тело[[1151] — Платон. Алкивиад 129е- 130с: «А что иное пользуется телом, как не душа?»; Saint Augustin. De Moribus ecclesiae, Bk.I, chap. XXVII, p. 52; Patrologia Latina, Voi.XXXII, col. 1332. Ср.: Gilson E. Introduction a l’etude de saint Augustin (Paris, J.Vrin, 1929), p. 55.], но он является своим телом не более, чем работник — орудиями, которые он использует, а каждый из нас — одеждой, которую носит.
Принимая такое определение человека, Августин поставил себя в крайне неловкую философскую позицию. В учении Платона и тем более в учении Плотина быть чисто умопостигаемой, живой и бессмертной субстанцией значило быть богом. Таким образом, человеческие души — это множество богов. Когда человек предается философствованию и, забывая о своем теле, сосредоточивает ум на умозрительной истине, он ведет себя просто как бог, вспомнивший о своей божественной природе. Таким образом, для каждого из нас правильно философствовать означает становиться богом, каковым каждый из нас в действительности и является. Да, все мы — лишь обособленные интеллигенции, излучаемые верховным Умом, а следовательно — Единым. По этой самой причине, просто существуя благодаря Единому и в нем, мы также познаем и созерцаем благодаря свету и в свете верховного Ума, вечно истекающего из Единого. Из всего сказанного, однако, следует, что мы суть множество богов, меньших по своему значению, но терпеливо пролагающих обратный путь в сообщество своих божественных собратьев. В понимании Платона и Плотина диалектика — это всего лишь метод, который дает человеку возможность, постепенно вознося его до полного осознания своей божественности, достичь некоего философского спасения. Бог, в конце концов, может себя забыть, однако Он, по-видимому, не может ощущать потребности в собственном спасении[[1152] — По этой проблеме см. чрезвычайно важные исследования Марселя де Корта: Corte 924;. de. Aristote et Plotin (Paris, Desclee de Brouwer, 1935), chap.iii, «La Purification de Plotin», p. 229-290; chap, vi, «La Dialectique de Plotin», p. 229- 290. Оба эссе, по-видимому, представляют собой самые глубокие из существующих введений в метод и дух Плотинова учения.].
Именно в этом и заключается основная причина, по которой св. Августину оказалось так трудно достичь христианского Бога с помощью методов, заимствованных у Платона и Плотина. Так же как и для них, для него все нематериальное, умопостигаемое и истинное уже само по себе божественно. Однако, если в философии Платона человек естественным образом наделяется правом обладать истиной, как божество — правом обладать божественными вещами, в христианской философии он больше не получает такой возможности, где, говоря метафизически[[1153] — Позволю себе обратить внимание на слова «метафизически говоря», дабы пояснить существенное различие между сферой метафизики и религии. Будучи христианином, каждый человек может «обожиться» благодатью, ибо благодать представляет собой причастие Божьей жизни. Осмысляемая таким образом, благодать сама по себе сверхъестественна. Таков и весь порядок принятия Святых Тайн, как недвусмысленно явствует из хорошо известной молитвы чинопоследования литургии, которую я осмелюсь привести полностью, так как она показывает это предельно ясно: «Боже, творением человеческого естества чудным образом возвеличивший его и еще более чудным преобразивший; благодаря таинству этой Воды и Вина мы соделываемся причастниками Его божественного естества, — Того, Кто благоволил соделаться причастником нашего естества человеческого — Иисуса Христа, Господа нашего, Сына Твоего, с Тобою сопребывающего и соцарствующего, в единстве Святого Духа, Бога, мира нескончаемого». Человек Платона совсем не испытывал необходимости стать причастником Божества, ибо сам являлся богом; отсюда у Августина возникает необходимость совлечь с этого человека все, что его обожествляло, а именно способность познавать истину. Позднее мы увидим, что Фома Аквинат столкнулся с противоложной трудностью — превратить в высшей степени естественного человека, каковым тот предстает у Аристотеля, в существо, склонное к обожению.], он никоим образом не принадлежит божественному порядку. Отсюда следует важный вывод, согласно которому человек с неизбежностью должен был предстать перед Августином как создание, наделенное чем-то самим по себе божественным. Если истина божественна, а в то же время человек не является богом, тогда он не должен обладать и истиной. Однако на самом деле он ею обладает, и, следовательно, для Августина единственно возможный способ объяснить парадоксальное присутствие умопостигаемой истины, которая по своей природе божественна, в человеке, который не есть бог, заключался в том, чтобы воспринять человека как совершающего свое познание в неизменном свете самосущей и в высшей степени умопостигаемой истины, т. е. в свете Бога.
Снова и снова в самых разнообразных формах Августин предпринимает одно и то же доказательство существования Бога как единственно возможной причины присутствия истины в уме человека. Его Бог — это умопостигаемое солнце, свет которого озаряет человеческий разум и дает ему возможность познать истину; это сокровенный учитель, наставляющий человека изнутри; Его вечные и непреложные идеи суть высшие правила, подчиняющие наш разум необходимости божественной истины. В качестве доказательства приводимые Августином доводы весьма действенны. Если допустить, что истина сама по себе сверхчеловечна и божественна, то уже тот факт, что человек ее познает, убедительно доказывает существование Бога. Однако почему мы должны вслед за Августином признавать, что истина есть нечто большее, чем объект человеческого познания? Единственная причина, по которой он сам так думал, была довольно случайной. Августин, по-видимому, рассуждал так: Платон и Плотин считают человека богом, потому что человек обладает истиной; человек же ни в коей мере богом не является и, следовательно, истиной обладать не может. Как таковой, данный аргумент совершенно правилен, и он был бы даже совершенно убедительным, если бы можно было сказать, что истина слишком возвышенна, чтобы рассматривать ее как достижимую естественным образом.
Произошедшее с Августином вполне понятно. Непревзойденный выразитель христианской мудрости, он никогда свою теологию не делал предметом философии. Бог Августина — это истинный христианский Бог, о чистом Акте существования которого можно лишь сказать, что Он есть; однако, пытаясь описать существование философским языком, Августин тотчас возвращается к характерному для греков отождествлению бытия с понятиями нематериальности, умопостигаемости, неизменности и единства. Все перечисленное божественно, и поскольку истина такова, она тоже божественна. Будучи нематериальной, умопостигаемой и неизменной, истина относится к тому, что подлинно есть или существует. Следовательно, она принадлежит Богу. Равным образом, Бог Августина — это истинный Творец всех вещей, однако когда речь заходит об определении творения, Августин естественным образом осмысляет его в соответствии с его собственным пониманием бытия. Творить — значит давать бытие, и поскольку быть — значит быть умопостигаемым и единым, Августин понимает творение как божественный дар такого существования, которое заключается в ритмах, числах, форме, красоте, порядке и единстве[[1154] — Относительно метафизических составляющих конкретного существования см.: Chapman E. Saint Augustine’s Philosophy of Beauty (New York, Sheed and Ward, 1939), chap, ii, p. 13-44. На платоновский характер Августинова понятия творения обращает внимание и, быть может, несколько чрезмерно, А.Гардейль: Gardeil A. La Structure mystique de l’ame (Paris, Gabalda, 1929), Appendix II, vol. ii, 319-320. Перечитав свою критику интерпретации Гардейля (в Introduction a l’etude de saint Augustin, p. 258, n.8), я пришел к выводу, что то, что Гардейль имел в виду, когда писал эти страницы, в основном верно, но и я не совсем ошибался. Августин ясно представлял, что значит творить, но ему так и не удалось прийти к совершенно экзистенциальному понятию бытия.]. Как все христиане, но в отличие от греков, Августин имеет довольно ясное представление о том, что значит творить нечто из ничего. Это значит наделять его бытием. Однако греческое у Августина сохраняется в самом его представлении о том, что значит быть. Его онтология, или наука о бытии, «сущностна» (essential), а не «экзистенциальна» (existential). Иными словами, она имеет явную тенденцию сводить существование вещи к ее сущности и на вопрос «Что значит быть для вещи?» отвечает: это значит быть тем, что она есть.
Ответ, конечно, весьма основательный, но, быть может, не самый глубокий из имеющихся в философии и, несомненно, не самый подходящий для христианского философа, размышляющего о мире, который сотворил христианский Бог. По причинам, которые я постараюсь объяснить позже, было нелегко пойти дальше Августина, потому что достигнутый им предел был пределом самой греческой онтологии и, следовательно, почти что тем самым пределом, который человеческий ум может достичь в вопросах метафизики. Когда через Девять веков после смерти св. Августина естественная теология пережила новое и решительное развитие, его причиной стало открытие другого греческого метафизического универсума, совершенное другим христианским богословом. На сей раз этим универсумом был универсум Аристотеля, а богослова звали Фомой Аквинским.
«Религиозный аспект Платоновой мысли, — справедливо отмечает Гилберт Мюррей, — был явлен во всей своей полноте лишь в III в. н.э., во времена Плотина; религиозный же аспект мысли Аристотеля — и это можно сказать, не притязая на чрезмерный парадокс, — лишь в XIII в., в его изложении Аквинатом»[[1155] — Murray G. Five Stages of Greek Religion (New York, Columbia University Press, 1925), p. 17.]. Добавим лишь то, что «разъяснение» Аристотеля, предпринятое Фомой Аквинским, справедливее, наверное, было бы назвать его метаморфозой в свете христианского откровения. Самомыслящая Мысль Аристотеля, конечно же, стала основным элементом естественной теологии св. Фомы, однако сначала она претерпела метафизическую трансформацию, превратившую ее в Qui est: #x2″, или в ветхозаветного «Сущего»[[1156] — Saint Thomas Aquinas. Summa theologica, Pars I, qu. 13, art. 11, Sed contra. Относительно томистского отождествления Бога с Бытием см.: Gilson E. The Spirit of Mediaeval Philosophy (New York, Scribners, 1936), chap, iii, p. 42-63.].
Почему, спрашивает св. Фома, мы говорим, что Qui est — самое подобающее из всех имен, которые можно дать Богу? Потому, отвечает он, что оно означает «быть»: ipsum esse: #x3. Ho что значит быть? Давая ответ на этот самый трудный метафизический вопрос, мы должны тщательно различать значения двух непохожих друг на друга и в то же время внутренне связанных между собой слов: ens, или «сущее», и esse, или «быть». На вопрос «Что такое сущее?» правильный ответ гласит: сущее есть то, что есть, или существует. Если, например, мы зададим этот вопрос по отношению к Богу, правильным ответом будет такой: сущее Бога есть бесконечный, беспредельный океан субстанции[[1157] — Эта формулу св.Фома Аквинат берет у Иоанна Дамаскина, op. cit., Pars I, qu. 13, art. 11, Resp.]. Однако esse, или «быть», представляет собой нечто иное и гораздо более трудное для постижения, потому что оно глубже сокрыто в метафизической структуре реальности. Слово «сущее», будучи существительным, обозначает некую субстанцию; слово «быть» — или esse — глагол, потому что оно обозначает действие. Осмысляя это, мы выходим за уровень сущности
