контекст и окруженного мифологическими фигурами (например, Язвой и Чумой). Все это указывает на «примитивные» истоки израильской религии. Но под конец одна из туманных мифологических фигур Библии, Премудрость, оказывается важным звеном, связующим с довольно современной и даже убедительной теологией, общие очертания которой наметил Филон, а внутреннюю динамику продемонстрировал при создании учения о межрелигиозной толерантности.
Через несколько десятилетий после смерти Филона Логос появился в одной греческой книге, которая приобрела мировую известность. Однако роль Логоса оказалась туманной, поскольку, когда книгу переводили на другие европейские языки, в том числе на английский, «Логос» стал фигурировать в ней как «Слово». Например, «в начале было Слово». Этой книгой было Евангелие от Иоанна, последнее и наиболее мистическое из четырех евангелий Нового Завета.
В альтернативном переводе книга Иоанна начинается словами «в начале был Логос, и Логос был с Богом, и Логос был Богом». Книга продолжается, и вскоре становится ясно, что этот Логос принял облик Иисуса Христа: «И Логос стал плотию и обитал с нами, полный благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца»[721].
Филон, тексты которого написаны при жизни Иисуса, сам называл Логос сыном Божьим. Но оказали ли его труды влияние на Евангелие от Иоанна, а если оказали, то какое, — неизвестно[722]. Во всяком случае, почти наверняка автор Евангелия от Иоанна, пользуясь словом «Логос», подразумевал не просто «слово». Любой интеллектуал в греко-иудейском мире конца I века н. э. встречал слово «Логос» в философских или теологических трудах. Тексты Филона были не единственными в своем роде: в Книге Премудрости Соломона Логос отождествляется с мудростью там, где говорится о силе божественного истока и просвещающем влиянии[723]. Поэтому неудивительно, что в Евангелии от Иоанна Иисус назван «Светом истинным, Который просвещает всякого»[724].
Был ли Иисус действительно воплощением Логоса? Он выглядит подходящей кандидатурой. Согласно Библии, Иисус проповедовал великодушие, терпимость, даже всеобщую любовь, и этим, по-видимому, выполнял работу Логоса — расширение круга нравственных соображений.
А если то, что говорится в Библии об Иисусе, — неправда? Что, если Иисус на самом деле не говорил слов милосердия, которые ему приписывают? Если выяснится, что с уверенностью мы можем сказать об Иисусе лишь одно — что он разительно отличался от Иисуса, описанного в Библии? Умалит ли это его роль как воплощения Логоса? Подточит ли нашу веру в Логос? Все эти вопросы будут поставлены перед нами в следующей главе.
ЧАСТЬ III ИЗОБРЕТЕНИЕ ХРИСТИАНСТВА
«Отчего вы печальны? Один из них, именем Клеопа, сказал Ему в ответ: неужели Ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни? И сказал им: о чем? Они сказали Ему: что было с Иисусом Назарянином, Который был пророк, сильный в деле и слове пред Богом и всем народом; как предали Его первосвященники и начальники наши для осуждения на смерть и распяли Его; а мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля».
Лк 24:17-21
«Братия, радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте единомысленны, мирны, — и Бог любви и мира будет с вами. Приветствуйте друг друга лобзанием святым».
2 Кор 13:11-12
Глава 10 Что совершил Иисус?
• «Исторический Иисус» • Да приидет Царствие Твое • Где любовь? • Евангелие согласно источнику Q • В чем же новизна?
У историков религии есть парадоксальное правило оценки исторических притязаний Библии: чем меньше смысла имеет притязание, тем больше вероятность его достоверности. Точнее, достоверность притязания тем больше, чем меньше в ней теологического смысла. Ведь если авторы Библии занимались фальсификацией, то, скорее всего, сфальсифицированные ими моменты должны были полностью соответствовать их религиозным убеждениям. Когда мы видим их старания привести какой-либо выбивающийся из общего ряда факт в соответствие с их теологией, есть вероятность, что это действительно факт — истина, настолько хорошо известная в кругах авторов, что отрицать или игнорировать ее было бы невозможно.
По этой причине библейское повествование о ревностном поклонении царя Иосии Яхве, о котором мы говорили в главе 6, заслуживает доверия. Поскольку смерть Иосии была позорна, а после нее Израиль попал в катастрофу, с теологической точки зрения библейским редакторам-монотеистам было бы проще описать Иосию воинствующим политеистом, который навлек на себя стойкий гнев Бога. Его противостояние политеизму выглядит настолько странным в теологическом отношении, что проще всего объяснить его наличие в Библии описанием реальных событий.
Этот критерий достоверности — назовем его «правилом теологического неудобства» — одна из причин, по которой библейские историки так верят в распятие Иисуса. Первые письменные упоминания о том, что Иисуса распяли, появились лишь через два десятилетия после его смерти, но мы можем почти не сомневаться в том, что распятие действительно было, отчасти потому, что оно имело так мало смысла с теологической точки зрения[725].
СМЕРТЬ ИИСУСА НА КРЕСТЕ НЕ ИМЕЛА БОЛЬШОГО ЗНАЧЕНИЯ ДЛЯ ПЕРВЫХ ХРИСТИАН
Возможно, это покажется странным. Что может иметь больше смысла для христианина, чем смерть Иисуса на кресте? Распятие — олицетворение одной из центральных тем христианства, любви Бога к человечеству. Как сказано в известном стихе Ин 3:16, «ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного…» Обратив внимание на то, какое сильное впечатление производят эти слова сейчас, представьте себе их влияние в Древнем мире. На протяжении всей истории жертвы приносили богам. А теперь бог не только не требовал никаких ритуальных жертвоприношений, но и сам принес нам жертву — мало того, последнюю жертву![726] Все грехи человечества, в том числе ваши, стерты из книги учета самоотверженным искуплением Бога.
И это «жертвоприношение наоборот» стало первым деянием теологии распятия. Второе деяние, воскресение Иисуса после казни и погребения, — не менее действенный символ. Он демонстрирует и возможность вечной жизни, и тот факт, что претендовать на нее может каждый, независимо от этнической и классовой принадлежности; достаточно только признать воскресение самого Иисуса и понять его смысл. Полностью Ин 3:16 звучит так: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Послание к Галатам сообщает об этой «политике открытых дверей»: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе»[727]. Исполненный сострадания, милосердный Бог предлагает спасение всем, и трудно вообразить символ, который громче заявил бы об этом факте, чем распятие его сына.
Если распятие так логично и значительно укладывается в христианскую теологию, почему же тогда исследователи говорят, что оно выдерживает проверку на теологическое неудобство (или, как еще это называют, «удовлетворяет критерию несходства»)? Потому что каким бы теологически удобным ни казалось распятие сейчас, в те времена, когда оно произошло, таковым оно не было. Для последователей Иисуса распятие было не только мучительным в эмоциональном отношении, но и представляло серьезную риторическую проблему.
Ведь Иисусу полагалось быть Мессией[728]. («Мессия» — значение греческого слова, которое стало именем Иисуса — «Христос».) Сегодня христиане подразумевают под Мессией того, кто прислан свыше и приносит последнюю жертву — свою жизнь — ради человечества, обеспечив миру духовное спасение. Но во времена Иисуса задача Мессии не предполагала расставание с жизнью.
Слово «мессия» происходит от глагола, означающего на древнееврейском «нанести масло», «помазать». В Еврейской Библии царей Израиля иногда называли «мессиями» Яхве — «помазанниками Божиими»[729]. К концу I тысячелетия до н. э., с приближением рождения Иисуса, некие иудейские религиозные группы воспринимали «помазанника», мессию, как занимающего центральное место в их апокалиптических видениях пришествия и последней битвы с врагами Бога[730]. Самыми распространенными были ожидания, что этот мессия, подобно большинству «помазанников» Еврейской Библии, окажется царем[731]. Отсюда и слова, которые, согласно Евангелию от Марка, начертали на кресте гонители Иисуса: «Царь Иудейский». Отсюда их сарказм при виде его смерти: «Христос, Царь Израилев, пусть сойдет теперь с креста, чтобы мы видели, и уверуем»[732].
Для того чтобы считаться мессией, не обязательно быть царем. В Еврейской Библии божьими помазанниками порой называли первосвященников и даже пророков[733]. Эти различия нашли отражение в апокалиптической мысли времен Иисуса. Согласно Кумранским рукописям (Свиткам Мертвого моря), оставленным религиозной общиной, поселившейся близ Мертвого моря более чем за век до рождения Иисуса, кульминационную битву добра со злом возглавят две фигуры, подобных мессии, священник и князь[734]. И даже если в роли мессии выступал сам царь, триумф ему доставался не обязательно в результате применения одной только военной силы. В Соломоновой Псалтири, написанной за десятки лет до рождения Иисуса, говорится о царе-мессии, который «погубит беззаконных словами уст своих»[735].
Тем не менее у всех ожидаемых мессий эпохи Иисуса было нечто общее: им предстояло содействовать кульминационному триумфу над злом, осуществляя руководство здесь, на земле, а это означало в первую очередь то, что они не умирали, не дождавшись этого триумфа[736]. Таким образом, согласно господствующей логике, смерть Иисуса должна была стать сокрушительным ударом для всех его приверженцев, утверждающих, что Иисус и есть Мессия.
Опять-таки, согласно господствующей логике, смерть царя Иосии в конце VII века, наряду с последовавшей катастрофой для Иуды, должна была стать доводом в пользу политеистов и пророчеством конца для монолатрии, не говоря уже о монотеизме. Однако движение «только Яхве» показало себя с творческой стороны, как и движение приверженцев Иисуса в дальнейшем[737]. «Яхвисты» Иуды нашли способ превратить беду в символ вселенского могущества Бога, а последователи Иисуса — превратить гибель в символ вселенской любви Божьей.
Как они этого добились? Зачем сделали это? Отвечая на эти вопросы, полезно принять во внимание то, что этот теологический маневр «есть лимоны — делай лимонад» — не единственная черта, объединяющая зачаточное христианство с зачаточным монотеизмом Иуды. Кроме того, в обоих случаях последующим писаниям было свойственно заметать следы теологов — напоминать о прошлом так, чтобы завуалировать действительную эволюцию учения. Более поздние монотеистические авторы и редакторы Еврейской Библии, излагая историю Израиля, создавали иллюзию исконного израильского монотеизма, называя всех богов, кроме Яхве, чужеземными, независимо от того, были ли они таковыми на самом деле. Авторы Нового Завета, излагая историю жизни Иисуса, создавали иллюзию, что убеждения, возникшие после казни на кресте, на самом деле были точно такими же, как существовавшие до этой казни. Христианству, которое развивалось десятилетиями и веками после смерти Иисуса, — тому самому христианству, естественным ядром которого было распятие, — придали вид непосредственного продолжения слов и деяний самого Иисуса. В некоторых случаях его слова и поступки для этой цели пришлось исказить.
АВТОРЫ НОВОГО ЗАВЕТА, ИЗЛАГАЯ ИСТОРИЮ ЖИЗНИ ИИСУСА, СОЗДАВАЛИ ИЛЛЮЗИЮ, ЧТО УБЕЖДЕНИЯ, ВОЗНИКШИЕ ПОСЛЕ КАЗНИ НА КРЕСТЕ, НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛИ ТОЧНО ТАКИМИ ЖЕ, КАК СУЩЕСТВОВАВШИЕ ДО ЭТОЙ КАЗНИ
И в том, и в другом
