выглядело не самым логичным во II веке до н. э. Возможно, купцы из Тира и купцы из Бейрута существовали в обособленных торговых мирах, поэтому потенциал синергии для них все равно был невелик. Но позднее, когда Рим начал подчинять себе народ за народом, все изменилось. Вместе с Pax Romana (миром внутри Римской империи) в первые два столетия нашей эры открылась огромная торговая арена с обилием возможностей для бизнеса между жителями разных городов, представителями разных стран и этнических групп. Инклюзивная группа могла воспользоваться экспансивной энергией сетевых внешних факторов лучше, чем этнические или специфические для страны группы.

Предположим, например, что в рамках религии, известной как христианство, существовали две секты. Допустим, что в обоих случаях их членам приносили выгоду контакты с другими членами секты. А теперь представим, что в одну секту охотно принимали людей всех национальностей, а в другую попасть представителям большинства национальностей было очень трудно. Разве у первой из них не больше внешних сетевых факторов? Разве расти она будет медленнее второй? И поскольку размерами первая в результате роста будет превосходить вторую, разве ее конкурентные преимущества не будут увеличиваться по логике внешних сетевых факторов? Иными словами, разве христианство Павла не превосходило гипотетическое альтернативное христианство, учение которого не предусматривало межнациональных уз?

В сущности, это не просто мысленный эксперимент. В раннем христианстве существовало несколько сект или групп, несколько версий движения сторонников Иисуса, которые в принципе могли выиграть внутреннее состязание и стать «господствующим» христианством, как в конце концов стала версия Павла. По крайней мере одна из них соответствовала описанию этой гипотетической альтернативы.

Евреи для Иисуса

Помните последователей Иисуса, которым Павел желал, чтобы они «удалены были» потому, что настаивали на обрезании, которое отбивало бы у неевреев охоту присоединиться к движению Иисуса? Маловероятно, чтобы они сделали это буквально, и, по-видимому, не стали делать и метафорически; их духовные наследники были все еще живы по прошествии двух веков[840]. В документах IV века говорится о группе евионитов (эбионитов), которые настаивали на том, что приверженцами Иисуса могут быть исключительно евреи. Язычники достойны спасения, но лишь после обращения в иудаизм, а значит, после точного соблюдения ритуалов иудейского закона, от кашрута до обрезания.

Как отмечал Барт Эрман в книге «Утраченные христианства» (Lost Christianities), евионитские представления об Иисусе были, вероятно, ближе к взглядам самого Иисуса, чем те, которые в конце концов превалировали в христианстве. Иисус был не богом, утверждали евиониты, а всего лишь мессией. И хотя он, подобно некоторым былым царям израильтян, приходился сыном Богу, родился он, подобно любому другому человеку, от забеременевшей биологическим путем женщины. (На самом деле, говорили евиониты, Иисус был принятым сыном Бога, избранным для его примерного поступка.)

В этих вопросах евиониты строже следовали еврейским священным писаниям, чем нынешние христиане. Когда в Евангелии от Матфея говорится о непорочном зачатии, дается ссылка на Книгу пророчеств Исайи, согласно которой «Дева во чреве приимет и родит сына, и нарекут имя Ему: Еммануил»[841]. Но на самом деле слово на древнееврейском из книги Исайи, переведенное как «дева» («девственница») в Септуагинте, означает всего лишь «молодая женщина».

Тем не менее в состязании мемов значение имеет не только истина. И евиониты, осложнив для язычников присоединение к движению Иисуса, стреножили свою версию этого движения[842]. Евионитское учение подавило внешние сетевые факторы, в то время как версия христианства, которой придерживался Павел, была словно специально создана для максимального увеличения числа этих факторов. И версия Павла победила.

Серебряный призер

Версия христианства, которая, по-видимому, финишировала второй в борьбе за титул господствующей, обладала теми же свойствами максимизации внешних сетевых факторов. Ею стала монолатрическая разновидность христианства, известная под названием маркионитства. Ее основатель Маркион считал, что в Еврейской Библии говорится об одном боге, гневном боге-творце, а Иисус явился как другой бог — любящий, предлагающий спасение из земной выгребной ямы, выдуманной богом-творцом. Маркион принял распространяемое Павлом учение о межнациональном «братолюбии».

Маркион, который за два столетия до официального утверждения канона Нового Завета занялся сбором и обобщением и стал, по сути дела, первым человеком, собравшим раннехристианские писания в канон, включил в него многие послания Павла, а также одно из четырех евангелий, от Луки[843]. (Чтобы не объединять бога спасения с богом-творцом, Маркион внес правку в текст Луки: Иисус называл Бога не «Господом неба и земли», а «Господом неба».[844])

Принятие Маркионом учений Павла не помешало церкви первого соперничать с церковью, которую ученые позднее назвали паулианской — то есть с той версией христианства, которая в итоге стала господствующей и составила Новый Завет как канонический для себя. Соперничество обострилось, когда маркионитское христианство доказало свою жизнеспособность. Один христианин-паулинист II века с тревогой отмечал, что Маркион распространил свою версию евангелия среди «многих людей всех народов». К концу V века христианские епископы советовали путникам избегать случайных попаданий в маркионитские церкви[845]. Пожалуй, нам не следовало бы удивляться ожесточенной битве за господство в христианстве, учитывая, что обе стороны пользовались таким могущественным учением, как братолюбие.

Одна черта маркионитского христианства могла бы показаться далеко не оптимальной в стратегическом отношении: в отличие от Павла, Маркион сжег все мосты к иудаизму. Отвергая Еврейскую Библию и вымарывая еврейские темы из своего канона, он сделал невозможным то, что, по-видимому, удалось Павлу: пользование инфраструктурой иудаизма для логистической поддержки и вербовки. Но к тому времени как Маркион заявил об этом, паулинистская церковь так же решительно сожгла эти мосты. В конце I века христианство уже не считалось разновидностью иудаизма, и вскоре в церковных кругах на поверхность должен был всплыть неприкрытый антисемитизм.

Этот зарождающийся конфликт между христианами и евреями развивался по уже знакомому нам пути: терпимость и дружеские отношения зачастую процветают в тех случаях, когда происходящее воспринимается как игра с ненулевой суммой, но сдают позиции, когда эта сумма видится как нулевая. В Римской империи каждый, кто отказывался поклоняться государственным богам, должен был получить особое разрешение, и наибольшую вероятность добиться его обещали глубокие исторические корни — возможность доказать, что твои религиозные традиции сложились задолго до возникновения Римской империи. И христиане, и евреи могли сослаться на еврейские писания как подтверждение своих глубоких корней, а успешно сослаться или нет — это уже другой вопрос. В конце концов, возможно ли существование более одного полноправного наследника еврейской традиции?

В итоге христианам, отстаивающим свои претензии на исключительность, приходилось оспаривать еврейские притязания на наследство. Христиане утверждали, что евреи отступились от своего бога, убив его сына. Вот почему, как объяснял отец церкви Иустин во II веке, мужчин-евреев обрезают — это предписанный свыше знак их вины. (И по той же причине обряд обрезания возник более чем за тысячу лет до упомянутого убийства: Бог прозорлив, указывал Иустин)[846].

Тот же Иустин в другом контексте приветствовал стремление христианства быть выше этнических уз: «Мы, те, кто… отказывались жить с другими племенами из-за иных обычаев, теперь тесно соседствуем с ними»[847]. Но, по-видимому, эта толерантность зависела от племени и от контекста. Когда коринфяне и римляне обменивались одолжениями под предлогом общей веры и делились плодами успеха этой веры, сумма игры оставалась ненулевой. Но два народа, соперничающих за единственный приз, титул полноправного наследника еврейской традиции, — совсем другое дело.

Был ли на самом деле необходим Иисус?

Притягательность маркионитского христианства для масс подразумевает, что если бы вера, которую мы сейчас называем христианством, Павлово христианство, оказалось на обочине во II–III веках, вероятно, возобладала бы другая версия христианства, а именно учение о межнациональной дружбе, в котором были бы реализованы внешние сетевые факторы, предлагаемые открытой платформой Римской империи. Но если бы Иисуса не было, значит, не могло быть и никаких версий христианства, поддерживающих это учение, верно? Не было бы вообще ничего называющегося христианством. Однако даже если бы Иисус никогда не рождался или умер в безвестности, появилось бы какое-нибудь другое средство выражения для мема трансэтнической дружбы.

Таких средств хватало с избытком. Слышали об Аполлонии Тианском? В отличие от Иисуса, он, бесспорно, жил в I веке н. э. Согласно преданиям, которые впоследствии рассказывали его приверженцы, вместе с учениками он странствовал из города в город и творил чудеса: исцелял хромых и слепых, изгонял демонов. Эту силу ему обеспечивали особый доступ к божественному — поговаривали, что он сын Божий, — а также пророческий дар. Он проповедовал, что люди должны в меньшей степени заботиться о материальных удобствах и больше — о судьбе своей души, а также поддерживал этическое учение о делении и соучастии. Римляне преследовали его, после смерти он вознесся на небеса. Таким образом была достигнута красивая симметрия с его жизнью, поскольку и его рождение было чудесным, а перед тем, как он родился, о его божественной природе матери возвестил посланец с небес[848].

Знакомо?

Вы, конечно, возразите, что Аполлоний Тианский не постулировал учение о межнациональной любви! Но как мы уже убедились, Иисус, вероятно, тоже ничего подобного не делал. Это учение было развито Павлом, религиозным предпринимателем, который воспользовался им как цементом для своего перспективного предприятия.

А если бы и Павел вообще не рождался? Тогда Павел не был бы Биллом Гейтсом своих дней, человеком, который увидел открытую платформу и основал предприятие, занявшее на ней доминирующее положение. Но тогда это сделал бы кто-нибудь другой. Когда возникает новая большая ниша, платформа — будь то в результате изобретения персонального компьютера или основания Римской империи, — кто-нибудь обычно находит способ эксплуатировать ее.

Или, выражаясь более техническим языком, когда появление новой платформы создает потенциально позитивные внешние сетевые факторы, кто-нибудь обязательно найдет способ реализовать их ценой конкуренции. Некая операционная система для персональных компьютеров имела бы огромный успех, как только ПК стали доступными, независимо от того, родился Билл Гейтс или нет.

НЕКАЯ ОПЕРАЦИОННАЯ СИСТЕМА ДЛЯ ПЕРСОНАЛЬНЫХ КОМПЬЮТЕРОВ ИМЕЛА БЫ ОГРОМНЫЙ УСПЕХ, КАК ТОЛЬКО ПК СТАЛИ ДОСТУПНЫМИ, НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО, РОДИЛСЯ БИЛЛ ГЕЙТС ИЛИ НЕТ

Параллели между Аполлонием и Иисусом вполне могут быть не случайным совпадением. К тому времени, как предания об Аполлонии были собраны в книгу, уже появились христианские евангелия, и последователи Аполлония ввиду осознанного или бессознательного желания приукрасить действительность могли придать своему кумиру сходство с Иисусом. В этом-то и суть: сближение такого рода было естественным. Древние пропагандисты религии работали в условиях конкуренции. Они пытались завладеть вниманием людей и удержать его, рассказывая историю, которая, возможно, занимала особое место в их духовной жизни. Для того чтобы религия процветала, она должна предлагать хотя бы не меньше, чем ее конкуренты. Поэтому религии естественным образом развиваются в том же направлении, что и преуспевающие соперницы, точно так же, как рынок вынуждает конкурирующие программные продукты заимствовать лучшие функции