есть у человека совесть, тогда что-то получается. Но как ни пугай их всеми мерами, в том числе и высшими, если нет ничего внутри, если не действует благодать, никакой закон, даже уголовный, не помогает. Это реальный психологический и исторический факт.
Каждая культура созидается в рамках обряда. Это естественно, это драгоценно для нас. Потому что обряд есть форма — национальная и культурная форма выражения человеческих чувств. Если мы ее ликвидируем, это все равно что разбить стакан и пытаться пить воду. Конечно, стакан — не вода. Но для того чтобы вода держалась, необходима форма. Это еще один элемент закона. Но у обряда есть одна особенность: поскольку он понятен и свойствен психике человека, то у обряда есть тенденция захватить все, захватить и не принадлежащие ему сферы, как если бы стакан превратился в сплошной монолитный кусок стекла, в котором не было бы места для воды. Эта проблема была, есть и будет острой.
По вопросу об обряде были сражения: в XVI в. в Европе — Реформация, в XVII в. на Руси — раскол. И до сих пор внутри христианства есть разделение по поводу обряда. Скажем, баптисты от нас отделяются, потому что не признают нашего обряда. Многие, многие конфликты внутри христианства были с этим связаны.
Для традиционного архаичного сознания и для сознания средневекового это было еще более важным элементом. И, конечно, Древняя Русь сначала приняла христианский обряд, а потом уже углубилась в сущность христианства. Подобно тому, как сначала мы учим маленького ребенка налагать на себя крестное знамение, и лишь потом он понимает глубину этого знака, так и начинающий язычник шел от обряда.
Но что поразительно: очень скоро, так же скоро, как возникла историософия в древнерусской летописи, библейская историософия («Речь философа»), возникает понимание того, что называют историческим провиденциализмом, — то есть что существует нравственный миропорядок. Это проходит красной нитью через всю летопись. И у Илариона это есть, когда он говорит, что историческое возмездие существует. Не потому, что Бог является жестоким карателем, а потому что есть связь, глубокая связь между событиями и деяниями человеческими. И когда оскудевает добро, наступает экологическая катастрофа духа. И это есть возмездие.
В XII в., незадолго до своей смерти, уже «сидя на санях», как тогда выражались (на санях везли знатного покойника), князь Владимир Мономах пишет свое «Поучение». Он пишет его не только своим потомкам, но также и всем, кто, как он выражается, «хочет понять и прочесть». Это удивительная книга. В мировой средневековой литературе это памятник, в каком-то смысле равный по значению пророческим писаниям Библии. Книга начинается с того, что князь Владимир переписывает Псалтирь: строчка за строчкой, фраза за фразой. Мы чувствуем, что престарелый князь не может остановиться, потому что каждая фраза для него — живая. И мы видим, как созвучны душе христианина XII в. сетования и хвалы древних псалмопевцев, живших задолго до нашей эры. Видно, что ему не хочется останавливаться. И потом он говорит своим читателям, в чем для него заключается самая суть христианской веры. «Прежде всего, — говорит он, — Бога ради и души своей страх имейте Божий в сердце своем». Подумайте: человек понял что-то духовное, глубокое, и вдруг — страх, вдруг какая-то зловещая нотка. Над этим много размышлял о. Павел Флоренский; свои известные лекции о философии культа он начал с лекции о страхе Божием.
Слова эти взяты из Библии. Должен вам пояснить, что в Библии есть два древнееврейских термина, которые обозначают страх: один обозначает страх, каким человек боится грозы, молнии, дикого зверя, а второй — это страх, каким он боится Бога. Это совсем другой страх. Мы не должны понимать его как страх в прямом смысле слова. Это трепет, это благоговение. Как говорил один горец в Гималаях, когда подходишь к большой горе, то надо уметь к ней подходить. Знаменитый историк религии Рудольф Отто писал о том, что человек переживает перед Богом и обычный страх, и надежду, и радость, и любовь, но есть особое чувство — это внутреннее потрясение души, это трепет; перед особой тайной, нечеловеческой тайной — «mysterium tremendum», чувство нуминозного (от лат. numen — божество). Вот это есть страх Божий.
Не надо думать, что Бог — это картинка, что Бог — это отвлеченное понятие. Вспомним прежде всего слова пророка Исайи, у которого Господь говорит: «Как небо далеко от земли, так и ваши мысли далеки от Моих. Я Бог, а не человек». И когда мы в обыденной речи начинаем говорить о Боге так, как будто мы говорим о соседе, или как будто мы говорим о начальнике какого-то большого общепланетного министерства: почему Он недосмотрел там, почему недосмотрел тут, — мы забываем о страхе Божием, мы забываем, что это Бог, а не человек, что это иноприродное начало, что это Личность, Лицо, но совсем особое, и поэтому без благоговения, без трепета подойти к Нему нельзя: все потускнеет, все исчезнет, Он Себя не откроет.
Это понимает и князь Владимир, когда напоминает библейские слова о том, что начало мудрости — это страх Божий. Далее он говорит: «Научись, верующий человек, быть благочестию свершителем», научись, по евангельскому слову, «очам управлению, языка воздержанию, ума смирению, тела подчинению, гнева подавлению, иметь помыслы чистые, побуждая себя на добрые дела, Господа ради; лишаемый — не мсти, ненавидимый — люби, гонимый — терпи, хулимый — молчи, умертви грех». И дальше он говорит удивительные слова: «Бога ради, не ленитесь, молю вас, не забывайте трех дел тех (он имеет в виду дела милосердия), не тяжки ведь они; ни затворничеством (обращаю ваше внимание!), ни монашеством, ни голоданием, которые иные добродетельные претерпевают, но малым делом можно получить милость Божию».
Разумеется, Владимир Мономах совсем не отрицает аскетических подвигов (аскетизм занимает очень важное место в христианстве, в Евангелии), но в то же время князь уловил, сохранил главное, что есть в Евангелии: что все-таки Богу важнее милосердие к ближнему. И ни .затворничество, ни голодание не могут быть выше, чем действенная любовь. Это говорит нам человек XII века, повторяя слова еще более древние, в то время как многие столетия спустя люди оказывались не в состоянии это понять. Я вполне мог бы дать сегодняшнему человеку, скажем, моему прихожанину, русский перевод духовной части «Поучения Владимира Мономаха» как краткий компендиум православного, христианского, евангельского учения, и практического по преимуществу. Оказывается, в Древней Руси это умели формулировать, возвышенно и благоговейно.
А теперь мы сделаем сразу огромный скачок в истории. Мы перейдем через эпоху феодального распада, ордынского ига, возвышения Москвы (вы понимаете, что в одной небольшой беседе невозможно охватить всю эту огромную тематику) и подойдем к протопопу Аввакуму, человеку XVII века.
Здесь мы найдем удивительный контраст. Я не буду напоминать вам о том, что протоиерей Аввакум Петров был одним из ярчайших писателей своего времени, что это был борец за дело сохранения старых традиций, деятель действительно огромного масштаба. Это такая личность, которая в истории рождается, может быть, раз в полвека, а то и реже.
Я хочу обратить внимание на роль Библии в его творчестве. Он писал, уже находясь в ссылке, в Пустозерске, в суровейших, ужасных условиях, которые и сейчас-то для людей трудны, когда у нас есть и радиосвязь, и электричество. Тогда, в конце XVII в., его сослали туда за инакомыслие и потом казнили жестоким образом (вы, наверное, знаете, что он был сожжен в срубе). Это был человек непреклонный.
Протопоп Аввакум писал там толкования на священные книги, толкование на Библию, на отдельные части Ветхого и Нового Завета. У него мы находим совершенно иной стиль, иной подход. Того величественного, немножко византийского, благоговейно-возвышенного стиля мы у него не найдем. Этот человек пишет, как будто рубит топором, грубыми народными словами, которые он слышал в своей нижегородской юности. Вот, скажем, он описывает драму первого человека, Адама. Для него это не просто история, для него это вечный архетип человека перед Богом, и в этом он прав. Сказание об Адаме, которое обнимает всех нас, — это сказание о своеволии. Я думаю, вы все помните, что в молитве «Отче наш», единственной молитве, которую непосредственно дал нам Господь Иисус, есть слова: «Да будет воля Твоя». Это великая молитва и великие слова. Только открывшись высшей воле, человек осуществляет себя, осуществляет свое подлинное «я». Чтобы проверить это, человеку говорится: вот здесь красный свет! Но он говорит: да будет воля моя! И змей, который олицетворяет все низменное и темное, сатанинское, демоническое, говорит: можно, — вы будете как боги, владеющие добром и злом — всем миром.
Я должен пояснить это идиоматическое выражение: на древнееврейском языке слова «добро и зло» обозначают «все на свете». «Ведать», знать — не означает научное, философское, теоретическое познание, а обозначает владение, обладание; поэтому, скажем, к мастерству музыканта или к супружеским отношениям прилагается тот же глагол «знать». «И познал Адам Еву, жену свою» — значит, он вступил с ней в союз любви, плотской любви. Так вот, «познать добро и зло» — значит управлять всем. Это как раз девиз науки современной, науки Нового времени: встать у пульта и вертеть Вселенной, как будто бы это детские игрушки. Так захотел сделать первый человек, но когда он вкусил от запретного древа, он увидел только одно: что он голый, что он беспомощен. И спрятался от Бога. Вечный образ. Первое движение — убежать.
Бог спрашивает: «Где ты, Адам? Почему тебя не вижу?» — все так образно, как в натуре. Это сделано специально для того, чтобы люди любой цивилизации, любого уровня, пятилетний ребенок и семидесятилетний старик, поняли. «Где ты, Адам?» (помните, у Генриха Бёлля есть такая книга: «Где ты был, Адам?») — а он говорит: «Я спрятался». — «Почему?» — «Я вижу, что я голый» (у него появилось чувство стыда). — «Откуда ж ты узнал это? Не вкусил ли ты оттуда?» Это момент, важный для совести человека, когда он должен сказать: «Да, я преступил Твою заповедь». Но нет, он говорит: «Это женщина, которую Ты мне дал, она меня соблазнила». Бог спрашивает женщину: «Как же ты вкусила от запретного?» И она не кается, она говорит: «Это змей». И так идет цепочка. И змей тут оказывается «последней инстанцией». Все это настолько бессмертно, настолько передает основную модель искушения — для любого времени, — что мы начинаем понимать, почему протопоп Аввакум мог писать об этом в таких словах.
Вот Аввакум описывает драму Адама и потом говорит: «…Оне упиваются, а дьявол смеется в то время. Увы невоздержания, увы небрежения Господни заповеди! Оттоле и доднесь творится так же лесть в слабоумных человеках. Потчивают друг друга зелием нерастворенным, сиречь зеленым вином процеженным и прочиими питии и
