясновидца. У Исайи не сказано:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И вот это космическое чувство, когда душа человека становится проводником всех влияний мира, всех нитей, которые связывают мироздание: божественное начало, природу живую и неживую, — уникальный опыт. Каждый человек в какой-то степени, в какой-то момент своей жизни его переживает или к нему прикасается. И пушкинское:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей, —
это по-библейски, это согласуется с Ветхим Заветом: Бог повелел Исайе и другим пророкам жечь сердца людей, вести их к покаянию и богопознанию. Но тут, я еще раз подчеркиваю, мы встречаем включение линии самого Пушкина, его интимного переживания. Это уже не парафраз поэтических строк пророка, а то, что Пушкин пережил сам.
Пушкину было тридцать лет. Это тот возраст в жизни человека, когда очень часто, особенно у людей одаренных, заметных, происходит как бы столкновение с иной реальностью. Один известный канадский психиатр, доктор Бекк, в конце прошлого века занялся исследованием биографий великих основателей религий, мистиков и философов и установил, что внутренний переворот происходил у всех примерно в том же самом возрасте, как у Пушкина. Даже Христос, как мы знаем из Евангелия, вышел на проповедь, когда Ему было около тридцати лет. Значит, этот возраст не случайный, а важный во внутреннем становлении человека.
По свидетельству А. О. Смирновой, Пушкин специально стал изучать древнееврейский язык, чтобы читать Ветхий Завет в подлиннике. У него возникла мысль перевести книгу Иова. Он начал писать поэму о Юдифи. «Юдифь» — это включенная в Библию героическая сага о женщине, которая спасла свой осажденный город, проникнув в лагерь, в становище врага. В нескольких строчках, которые сохранились от этого наброска, написанного незадолго до смерти, уже намечается образное видение Пушкиным двух миров: «Притек сатрап к ущельям горным» — то есть он идет снизу, а наверху, в вышине стоит Ветилуя, город, который не сдается, город, который заперт и готов встретить удар врага.
Незадолго до смерти Пушкина в Петербурге вышла книга итальянского писателя Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека». Александр Сергеевич написал к ней предисловие. В нем он высказал свое отношение к Евангелию. Каждый из вас, кто хочет понять перемену, совершившуюся в Пушкине к концу его великой, бурной и трудной жизни, должен прочесть эти строки о том, что есть одна книга, каждое слово которой истолковано, изучено, но каждый раз, когда человек берет ее и приникает к ее мудрости и красоте, он обретает духовный мир.
Вскоре тема пророка возникает у М. Ю. Лермонтова. Вы помните его стихотворение «Пророк».
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Почему это так? Разница глубокая. У Пушкина это было ясновидение Бога и мира, мгновение, которое переживал пророк; у Лермонтова — другая тема: ясновидение человеческого греха. Это горький дар, который отравляет пророку жизнь на Земле. Это тоже соответствует библейской модели, потому что пророки видели зло мира и обличали его беспощадно.
Не нужно думать, что пророки к этому подходили спокойно: им это было больно, они глубоко страдали от необходимости видеть зло и бичевать его. Иные думают, что пророки со своим обличением были просто людьми мрачными и неуживчивыми, но нет: многие были страдающими, ранимыми, тонкими, многие буквально сопротивлялись Божьему повелению идти и «глаголом жечь сердца людей». Им не хотелось говорить горьких истин, но, подчиняясь Богу, они продолжали говорить.
Все эти фигуры — бессмертные, классические, для нас известные. А сегодня я хотел бы остановиться на личности, которая не всем в равной мере известна, но очень значительна, на человеке, который тоже прожил не очень долгую жизнь. Это Алексей Степанович Хомяков.
Он родился спустя пять лет после Пушкина и умер в 1860 г. Был он талантливый живописец, оригинальный богослов, философ, историк, острый публицист, создатель специфической теории раннего славянофильства (не надо путать с поздним, светским; это было раннее церковное, христианское славянофильство). Человек, оцененный всеми, в том числе противниками, которые очень уважали его, даже любили; например, А. И. Герцен пишет о нем с восхищением. Однако, несмотря на свою открытость к людям, Хомяков был плохо понят, его богословские сочинения были отвергнуты церковной Цензурой, большинство из них издавалось в «тамиздате», то есть на Западе, еще при жизни автора.
Хомяков был сельским хозяином, увлеченным помещиком, который изобретал различные новшества. Он был универсальным человеком: в какой бы области ни брался он за дело — всюду проявлялась его талантливость. Он изучал Библию, много писал о ней в своих публицистических, историософских, богословских работах, он даже перевел с греческого языка некоторые Послания из Нового Завета, писал рецензии на библейские труды, выходившие на Западе. Сейчас я хочу обратить ваше внимание на два-три его стихотворения. Думаю, что немногие из вас знают эти стихотворения, очень глубокие и интересные.
Первое посвящено Ветхому Завету, оно называется «По прочтении псалма». Хомяков рассматривал Священное Писание не как книгу о далеком прошлом, а как книгу о сегодняшнем дне. Он взял 49-й псалом и написал его парафраз. А в скобках стоит: «На освящение Исаакиевского собора». До сих пор точно не установлено, действительно ли сам Хомяков поставил такое посвящение, но я думаю, что-то серьезное в этом есть. Кто из вас бывал в Ленинграде, знает, что Исаакиевский собор, подобно собору Святого Петра в Риме, — колоссальное сооружение, с огромными малахитовыми колоннами, с грандиозными светильниками, окнами, мозаиками, фресками. Он производит подавляющее впечатление.
После освящения храма Хомяков, читая Библию, 49-й псалом, написал такое стихотворение:
Земля трепещет; по эфиру
«Израиль, Мой народ, внимай!
Израиль, ты Мне строишь храмы,
И храмы золотом блестят,
И в них курятся фимиамы,
К чему Мне пышных храмов своды,
Бездушный камень, прах земной?
Я создал небо, создал воды,
Я небо очертил рукой!
Хочу — и словом расширяю
Предел безвестных вам чудес,
И бесконечность созидаю
За бесконечностью небес.
К чему Мне злато? В глубь земную,
В утробу вековечных скал
Я влил, как воду дождевую,
Огнем расплавленный металл.
Он там кипит и рвется, сжатый
В оковах темной глубины;
Лишь всплеск той пламенной волны.
К чему куренья? Предо Мною
Земля, со всех своих концов,
Кадит дыханьем под росою
Благоухающих цветов.
К чему огни? Не Я ль светила
Зажег над вашей головой?
Не Я ль, как искры из горнила,
Твой скуден дар. — Есть дар бесценный,
Дар, нужный Богу твоему;
Ты с ним явись и, примиренный,
Я все дары твои приму:
Мне
