деле, экспериментаторы) высказывали такое мнение.
При склонности человеческой натуры к конформизму неудивительно, что люди, родившиеся во времена «примитивных» или любых других религий, принимают замысловатую систему убеждений, которая кажется весьма сомнительной стороннему наблюдателю. Но остается вопрос: каким образом появилась эта замысловатая система убеждений? Допустим, люди склонны принимать официальную структуру верований и обрядов своего сообщества, особенно если нет альтернативы. Но как изначально появилась эта структура? Как с самого начала создавалась религия?
Бог кусает человека
Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим культурную эволюцию на мелкоструктурном уровне. Подумаем об отдельных культурных единицах — в данном случае, верованиях и обрядах, а также о том, как они распространяются. Биолог Ричард Докинз ввел в обращение термин «мем» для единиц культуры отчасти потому, что он созвучен «гену», а ему хотелось подчеркнуть параллели между культурной и биологической эволюцией. Например: точно так же, как гены передаются от организма организму и через поколения, мемы передаются от разума к разуму. И точно так же, как вновь появившиеся гены «соперничают» за место в генофонде, вновь появившиеся мемы «соперничают» за конечное пространство в мировом запасе человеческих мозгов. Мемы какого вида будут иметь селективное преимущество в этой постоянной борьбе мема против мема?
Чтобы получить представление, полезно обратиться к газетам. Редакторы газет прилагают старания, чтобы выяснить, информация какого рода нужна людям, и удовлетворяют этот спрос. Таким образом высококвалифицированные «мемные инженеры» изучают человеческую натуру. Газеты привлекают внимание в том числе своим пристрастием к хорошему и плохому. Заголовки «рынок ценных бумаг поднялся на 5 %» и «рынок ценных бумаг упал на 5 %» действуют эффективнее, чем заголовок «на рынке ценных бумаг не происходит ничего особенного». Вот и религии, особенно «примитивные», подобны газетам. В каждом обществе охотников-собирателей религия занята главным образом объяснением, почему происходит плохое и хорошее — болезни, выздоровление, голод, изобилие и т. п.
Кроме того, внимание уделяется повышению соотношения хорошего к плохому. Жители Андаманских островов, убежденные, что свист по ночам привлекает злых духов, а пение отгоняет их, поют в темноте чаще, чем свистят[1095]. Люди естественным образом пытаются контролировать свое окружение, и уверенность в том, что они осуществляют этот контроль, помогает им чувствовать себя лучше. Поэтому человеческий разум открыт для идей, которые обещают обеспечить им такой контроль. Это не значит, что люди без разбору принимают каждую подобную идею, о существовании которой узнают. Однако это означает, что такие идеи привлекают их внимание, а для мема это первый шаг к признанию. Хотя мему жителей Андаманских островов, который гласит, что грозы — наказание свыше за растопленный пчелиный воск, едва ли гарантировано место в религии общества, такой мем имеет значительное стартовое преимущество перед другими мемами, гласящими: «Грозы просто случаются, и тут уж ничего не поделаешь».
Кроме того, можно заметить, что в газетах необычное и новое преобладает над заурядным и предсказуемым. Туберкулез и вирус лихорадки Западного Нила — плохие новости, а по количеству случаев смерти лидирует туберкулез, худший из этих двоих. Однако заголовок «Вспышка эпидемии нового смертельного вируса озадачивает экспертов» легко вытеснит заголовок «В этом году ожидается обычный уровень смертности от туберкулеза» (за исключением, пожалуй, юмористического журнала The Onion, который смешит читателей, нарушая закономерности). Как гласит известная журналистская мудрость, «Собака кусает человека» — это не материал, а вот «Человек кусает собаку» — материал[1096].
Логично, что человеческий мозг естественным образом цепляется за странное и неожиданное, поскольку предсказуемое и без того присутствует в ожиданиях, которые ведут человека по жизни; новости о странном и неожиданном могут свидетельствовать о том, что нам гарантирована корректировка ожиданий. Но одно из свойств странного и неожиданного зачастую состоит в отсутствии правды. Так что если они имеют предпочтительный доступ к нашему мозгу, ложь получает преимущество, пусть и мимолетное, перед истиной. В первые дни после терактов 11 сентября 2001 года широко распространилась история о том, как один человек, находившийся на самом верху одной из башен-близнецов, выжил, съехав вниз по лавине осыпающихся обломков. Эта история выглядела настолько невероятной, что прямо-таки убеждала нажать кнопку «переслать» в программе электронной почты, и как многое невероятное, она была ложной. Вот наглядное подтверждение известной поговорки о том, что ложь успевает облететь полмира за то время, пока истина обувается.
Разумеется, в дальней перспективе истина зачастую оказывается уже обутой, и люди по прибытии радостно встречают ее. И действительно, если притягательность неожиданных новостей не была бы уравновешена притягательностью известий, переживших придирчивое изучение, типичный предок человека не прожил бы настолько долго, чтобы успеть стать предком современного человека. Представьте себе местного мудреца, живущего 200 тысяч лет назад и утверждающего, что поедание какой-либо ягоды приносит бессмертие. А теперь представьте, что первые два человека, последовавших совету мудреца, пали замертво. Гены, посоветовавшие поверить этому совету и убедившиеся, что делать этого не стоило, погибли вместе с частью вида, в то время как гены, которые убеждали мозг принять во внимание такое свидетельство, остались в генофонде. Естественное для человека уважение к свидетельствам, — причина, по которой надо как следует постараться, чтобы убедить кого-нибудь, что один плюс один равно трем, а вода течет снизу вверх.
Но некоторые убеждения труднее подвергнуть проверке, чем эти два. Трудно проверяемые убеждения могли удачно вписаться в процесс культурной эволюции, давший начало религии. И действительно, религиозные верования охотников-собирателей, как и религиозные верования в целом, состоят преимущественно из притязаний, не поддающихся проверке на фальсификацию. Народ хайда, коренные жители северо-западного побережья Северной Америки, застигнутые в море в шторм пытаются умилостивить соответствующих богов (косаток), выливая в море чашку пресной воды и кладя немного табака или оленьего жира на весло[1097]. Несомненно, многие возвращались из плаваний, сообщая, что эти меры не дали им утонуть. Но явно никто и никогда не объявлял, что, несмотря на принятые меры, все-таки утонул.
Конечно, те же религиозные убеждения можно подвергнуть более очевидному испытанию. Если жители Андаманских островов правы и если растапливание воска и вправду приводит к грозе, тогда строгий запрет на растапливание воска полностью искоренит грозы. Но как можно быть уверенным в том, что в дни, предшествующие грозе, никто в деревне не растопил ни капли воска или не занимался другой «грозовызывающей» деятельностью — например, шумел во время пения цикад?
Лазейки обнаруживаются и в современных религиях. Когда молишься о том, чтобы кто-нибудь выздоровел, и этот человек не выздоравливает, молитва перестает вызывать доверие. Но у религий обычно есть способы объяснения подобных неудач. Возможно, тот, кто молится, или сам пациент совершил некий тяжкий проступок, и болезнь — это наказание Божье. Или просто пути Господни неисповедимы.
Следовательно, можно ожидать, что в беспощадном зверином мире культурной эволюции выживут следующие типы мемов: утверждения, (а) в которых есть нечто странное, удивительное, парадоксальное, (б) объясняющие источники удач и неудач, (в) в которых есть то, что вызывает у людей ощущение способности повлиять на эти источники, (г) природа которых такова, что их трудно подвергнуть конкретной проверке. В этом свете рождение религии уже не кажется мистикой.
Но неужели у нашей тяги к странностям нет пределов? Одно дело — верить, что человек может выжить, скатившись на землю вместе с оползнем из обломков разрушенного небоскреба. И совсем другое — заодно с инуитами (глава 1) верить, что внезапное отсутствие дичи — дело рук капризного божества, живущего на дне моря. Другими словами, «человек, кусающий собаку», при всей своей маловероятности выглядит правдоподобнее, чем «Бог, кусающий человека».
Повелитель обезьян
Но в действительности идея личного бога или духа, который по своей прихоти отбирает у людей еду или мстительно мечет молнии, пользуется поддержкой эволюционирующего человеческого мозга. Людям, выросшим в современных научных обществах, кажется вполне естественным задумываться над некоторыми свойствами мира, например погодой, в поисках механистического объяснения, сформулированного абстрактным языком законов природы. Но эволюционная психология полагает, что гораздо более естественный способ объяснить что-либо, — приписать его человекоподобной действующей силе. Такими мы «сконструированы» естественным отбором, чтобы иметь возможность давать объяснения. Способность нашего мозга задумываться о причинно-следственной связи — спрашивать, почему произошло что-либо, и выдвигать теории, помогающие нам предсказать, что произойдет в будущем, — развилась в конкретном контексте: в окружении других обладателей мозга. Когда наши давние предки впервые задались вопросом «почему?», они спрашивали не о том, как ведет себя вода, не о погоде и не о болезни: они спрашивали о поведении себе подобных.
Это утверждение отчасти спекулятивно — и да, с трудом поддается проверке. У нас нет способа понаблюдать за нашими предками до появления человека один, два или три миллиона лет назад, когда благодаря естественному отбору способность ясно представлять себе причинно-следственные связи только развивалась. Тем не менее есть способы пролить свет на этот процесс.
Прежде всего, мы можем понаблюдать за своими ближайшими родственниками, шимпанзе. Мы произошли не от них, но у шимпанзе и людей в не слишком отдаленном прошлом (4-7-миллионнолетней давности) имелся общий предок. Скорее всего, шимпанзе похожи на этого общего предка гораздо больше, чем люди. Шимпанзе — вовсе не образцы наших предков, живших около 5 миллионов лет назад, но достаточно близки к ним, чтобы кое-что прояснить.
Как доказал приматолог Франс де Валь, в сообществе шимпанзе прослеживаются довольно четкие параллели с человеческим обществом. Одна из них упомянута в названии его книги «Политика у шимпанзе». Группы шимпанзе образуют коалиции, альянсы, самый могущественный из которых получает приоритетный доступ к ресурсам (а именно — к ресурсу, который имеет значение в дарвиновском смысле: к половым партнерам). Естественный отбор наделил шимпанзе эмоциональными и когнитивными инструментами для участия в политических играх. Один из этих инструментов — предвидение будущих поступков конкретного шимпанзе на основании его поведения в прошлом. Де Валь пишет о вожаке, альфа-самце Йероне, который столкнулся с растущей враждебностью бывшего союзника Люта: «Он заранее чувствовал, что отношение Люта меняется, и знал, что его положение под угрозой»[1098].
Можно поспорить о том, действительно ли Йерон осмысливал происходящее так же четко, как предполагает де Валь. Но даже если шимпанзе еще не доросли до однозначных выводов, то уже близки к ним. Если представить себе, как усложняется их политика (становясь похожей, допустим, на человеческую), как они приобретают сообразительность (почти как люди), мы вообразим организм, который эволюционирует, начиная осознанно обдумывать причинно-следственные связи. А источником связей, о которых будут думать организмы, являются другие организмы, потому что место действия причинно-следственной связи — социальная арена. Когда в этой сфере происходит что-то плохое (например, вызов, брошенный альфа-позиции Йерона) или что-то хорошее (союзник, приходящий Йерону на помощь), плохое и хорошее случаются ввиду действий другого организма.
Разумеется, и хорошее, и плохое в мире шимпанзе может быть разным:
