частота которых превышает 38000 в секунду; но слуховые органы не только муравьев, но и некоторых людей, умеющих предохранять от перегрузок барабанные перепонки и создавать в эфире определенные корреляции, способны ощущать вибрации, намного превышающие по частоте колебаний 38000 в секунду; и, следовательно, они позволяют своим владельцам, будь то муравьи или люди {анормальные с точки зрения точной науки), слушать звуки и симфонии природы, недоступные «нормальному» человеку.
Там, где, по нашему мнению, господствует мертвая тишина, слуху муравья открываются тысячи самых разных и самых странных звуков, – говорит, цитируя Лаббока, проф. Бутлеров (Scientific Letters, Letter X), – следовательно, эти маленькие умные насекомые настолько же вправе считать нас глухими за нашу неспособность слышать музыку природы, насколько уверены в своей правоте мы, когда объявляем их глухими за то, что они не слышат звук выстрела, человеческий крик, свист…
Приведенные выше примеры достаточно ясно показывают, что научные знания о природе не охватывают всего, что в ней существует и прямо или косвенно проявляется на нашем уровне. Даже не обращаясь к другим планетам и сферам и оставаясь в рамках нашей Земли, можно убедиться в том, что нас окружают тысячи вещей, невидимых, неслышимых и неосязаемых обычными человеческими чувствами. Но предположим чисто теоретически, что существует некая наука, которая, не заключая в себе ничего сверхъестественного, просто исследует и описывает то, что могло бы быть названо сверхчувственной физикой и химией, то есть алхимия и метафизика конкретной (а не абстрактной) природы. В этом случае все затруднения снимаются. Ибо все тот же профессор утверждает:
Если мы видим свет там, где другое существо ощущает себя в полной темноте, но ничего не видим там, где это же существо без труда улавливает световые волны; и если мы слышим одни звуки, но остаемся абсолютно глухи к другим, которые тем не менее отчетливо воспринимаются крохотными насекомыми, то разве не следует из этого ясный как день вывод, что предметом изучения и анализа нашей современной науки является не сама природа в своей, так сказать, первозданной наготе, но только те изменения, ощущения и восприятия, которые она в нас пробуждает? Лишь на основании этих ощущений мы можем делать какие-либо заключения о внешних объектах и о действии законов природы, создавая для себя образ окружающего мира. То же самое можно сказать и о любом другом «ограниченном» существе: каждое из них судит о внешнем мире исключительно по тем ощутимым изменениям, которые последний в нем производит.
Этим, в частности, объясняется позиция материалиста: он судит о психических феноменах только по их внешнему аспекту, поскольку не имеет возможности проникнуть в их духовную сущность по причине неразвитости интуитивного восприятия и внутреннего зрения. Несмотря на несомненную аргументированность выбора, который сделали некоторые известные ученые, подтвердившие для себя реальность так называемых спиритических феноменов и ставшие в силу этого убежденными спиритуалистами; и на то, что многие из них, как и профессора Уоллес, Гиер, Цёльнер, Вагнер и Бутлеров, использовали все свое огромное знание для того, чтобы подкрепить свою позицию как можно большим числом доказательств, самые крупные козыри все равно остаются на руках у их оппонентов. Причем последним даже необязательно категорически отрицать саму возможность каких-либо феноменальных проявлений. Они просто заявляют, что основной предмет развернувшейся ныне грандиозной дискуссии между трансценденталистами от спиритуализма и материалистами сводится всего лишь к природе действующих сил – primum mobile, стоящих за всеми известными феноменами. И вот, на чем они особо настаивают: спиритуалисты не в состоянии доказать, что этой действующей силой являются именно разумные духи умерших людей; по крайней мере их доводов явно недостаточно для того, «чтобы удовлетворить требования точной науки или скептически настроенной на сей счет публики». И с этой точки зрения позиция скептиков действительно неприступна.
Читатель-теософ без труда догадается, что материалисту в общем-то все равно, что отрицать в данном случае – присутствие духа в традиционном понимании этого термина (будь то человеческий, недочеловеческий или сверхчеловеческий дух) или же какой-то иной силы, пока неизвестной науке и потому отвергаемой ею a priori. Ибо наука стремится свести все феноменальные проявления исключительно к тем силам, которые ей уже известны и признаны ею. Одним словом, наука категорически отвергает возможность математически обосновать реальность тех сил, которые признаются пока только в силу очевидности их действия, да и то далеко не всеми.
Совершенно очевидно, что позиция теософа (или, вернее, оккультиста) в дискуссиях с современной наукой еще более уязвима, нежели позиция спиритуалиста, поскольку большинство ученых оспаривают не подлинность феноменов per se, но характер и природу стоящих за ними сил. Если против «спиритических» феноменов выступают только материалисты, то в нашем случае все обстоит намного хуже. Теория «духов» вызывает возражения только у тех, кто не верит в жизнь человеческой души после смерти тела. Но оккультизм восстанавливает против себя целый легион академиков, поскольку отодвигает всех духов, добрых, злых и равнодушных, на второе (если не на последнее) место и в то же время отвергает сразу несколько жизненно важных научных догм. В данном случае абсолютно все ученые, как идеалисты, так и материалисты, будут одинаково возмущены, ибо все они, несмотря на расхождения во мнениях, выступают под одним и тем же знаменем. Есть только одна наука, хотя и разделенная на две различные школы – идеалистическую и материалистическую; и обе эти школы признаются одинаково авторитетными и ортодоксальными в вопросах науки. Лишь немногие из нас видят в оккультизме самую настоящую науку или отстаивают его научную ценность. И пока современная наука не будет полностью перестроена, она не сможет извлечь для себя пользу из оккультных учений, поскольку истолковать оккультные феномены, используя исключительно традиционные научные методы, раз в десять сложнее, чем найти разумное объяснение феноменальным проявлениям чисто спиритуалистического характера.
И сейчас, спустя почти десять лет напряженных споров с нашими учеными оппонентами, среди которых были как сторонники, так и противники феноменов, я хочу задать теософам прямой и недвусмысленный вопрос. Пусть они, дочитав до конца эти строки и как следует взвесив свой собственный опыт, сами решат: есть ли у нас хотя бы малейшая надежда добиться со стороны официальной европейской науки если не эффективной поддержки, то по крайней мере справедливого и непредвзятого рассмотрения проповедуемых нами оккультных наук? Я же говорю: нас не поддержит никто, даже те, кого внутреннее зрение уже побудило признать реальность медиумических феноменов.
И это вполне естественно. Какими бы они ни были, они все равно остаются прежде всего людьми современной науки, а уж потом – спиритуалистами; и если не все они, то по крайней мере большинство готовы скорее порвать все связи с медиумами и духами и отказаться от своей веры в них, чем расстаться с некоторыми великими и незыблемыми, на их взгляд, догмами точной науки. А признание оккультизма потребовало бы от них отказа от несравнимо большего числа ортодоксальных догм. Но иначе им никогда не приблизиться к порогу тайны и не увидеть ее в подлинно научном аспекте.
Именно это противоречие послужило причиной недавних злоключений теософии; поэтому уместным будет сказать еще несколько слов на эту тему, тем более что ларчик открывается просто. Теософы-неоккультисты не в состоянии провести достаточно серьезное и вдумчивое исследование феноменов (что же говорить в таком случае о представителях академической науки?); в то время как теософы-оккультисты необходимо должны придерживаться определенных принципов, от которых они не в состоянии отступить: их уста скованы, а возможные объяснения и демонстрации строго ограничены, и с этим ничего нельзя поделать. Но ученых не удовлетворяют половинчатые объяснения.
Знать, дерзать, стремиться и хранить молчание – этот девиз каббалистов настолько хорошо известен широкой публике, что объяснять его суть еще раз, пожалуй, нет никакой необходимости. Однако в данном случае он может быть полезен как пища для размышлений. Мы и так уже сказали слишком много, хотя, по сути дела, сказали слишком мало. Но то, что может показаться читателю явно недостаточным, мне самой представляется очевидным перебором; и это меня пугает. А успокаивает лишь то, что за свою излишнюю болтливость расплачиваемся прежде всего мы сами, а не кто-то другой. Напечатай я даже эту малость каких-нибудь четверть века назад, и последствия для нас наверняка оказались бы еще более ужасными.
Наука (я имею в виду западную науку) тоже обязана придерживаться определенных принципов. Она гордится своею способностью производить наблюдения и анализ и делать на их основе выводы и заключения. Поэтому, когда в ее поле зрения попадает какой-нибудь феномен анормального характера, она обязана разложить его весь по полочкам или же вовсе отступиться от него. Причем проводить свои исследования ученые могут только в соответствии с обязательными для них индуктивными методами, основанными прежде всего на показаниях наших физических чувств. Но как мы уже говорили, подобная методика заведомо несовершенна.
А если физических чувств и научной проницательности в самом деле оказывается недостаточно для исчерпывающего заключения, ученые, нимало не смущаясь, прибегают в своих исследованиях к помощи местной полиции. Так уже не раз случалось в истории; примерами тому могут служить Лоудун, Морцин, салемские ведьмы и т. д. Британское Королевское общество вызывает Скотланд-Ярд, Французская академия призывает на помощь своих mouchards, и они на свой собственный лад помогают ученым выйти из затруднительного положения. Для этого избираются два-три прецедента «крайне подозрительного свойства» и «разоблачаются», а все прочие феномены объявляются на основании этого не заслуживающими доверия. Отвергаются свидетельства очевидцев, достоверными признаются только доводы злопыхателей, а «безупречным» источником информации становятся самые нелепые слухи. Если читатель желает лучше узнать, какими средствами в подобных случаях пользуются люди науки (порою самые авторитетные), пусть проштудирует двадцать с лишним томов сочинений де Мирвиля и де Мюссо, охватывающих более столетия напряженных исследований самых разных феноменов.
И чего же нам в таком случае ожидать от ученых, пусть даже и от тех, кто принадлежит к идеалистической школе, приверженцы которой неизменно составляют самое незначительное меньшинство? Ведь какими бы искренними и прилежными исследователями, открытыми для восприятия истины, ни были эти последние, они все равно еще не готовы отказаться от некоторых догм ортодоксальной науки даже в случае аргументированного доказательства их ошибочности. Такими аксиомами являются, например, ныне существующие представления о материи, силе, свете, законе гравитации и т. д. и т. п. Их не в состоянии преступить ни один ученый, даже если он не имеет никакой личной заинтересованности в их сохранении.
Равным образом не следует сбрасывать со счетов ныне существующие воззрения большинства цивилизованного человечества, в особенности отношение его просвещенных классов ко всякого рода идеалистическим школам мышления (не говоря уже об оккультизме). Даже поверхностного взгляда будет достаточно для того, чтобы понять, что
