отличаются от того, каким мы увидели бы этот источник нравственного порядка, если бы человеческое восприятие было способно охватить его.
И мы возвращаемся в исходную точку. Некоторые люди сомневаются в том, что нравственный порядок действительно существует. Подобно Стивену Вайнбергу (глава 20), они могут сказать, что «где-то рядом» нет никакого нравственного порядка, независимого от нравственного закона, установленного нами. Однако важно понять, что именно с этого начинаются многочисленные споры: так есть в мире высший нравственный порядок или нет? Если есть, тогда люди, принимающие электроны всерьез, испытывают затруднения, отрицая законность попыток понять источник этого порядка, особенно если обратить внимание на то, что источник нравственного порядка не обязательно противоречит научному мировоззрению: ему незачем быть каким-нибудь необоснованно вмешивающимся в события антропоморфным Богом или некой мистической «силой», попирающей законы вселенной; возможно, законы вселенной, даже когда они действуют с обычной регулярностью, подчиняются высшей цели, потому что и были задуманы с учетом этой цели. (Или, возможно, «задуманы с учетом», ведь «творцом» вполне мог быть какой-нибудь метаестественный отбор. Насколько нам известно, вселенные развиваются благодаря определенному космическому естественному отбору, а вселенные, порождающие жизнь, которые развиваются, стремясь к вере в нравственную истину и строже следуя ей, воспроизводятся лучше, чем вселенные, которым недостает этого нравственного порядка и телеологического сдвига.[1090]) Что бы мы ни считали источником нравственного порядка — антропоморфного Бога, породившего естественный отбор, или механистический процесс отбора, породивший естественный отбор, или нечто среднее между ними, — суть в том, что если верить в существование нравственного порядка, тогда попытка верующего понять этот источник и установить связь с его источником выглядит обоснованной даже по меркам науки, независимо от того, насколько примитивны представления об этом источнике и косвенны средства установления связи с ним.
Во всяком случае, возможно, ощущение, что поддерживаешь контакт с личным богом, не такой уж косвенный способ установления связи с источником нравственного порядка. Пару страниц назад я утверждал, что люди, ощущая присутствие человекоподобного бога, обращаются к компонентам нравственной инфраструктуры, встроенной в них естественным отбором — к чувству долга перед другими людьми, раскаянию, когда им случается кого-то подвести, благодарности за подарки, и т. п. Все это в свою очередь опирается на базовые компоненты развившейся нравственной инфраструктуры, в том числе на само ощущение правильного и неправильного. Все эти элементы человеческой натуры, все эти ингредиенты ощущения контакта с личным и порой нетерпимым Богом, — продукт логики ненулевой суммы, осуществленной посредством эволюции; это способ естественного отбора направить нас к полезным отношениям; они олицетворяют «признание» естественного отбора, что сотрудничество с людьми (по крайней мере, с некоторыми) может служить нашим интересам. Напомним, что эта динамика ненулевой суммы занимает центральное место в «Логосе», основополагающей логике жизни, которую Филон Александрийский считал прямым продолжением Бога. Поэтому можно сказать, что эволюция человеческого нравственного аппарата в процессе естественного отбора представляла собой Логос в действии на конкретном этапе органического объединения; именно он позволил нашим давним предкам действовать сообща небольшими группами и подготовил условия для совместной работы в более крупных группах, в конечном счете — трансконтинентальных.
Если принять этот довод, если признать данную теологию Логоса, тогда ощущение присутствия личного бога приобретает парадоксальную обоснованность. С одной стороны, мы обращаемся к воображению; высшее существо, которое мы ощущаем «где-то рядом», в действительности является чем-то внутри нас. С другой стороны, это нечто, находящееся внутри нас, — проявление сил «где-то рядом», воплощение логики ненулевой суммы, которая опережает и превосходит отдельные личности, род логики, которую можно назвать божественной (по крайней мере, в этой теологии Логоса). В этом смысле ощущение контакта с трансцендентной божественностью является прочным.
Конечно, есть множество верующих — в сущности, большинство, — которые вообще не стали бы участвовать в этом споре. Они не хотят просто слышать, что некие представления о боге могут быть оправданными или что личный бог оправдан как частичное приближение к истине. Да, они хотели бы услышать, что их конкретные представления о Боге попадают прямо в точку. Что ж, если так, тогда эта книга не для них. (Может, подойдет Библия или Коран?) Самое большее, что мы можем сделать в интеллектуальных рамках данной книги, — предположить существование Бога в предельно отвлеченном смысле и защитить прагматичную веру в личного бога — как верную в том смысле, в котором верны и другие основополагающие убеждения, в том числе некоторые научные.
Бог — это любовь?
Есть люди, которые поступают двояко: придерживаются довольно абстрактных представлений о Боге и вместе с тем пользуются некоторыми психологическими привилегиями веры в более личного бога. Ключ к их успеху — выбор абстракции. Вероятно, наиболее распространенная из удачных абстракций — любовь: Бог есть любовь.
Верно ли это? Бог — это любовь? Как и все характеристики Бога, эта предполагает большую проницательность, чем та, которой я наделен. Однако она, несомненно, имеет отношение к идее, согласно которой любовь связана с тем Богом, чье существование допускается здесь, а также исходит от него.
Эта связь вытекает из связи любви с нравственным порядком, источником которого является Бог. Этот нравственный порядок проявляется посредством постоянно расширяющихся сфер действия фактора ненулевой суммы, который направляет людей к нравственной истине, гарантируемой обоюдным уважением. Как мы видели в главе 19, зачастую путь для этой истины прокладывает нравственное воображение, делая это путем расширения симпатии определенного рода, субъективного отождествления с ситуацией, в которой оказался другой человек. По мере усиления симпатия приближается к любви. Можно сказать, что любовь — это апофеоз нравственного воображения; она может способствовать наиболее интимному отождествлению с другими людьми и наиболее полной оценке нравственной ценности окружающих.
Иногда любовь в процессе движения к этой нравственной истине благоприятствует более приземленным истинам. Предположим, вы родитель и вы: (а) видите, как чужой ребенок лет трех плохо себя ведет, а потом (б) видите, как то же самое делает ваш ребенок, ровесник первого. Ваши предсказуемые реакции, соответственно: (а) «Какой невоспитанный ребенок!» и (б) «Вот что бывает, если пропустить дневной сон». Зачастую вторая реакция оказывается верной, в то время как первая — «невоспитанность» — не годится даже как объяснение. Так что в этом случае любовь ведет к истине. Как и в том случае, когда родитель, видя, что его ребенок работает на публику, предполагает, что причина этого позерства — неуверенность. Зачастую это объяснение оказывается верным — в отличие, скажем, от мысли «ребенок наших соседей такой ломака» — и к тому же придает человеческой натуре проницательность. Да, любовь способна исказить наше восприятие, что происходит сплошь и рядом. Как пример крайности поищите в Гугле Texas Cheerleader Мот (речь идет о матери девушки из школьной команды чирлидеров, заказавшей убийство матери ее конкурентки. — Прим. пер.) Тем не менее в лучшем проявлении любовь приносит более близкое к истине понимание окружающих, понимание с сопереживанием, приближающееся к нравственной истине уважения и даже почтения друг к другу.
Более того, это чуткое понимание, фундамент нравственного воображения, могло никогда не начать действовать, если бы на планете не возникла любовь. Задолго до начала истории и появления людей животные испытывали нечто вроде любви к себе подобным. Можно почти с уверенностью поручиться, что животные впервые ощутили любовь, когда смогли в каком-то смысле отождествить себя с субъективным внутренним миром другого животного. Или, выражаясь языком физиологии, любовь способствовала организации первых «зеркальных нейронов», вероятной биологической основы нравственного воображения, и таким образом стала неотъемлемым элементом инфраструктуры нравственного порядка.
Существует и более глубокая связь между любовью и нравственным порядком. Расширение нравственной сферы при содействии нравственного порядка, как мы уже видели, — проявление фактора ненулевой суммы, того факта, что культурная (и в особенности техническая) эволюция побуждает все больше и больше людей вести игры с ненулевой суммой на увеличивающихся расстояниях. Оказывается, изобретение естественным отбором любви само по себе было проявлением фактора ненулевой суммы. Любовь появилась потому, что с точки зрения распространения генов — той самой, с которой действует естественный отбор — близкие родственники участвуют в игре с ненулевой суммой, у них столько общих генов, что им присущ общий дарвиновский «интерес» к передаче генов друг друга последующим поколениям.
Разумеется, организмы не подозревают об этом «интересе». Даже для нашего, разумного, вида дарвиновская логика не является осознанной, мы не рассуждаем мысленно: «Если я люблю свою дочь, значит, буду в большей степени склонен заботиться о ее жизни и здоровье до репродуктивного возраста, чтобы благодаря моей любви мои гены, которые содержатся и в ее организме, участвовали в игре с ненулевой суммой». В сущности, дарвиновский смысл любви в целом должен заменять такую логику; любовь заставляет нас вести себя так, как будто мы понимаем эту логику; появление любви у неких животных много миллионов лет назад было способом добиться, чтобы недалекие организмы стремились к результату, выигрышному для обеих сторон (выигрышному с точки зрения генов), несмотря на свою неспособность сделать это с помощью осознанной стратегии. В этот момент и были заронены семена симпатии — следствие любви и ключевой ингредиент нравственного воображения.
Затем, порожденная этим биологическим фактором ненулевой суммы, симпатия могла быть использована следующей волной ненулевой суммы, волной, обусловленной культурной, и в особенности, технической эволюцией. По мере того как взаимозависимость, а значит, и социальная структура, разрастались за пределы семьи, а затем — за пределы поселения охотников-собирателей, вождества, государства, распространение симпатии прокладывало путь. Этой симпатии было необязательно содержать то, что способствовало ей поначалу, то есть любовь; незачем любить того, с кем ведешь торговлю, незачем даже считать этого человека равным. Однако нравственного воображения и соображений симпатии должно хватать, чтобы не помещать этих людей в когнитивную категорию врагов; требовалось в каком-то смысле считать их своими, одними из нас.
И как мы видели на примере любви, способствующей истине в семье, это распространение симпатии за пределы семьи также обусловливало прогресс истины. Поскольку на самом деле другие люди действительно одни из нас. К худу или к добру, ими движут такие же чувства, надежды и заблуждения, что и нами. Когда мы причисляем людей к категории врагов, то делаем это, помимо всех прочих причин, из-за преднамеренной слепоты, нежелания замечать общность с ними.
Это поразительно: изобретение любви естественным отбором — для каких-то неизвестных животных, много миллионов лет назад, — стало предварительным условием для нравственного воображения, расширение которого здесь и сейчас помогает направлять мир по верному пути; предварительным условием для нашего понимания истины, от которой зависит спасение планеты — объективной истины восприятия с точки зрения другого человека и нравственной истины, позволяющей придавать значение благополучию другого человека.
Хотя постичь Бога мы способны не более, чем постичь электрон,
